Ракурс
Истории_____________________
Яков
Верховский,
Валентина Тырмос
Овеянная черноморским ветром...
Одесса и одесситы
Предыдущая
публикация
в
№10
2011г.
|
Одесса и евреи Евреи появились в Одессе в те давние времена, когда наш город еще был маленькой турецкой крепостью, которая называлась Гаджибей. Об этом свидетельствует почти стертая надпись на одном из камней кладбища, затерянного на диком обрыве Хаджибеевского лимана: «Здесь спрятана (погребена) женщина набожная, г-жа Двося, дочь (слово стерто) рабби Абрама (слово стерто, вероятно, «скончалась») первого числа (слово стерто, вероятно, «месяца») Адар 5530 года (от сотворения мира, то есть где-то в марте 1770 года)». И далее, на древнем языке иврит: «Да будет душа ее присоединена к сонму вечно живущих». По ревизии 1795 года в Одессе было уже «150 евреев мужска и 96 женско пола», и тогда же здесь была основана первая синагога. Евреям было хорошо в Одессе - здесь им, в отличие от многих мест на земле, даже были рады. Вначале «устроитель города» Дерибас, видимо, не забывая о своих еврейских корнях, делал все возможное для того, чтобы привлечь еврейских купцов в город. Затем Ришелье. А в дальнейшем и его приемники. [1] К средине XIX века в Одессе была уже многочисленная и богатая еврейская община. Из 400 тысяч жителей нового города около 125 тысяч составляли евреи, и они продолжали стекаться сюда из еврейских местечек Прибалтики, Украины, Молдавии. Удивительно, но это соотношение еврейских и не еврейских жителей города (около 30% всего населения!) сохранится на многие годы - до Второй Мировой войны. Молодая еврейская община Одессы существенно отличалась от старых общин традиционных еврейских центров, тех самых, откуда, собственно, и прибывали евреи. Это касалось и внешнего вида, и языка, и образа жизни, и, может быть, самого главного, соблюдения религиозных обрядов. Многонациональный характер города, интенсивность его светской жизни с явно выраженной торговой спецификой города-порта, несомненно оказывал влияние на новоприбывших, стремящихся преуспеть в новом для них мире. На этом фоне роль религии в их жизни ослабевала. И, несмотря на то, что в 1841 году в дополнение к существовавшей в городе синагоге, богатые евреи построили еще одну - великолепную Бродскую, молиться туда ходили в основном по праздникам. Известен даже случай, когда в один из темных осенних вечеров несколько горячих одесских парней побили городского раввина Берниша бен Исраэля Ушера - за то, что он, по их мнению, требовал слишком строгого соблюдения религиозных обрядов. [2] Вместо традиционной черной одежды, одесские евреи носили одежду европейского покроя, брили бороды и общались между собой чаще на русском языке, чем на «идиш». Древнего языка «иврит» они почти не знали, и даже проповеди в Бродской синагоге читались на немецком или русском, а служба, вопреки традициям, сопровождалась органной музыкой. Одесские евреи, как, впрочем, и все одесситы были вообще, большими любителями музыки. Они учили музыке своих детей и часто посещали оперный театр, где, вопреки религиозному запрету, слушали пение женщин, и, выражая громкими выкриками свое восхищение, мешали и певцам и публике. И нечего удивляться, что религиозные евреи из традиционных еврейских центров, приезжавшие «по торговым делам» Одессу, поражались существовавшему там «разврату» и говорили, что «на сорок верст вокруг Одессы полыхает геенна огненная». За несколько лет до того, как переселиться в Одессу и, естественно, полюбить этот город, Менднле Мойхер-Сфорим писал: «Ничего не скажешь, Одесса, конечно, город красивый. Жаль только, что людей здесь нет! Посуди сам, можно ли здешних жителей назвать людьми?.. Ты взгляни только, как на бульваре мужчины ходят с бабенками под руку! Ведь это же срам! Евреи бреют бороду, женщины не носят париков…Нет, если говорят, что на сорок верст вокруг Одессы полыхает геенна огненная, значит так оно и есть…» Но одесские евреи мало внимания обращали на эти старомодные, с их точки зрения, обвинения. Они наслаждались не только музыкой, они вообще наслаждались жизнью. Летними вечерами они дефилировали по Дерибасовской и Николаевскому бульвару, много времени проводили в кафе и кондитерских за приятной беседой, покуривая, несмотря на субботу, и, в зависимости от сезона, то прихлебывая ароматный турецкий кофе, то тая вместе с божественным одесским мороженым, на котором Антоша Чехонте когда-то «проел половину своего состояния». И сидящий за мраморным столиком кафе Фанкони известный в Одессе врач Иосиф Тырмос, чистокровный еврей, внешне ничем не отличался от сидящего за тем же столиком его лучшего друга - авиатора Василия Хиони, чистокровного грека.
Художник Ефим Ладыженский Одесса, начало ХХ века И в этом было еще одно важное отличие еврейской общины Одессы: она была неразрывно связана с нееврейским обществом города - в первую очередь, конечно, экономически, но что еще более существенно, социально. Евреи Одессы никогда не жили, как это было обычно в те времена, в обособленных районах, так называемых, гетто. Они были рассеяны по всему городу, и их ближайшими соседями часто бывали люди другой веры. Евреи встречались с не евреями и в домашней обстановке, и в общественных местах - в кафе, на бульваре, в театре и на базарах. Они танцевали вместе на очень любимых ими балах и «маскератах» и даже заводили межнациональные любовные интрижки.Еврейская больница на Молдаванке принимала на лечение бесплатно всех жителей города без различия национальности. Еврейский сиротский дом на Базарной давал пристанище всем несчастным детям. А еврейская благотворительная столовая на той же Базарной отпускала обеды по символической цене в пять копеек всем голодным. Казалось, что в этом благословенном городе, где витал еще благородный дух Дерибаса и Ришелье, в городе, где, вроде бы, так прекрасно уживались люди всех национальностей и вероисповеданий, нет и не может быть ненависти к евреям. Но так только казалось. И именно в Одессе в 1821 году разразился первый в России еврейский погром. И не важно, что послужило его причиной - слухи об участии евреев в убийстве греческого патриарха Григория V в Константинополе, или конкуренция между еврейскими и греческими лавочниками в Одессе. Важно то, что в этом грязном деле, кроме прибывших из Константинополя моряков, участвовали и коренные одесситы - «добрые соседи» евреев. Те самые люди, которые многие годы жили бок о бок с евреями в знаменитых одесских двориках. Те самые люди, которых бесплатно лечили еврейские врачи в Еврейской больнице. Те самые люди, которые получали бесплатные обеды в столовой на Базарной. Погром 1821-го стал предвестником многих еврейских погромов, погрома 1859-го, 1871-го. 1881-го и, наконец, предвестником массовых убийств 1941-го, совершенных в те дни, когда наша Одесса стала «Городом Антонеску» - уже в другом столетии, другими варварами, но с помощью тех же «добрых соседей». Да, в Одессе, бывшей, или, скорее, казавшейся надежной пристанью для евреев, не раз и не два бывали погромы. И, вместе с тем, в XIX-м и даже частично в XX-м веке евреи продолжали стремиться в этот благословенный город, в эту «геенну огненную». Так в середине XIX-го ветер истории занес в Одессу прадедов авторов этой книги. И нелегкая судьба четырех поколений этих двух еврейских семей, как две капли соленой морской воды, каждая из которых - микрокосм, повторяющий суть бурных вод мирового океана - повторила нелегкую судьбу евреев Одессы. Столетняя история этих двух еврейских семей - это страничка истории евреев Одессы. На Молдаванке музыка играет…
После поражения России в Крымской войне Бессарабия, бывшая ранее частью
Российской империи, в соответствии с Парижским трактатом от 18 марта
1856-го, отошла к подвластным Османской империи Румынским
княжествам.[3]
Прохоровская №11, Одесса, 2006
Сегодня дом Мордехая выглядит не очень презентабельно. Но по тем
временам это было прекрасное сооружение с приподнятым аттиком,
украшенными классическими карнизами окнами, массивными деревянными
воротами, - мало чем отличавшееся от «роскошного дворца» Дюка де
Решилье.
Мордехай был, как видно, состоятельным человеком - вскоре после приезда
он открыл магазин флотской одежды, но не Молдаванке, как можно было
предположить, а на Военном спуске.
Здесь, на Военном спуске, было бесчисленное множество всяких погребков,
кабачков и обжорок, где можно было угоститься жаренными на оливковом
масле бычками и упиться до потери сознания молодым бессарабским вином.
Бесчисленное множество всяких сомнительных «меблирашек» и даже вполне
официальных публичных домов, где дорогих гостей приветливо встречали
доступные женщины. Бесчисленное множество всяких магазинов и
магазинчиков, лавок и лавочек, где можно было не только купить все на
свете - от якорный цепей до ленточек для матросских бескозырок, но и
продать абсолютно все - от краденного брильянтового колье до грязной
матросской тельняшки.
[5]
Молодых поселили здесь же, на Прохоровской 11, благо места хватало и в
самом доме, и в пристроенных к нему во дворе трехэтажных доходных
флигелях. Настал 1930-й. Одессу трудно было узнать: Разруха. Голод. Старшая дочь Слувы, Циля, ничем не может помочь семье - она еще в детстве переболела полимиелитом и почти не может передвигаться. Младшая - Анечка, хоть и окончила гимназию с золотой медалью, все никак не может определиться в жизни. А сын Миля еще подросток. Вся надежда на среднюю дочку - Фанечку. А у той, как раз что-то не заладилось в семейной жизни, и она на сносях вернулась домой к матери. Здесь, на Прохоровской 11, в старом доме Мордехая Бошняка, 3 ноября 1930 года Фаня родила сына - Янкале. Рождение мальчика - такое радостное событие для маленькой семьи, ухудшило ее и без того трудное положение. Фане пришлось бросить учебу в Медицинском институте и устроиться секретарем-машинисткой в Еврейскую больницу на Госпитальной. Но зарплата ее была ничтожной, и Слува в отчаянье, приняла трудное для себя решение: отправить младшую дочь Анечку за границу - в далекий город Харбин. Там, в Харбине, у нее был родной человек - старший брат ее Барух - сын покойного Мили Тандета с Военного спуска. Как и почему Барух оказался в Харбине - это отдельная длинная история, не имеющая прямого отношения к нашему рассказу. Но устроен он был хорошо, владел, как когда-то в Одессе отец его магазином готового платья, и Слува была уверена, что он поможет ее девочке. Не чужой ведь! На пространное письмо с просьбой о помощи, Барух ответил коротко: «Присылай девчонку…» И Анечку собрали в дорогу. Плакала Слува. Плакали сестры. И только маленький Янкале весело гугукал. А в Харбине… А в Харбине все сложилось не так, как виделось, как мечталось. Много горя пришлось хлебнуть избалованной одесской гимназисточке. И, в конце концов, она вынуждена была согласиться на брак с богатым вдовцом годившемся ей в отцы. Муж, правда, оказался человеком хорошим, он по-отечески любил Анечку. А она, после всех перенесенных испытаний, чувствовала себя Синдереллой, попавшей из кухни во дворец.
Анечка
Бошняк
Но сказка длилась не долго. В 1935-м советское правительство продает
КВЖД и возвращает ее служащих в Союз. Вместе с ними подлежат эвакуации
из Харбина и все советские подданные.
Начальной точкой Большого террора можно условно считать тот роковой день, когда Сталин спустил с цепи Николая Ежова. [6] Теплым осенним вечером, 25 сентября 1936 года, вождь, отдыхавший в Сочи, отправил Молотову, остававшемуся в Москве «на хозяйстве», телеграмму: «…Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначить т. Ежова на пост наркомвнудела…» Ежов был назначен, и… началась «Ежовщина». Не следует, впрочем, забывать, что Ежов, при всем нашем к нему отвращении, был всего лишь марионеткой - исполнителем воли властителя. История знает немало кровавых властителей. Взять хотя бы царя Ирода, правившего Иудеей в 4 веке до н. э. Но даже Ирод, убивший жену свою Мариамну и собственных сыновей, кажется жалким дилетантом по сравнению со Сталиным. Террор, развязанный Сталиным в 1937-м, по своей беспредельной жестокости, по своему цинизму, превзошел даже злодеяния Ирода. Нет, мы, конечно, не станем здесь говорить обо всех преступлениях, совершенных во время Большого террора. Вспомним только одну особую акцию, направленную против так называемых «националов». И вспомним лишь потому, что эта акция прямо касается трагической судьбы наших родных и нашей личной трагической судьбы. «Националами», с подачи Сталина, стали называть всех людей нерусской национальности, включая тех, кто многие годы жил в России, любил Россию и был человеком русской культуры. «Харбинцев» тоже считали «националами», хотя они представляли собой не «национальность» в общепринятом смысле этого слова, а некую «общность» людей, живших в силу различных причин и обстоятельств какое-то время за границей - в Харбине. «Национальная акция» была задумана широко. Сегодня уже рассекречены документы, в которых определены целевые группы репрессируемых «националов», «лимиты» репрессий по каждой группе и даты начала репрессий по группам и по географическим регионам. Для каждой целевой группы были установлены «преступления», которые следовало инкриминировать ее членам, и стандартные меры наказания за каждое такое «преступление». «Националы» обычно обвинялись в связи с разведкой страны их базовой национальности, в шпионаже, в терроре против Страны Советов и в антисоветской агитации. А мера наказания ограничивалась двумя основными категориями: 1-я категория - расстрел, 2-я - лишение свободы на 10 лет. Дела «националов» в суды не передавались, а решались особыми тройками НКВД, без участия обвиняемых и бесполезных в данном случае адвокатов. Решение «тройки», принятое за 10-15 минут, обжалованию не подлежало и приводилось в исполнение немедленно. За 15 месяцев проведения «национальной акции», с 25 августа 1937-го до 15 ноября 1938-го, было осуждено 335513 «националов», большая часть из них - 247157 - расстреляны. Почему Сталин взялся за «националов»? Почему объявил их всех без исключения виновными в шпионаже, терроризме, антисоветской агитации? Почему приказал расстреливать? У историков на этот счет есть различные версии. И откровенно смехотворные, как, например, «психическая неполноценность вождя», и, более близкие к истине, как необходимость «перманентной чистки» - главного условия жизнеспособности советского режима. По этой последней версии, целью акции против «националов» являлось создание атмосферы страха, подавляющей любое инакомыслие. Когда репрессии осуществляются непрерывно, а жертвы выбираются произвольно, чуть ли не по «таблице случайных чисел», ни один человек не может быть уверен в своей неприкосновенности, и это каким-то непостижимым образом, укрепляет единоличную власть вождя. Правда, в случае «националов» случайной выборки не было. «Националы» уничтожались все - до единого, тотально. Начальник 3 отдела УНКВД по Москве и Московской области товарищ Постель, принимавший участие в акции, а впоследствии и сам арестованный и расстрелянный, показал на допросе: «Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние и даже беременные, их всех, как шпионов, подводили под расстрел…только потому, что они «националы»». И тут на ум приходит знаменитый гитлеровский эвфемизм: «очистка». Да, да, именно «очистка». «Очистка» русского народа от всякой иностранной «нечестии». Сталин уже «очищал» страну от купцов и домовладельцев, от дворян и священников, от «кулаков» и «подкулачников», от бывших белых офицеров и бывших полицейских. Теперь пришла очередь «националов». Первый, подписанный Ежовым приказ по «националам» за номером 00439, вышел 25 июля 1937 года. Он обязывал местные органы НКВД, в соответствии со спущенными им «лимитами», в 5-дневный срок арестовать всех германских подданных, в том числе и политических эмигрантов. По этому приказу было осуждено 30 608 человек, их которых более 80% - 24 858 - были расстреляны. Прошло около месяца, и 11 августа 1937-го вышел второй приказ, под номером 00485, предписывающий начать операцию против поляков, и в течение 3-х месяцев было арестовано и осуждено 139 835 поляков. А дальше настал черед и всех остальных: латышей и греков, румын и финнов, норвежцев, эстонцев, литовцев, персов, мингрелов, японцев, корейцев, китайцев… Каждая национальность в свое время, по своему приказу. Евреи, кстати, отдельной национальностью не считались, по их поводу никакого специального приказа не было. Они входили в состав (и иной раз весьма существенно!) каждой из национальностей - польские евреи, немецкие евреи, греческие евреи. Особенно тяжелое положение было в Одессе, поскольку здесь почти в каждой еврейской семье были родственники или друзья за границей, и каждый еврей мог быть объявлен польским, немецким, греческим и, даже, японским шпионом. Этим объяснялось и то, что «лимиты» по «националам» в Одессе были особенно велики. Приказ о «харбинцах» под номером 00593 вышел 20 сентября 1937 года, и в течение нескольких месяцев после этого были выявлены и арестованы все разъехавшиеся по стране «реэмигранты харбинцы». «Все» - именно так требовал приказ! Арестовано было 46 317 человек, из них расстреляно - 30 992. Усиленно искали «харбинцев» и в Одессе. Каждую ночь по городу, сновали «черные вороны», увозя в подвалы «Дома на Маразлиевской», где когда-то помещалось ЧК, а теперь гнездилось НКВД, удивленных людей. Все они очень скоро, не переставая удивляться, признают себя и японскими шпионами, и членами террористических организаций, и даже диверсантами. И напишут признательные показания и назовут «сообщников» - не смогут выдержать «физические воздействия», введенные с 1937 года в практику НКВД. Дела их будут рассмотрены «тройкой», и большая часть из них будет приговорена к расстрелу. «Лимиты» на расстрел - 70-80 и даже 90% - устанавливал сам Сталин. Александр Яковлев, председатель Центральной комиссии по пересмотру дел осужденных по политическим статьям, приводит написанную рукой Сталина записку, по которой Красноярскому краю был установлен даже дополнительный лимит на расстрел: «Дать дополнительно Красноярскому краю 6 600 человек «лимита» по 1-й категории. За И. Ст. В. Мол.». И люди стали исчезать. Просто исчезать. Вчера человек еще был на работе, шутил с сослуживцами, слушал музыку в Оперном театре, встречался с друзьями на бульваре, а сегодня его уже нет, и сослуживцы, друзья и соседи даже бояться спросить о нем. Слува Бошняк разумеется не знала о выходе приказа по «харбинцам». Но то, что многие из знакомых дочери по Харбину арестованы, наверняка знала: Одесса - «королева слухов» и слухи здесь всегда распространялись молниеносно. Знала она и то, что семьи реэмигрантов, если они по какой-то причине не были арестованы, высылались в Сибирь, а дети отправлялись в детские дома особого режима. Опасность нависла над маленькой семьей. И Слува снова принимает решение: Анечка должна бежать. Уехать. Туда, где ее никто не знает. Где нет дворника, нет соседей, которые, прилипнув к окнам, видели ее триумфальный приезд из Харбина с горой чемоданов и огромным, окованным железом китайским сундуком. И снова Анечку собирают в дорогу. И снова плачет старая Слува. И снова: «Поезжай с Богом, моя девочка. Даст Бог, весь этот кошмар кончиться и мы снова будем вместе…» Но, кошмар не кончился. После отъезда Анечки в Москву (как объяснили соседям, для продолжения образования), страх «разоблачения» не покинул Слуву. И сама она, и дочери ее Фаня и Циля, и даже внук Янкале, бывшие раннее «до 17-го года», семьей купца и домовладельца, стали теперь еще и семьей «реэмигрантки». И одно только слово сварливого соседа или донос дворника мог решить их судьбу. Этот постоянный страх наложит отпечаток на всю их дальнейшую жизнь и сыграет роковую роль в те дни, когда в город придет война. 26 июня 1941 года, Одесса – Молдаванка
Вспоминает Янкале Когда к нам в Одессу пришла война, мне было десять лет. Жили мы тогда на Молдаванке, на Прохоровской, напротив Пожарной команды, в доме моего дедушки, или даже прадедушки - Мордехая Бошняка. Много рассказывала мне бабушка Слува о Мордехае. Мордехай жил в Одессе много-много лет назад. Он был купцом какой-то гильдии и у него, как в сказке, было три сына - Иосиф, Рафаил и Давид. Старший сын его Иосиф стал потом моим дедушкой, а жена его Слува - моей бабушкой. Дом на Прохоровской был очень большим. Это был, на самом деле не один дом, а несколько домов - трехэтажных и одноэтажных. В трехэтажных домах жили всякие родственники и жильцы, а в одноэтажных были магазины и пекарня. Но самое главное, внутри дома был большой двор с деревянными воротами, водопроводной колонкой и много мальчишек с которыми можно было играть в войну, жмурки и цурки. Советская власть весь наш дом забрала, а нам оставила маленькую квартирку в трехэтажном доме на втором этаже. Но и после этого наш дворник Прокоша, все равно считал, что дом Мордехая наш и мы в этом доме самые главные. Я хорошо помню, как, встретив бабушку Слуву во дворе, он снимал картуз, кланялся и говорил: «Добрый день, мадам Бошняк!» В этом доме на Прохоровской я и родился.
Как мне рассказывали, на восьмой день моего рождения бабушка Слува тайком от соседей привела из синагоги старого моэля, и мне сделали брит-миля, а имя дали: Яков-Иосиф. Яковом звали отца моего папы - и в честь него мне дали имя Яков. А Иосифом, как я уже говорил, звали сына Мордехая, отца моей мамы - и в честь него мне дали имя Иосиф. Бабушка Слува, называла меня «Янкале». А мальчишки из нашего двора дразнили меня «Янкель-Дудль», и, когда меня выпускали во двор поиграть, кричали : «Янкель-Дудль скушал штрудель!» Я очень обижался на эту дразнилку, но штрудель, сладкий пирог с орехами и изюмом, действительно любил. Жаль только, что бабушка пекла его редко - только на праздники. Много вкусных вещей пекла и варила бабушка на еврейские праздники. Когда на Песах бабушка приходила из синагоги, вся семья садилась за большой стол, накрытый белой скатертью. На столе горели свечи и все тарелки, и чаши, и ложки были праздничные «кошерные». И все были такие красивые. Я тоже сидел за столом вместе со всеми взрослыми на маленькой подушечке, которую клали на стул, чтобы мне было повыше. Рядом сидела бабушка. На руках у нее была Зоинька - дочка сына бабушки, моего дяди Мили. Зоенька немножко меньше меня. Но мы с ней любили играть вместе. Теперь Зоеньки давно уже нет. Ей было восемь лет, когда ее убили румыны вместе с ее мамой Геней и со всеми евреями. Я очень люблю праздники и хорошо помню, как бабушка как-то сказала, что у нас большой праздник потому, что сегодня к нам приезжает Анечка. Анечка - дочка моей бабушки, а значит моя родная тетя, но я с ней незнаком, потому что она давно уже живет далеко, за границей. Весь день я помогал бабушке печь штрудль и готовить для Анечки постель - сам таскал из одной комнаты в другую тяжеленные подушки. Бабушку почему-то это очень смешило и она говорила маме: «Кик вус махт дер клейнэр!» - «Посмотри, что творит этот малыш!» И вот, наконец, приехала Анечка. Молодая такая. Нарядная. Она приехала к нам из Харбина. Там, в Харбине, она жила с мужем в большом и красивом доме. У нее были даже, как у принцессы, слуги и две собаки - огромный серый дог и рыжий щенок боксер. Но Анечке было грустно во дворце, без нас. Она соскучилась по своей маме - бабушке Слуве - и очень хотела познакомиться со мной. Она ехала к нам долго, сначала на поезде, а потом на пароходе, и привезла много подарков: четырнадцать чемоданов из толстой кожи, большой деревянный с железными обручами сундук и, самое главное, настоящий патефон с пластинками Лещенко. Теперь Анечка будет жить с нами. В честь ее приезда бабушка накрыла на стол, и я постарался сесть рядом с моей новой тетей - она такая красивая и от нее так вкусно пахнет. Бабушка наливает мне в тарелку бульон с блестящими желтыми кружочками жира. На дне тарелки длинная белая лапша. Когда втягиваешь ее в рот, брызги летят во все стороны и слышно булькание. «Не тяни коня за хвост!» - говорит мне новая тетя. От стыда я краснею. «Посмотри, ведь это так просто - набираешь в ложку немного бульона с лапшой, а затем губами снимаещь все с ложки. Понятно?» С тех пор, я никогда «не тяну коня за хвост». Многому из того, что должен знать одесский «интеллигентный» ребенок, научила меня тетя Аня. Но недолго жила она с нами. Вскоре я услышал новое слово: «ре-эми-грант-ка». Моя тетя Аня, оказывается, «реэмигрантка», и это, оказывается, очень опасно. Непонятно только, почему. И ей нужно уезжать. И все плачут. И бабушка говорит: «Фур эн кым гызынт, майнэ таярэр кинд». И рассказывает соседям, что Анечка уезжает в Москву «продолжать образование». Анечка сложила свои вещи в маленький чемоданчик и уехала. Денег у нас не было и чась Анечкиных красивых платьев бабушке пришлось продавать в театр - их будут носить артистки на сцене. А в октябре 1941-го, когда в город вошли румыны, все остальные вещи и патефон с пластинками Лещенко унес наш дворник Прокоша. В Москве мою тетю пожалела и приняла к себе добрая старушка Марья Долматовна. В маленькой комнатке Марьи Долматовны, на первом этаже двухэтажного старого деревянного дома на Ново-Басманной улице, напротив сада Баумана, жила моя тетя, вместе с котами много лет. Сидя в углу под иконами за маленьким столиком, она учила приходящих детей английскому языку и вместе ставшей ей родной ей Марьей Долматовной боялась каждого стука в дверь, потому что была моя тетя «преступницей-реэмигранткой». А у нас, в Одессе, тем временем все шло своим чередом. Я все реже вспоминал тетю Анечку, потому что как-то сразу наступил 1938 год, и я пошел в первый класс, а потом в музыкальную школу, потому что, как считала бабушка, у меня был «абсолютный слух» и я должен был стать «великим музыкантом». В нашей семье, на самом деле, слух был у всех и все очень любили музыку. В большой комнате у нас стояло старое немецкое пианино - на нем часто играла моя мама и ее старшая сестра Циля. Они играли по нотам разных знаменитых композиторов. А мой дядя Миля, отец Зоиньки, играл по слуху - молдаванские песенки: «Мурка», «Гоп со смыком», «Бублички». Отец мой тоже любил музыку. Но он не играл на пианино, а крутил патефон, и, когда я приходил к нему в гости, мы вместе слушали оперы. Отец эти оперы знал наизусть и даже пел некоторые арии, красиво так, как настоящий певец. Когда я вырос, и мне стало уже пять лет, я тоже начал играть на пианино. Но потом мне это надоело, и я стал просить маму купить мне маленькую скрипочку, такую как у мальчишек из нашего двора. Мама сначала не хотела, но потом сдалась, купила мне скрипочку-четвертушку и повела на экзамен к Столярскому. В нашем доме все уважали Столярского. Бабушка называла его по имени отчеству - Петр Соломонович, и говорила, что он сын еврейского клейзмера и чтобы стать знаменитым я обязательно должен у него учиться. И вот, наконец, меня одели в новый бархатный черный костюмчик с белыми перламутровыми пуговицами, завязали под воротничок белый чесучевый бант, и я, вместе с мамой, пошел на экзамен. Мы поднялись на второй этаж консерватории, напротив немецкой Кирхи, и устроились на стульях в большой комнате, перед классом, где был экзамен. Рядом с нами, сидели еще несколько нарядных мальчиков и девочек со своими мамами. Сидели мы долго. Я даже устал так долго тихо сидеть. Но тут подошла наша очередь, и я один без мамы вошел в класс… Справа от меня стоял огромный черный рояль, за которым на круглом стульчике сидел молодой учитель, а прямо передо мной на возвышении за столом сидели и другие учителя. Один из них, был этот самый бабушкин Столярский. Он был совсем не страшный - маленький, толстый такой, с круглой седой головой и круглыми очками. Посмотрел на меня, улыбнулся и спрашивает, как у взрослого: «Ну-с, молодой человек, ноты вы знаете?» «Знаю», - ответил я. «Сейчас посмотрим. Подойдите к роялю и отвернитесь». Я, подошел и отвернулся. «Дайте ему ноту!», - приказал Столярский тому, кто сидел за роялем, и я услышал ноту. Отгадать ее было совсем нетрудно - мы часто играли так дома с тетей Цилей. «Какая это нота?», - спросил Столярский. «Фа! Фа!», - закричал я. «Правильно. А теперь, какая?» «Си бемоль». «Хорошо. А аккорд можете отгадать?» «Могу!», - сказал я, услышав аккорд: «Рэ, фа диез, ля». «Ну, молодец!» Потом учитель постучал по крышке рояля несколько раз и попросил меня повторить. Я повторил. «Очень хорошо, мальчик. Хватит!» Так меня приняли в школу Столярского. Дома нас встретила бабушка: «Этот мальчик будет-таки знаменитым!»
[1] И.М.Шкляж «Тайна адмирала де Рибаса», ОГПУ, Одесса, 1996 [2] Стивен Ципперштейн «Евреи Одессы», ГЕШАРИМ, Москва-Иерусалим, 1995 [3] «Очерки по истории еврейского народа», под редакцией проф. С.Этингера. Изд. «Ам Овед», Тель-Авив, 1972 [4] Татьяна Донцова «Молдаванка», Изд. «ДРУК», Одесса, 2001 [5]«А.И.Куприн. Собрание сочинений в шести томах. Государственное издательство художественной литературы, М.,1958 [6] Дмитрий Волкогонов «Сталин», Новости, М., 1996 ©Я.Верховский, В.Тырмос Продолжение следует |
