ВОЗВРАТ                                       

   
  
Май 2012, №5     
   

      Документальное исследование____                              Яков Верховский, Валентина Тырмос    

  

        «ГОРОД  АНТОНЕСКУ»                            

                                     Начало в №6, №7, №8, 9, №10, №12 2010г., №5, №1 2011г., №3, №4 2012г.         

   

                                           
                                                                Тени прошлого

           Более 100 лет назад этот дворец принадлежал одному из самых знатнейших и богатейших вельмож России - Новороссийскому губернатору и полномочному наместнику Бессарабии графу, а затем и светлейшему князю Михаило Семеновичу Воронцову.

                                                            
                                                                       Граф Воронцов
                                                           Новороссийский губернатор


            Воронцов был третьим значимым «устроителем» Одессы - после Хосе де Рибаса и Дюка де Ришелье. О первых двух мы уже рассказывали, теперь настала очередь Воронцова.                 
             Город многим обязан этому человеку.[1]
             Время правления Воронцова называют «золотым веком Одессы».
             Как и его великие предшественники, все свое время Воронцов отдавал городу, тратя на его благоустройство даже собственные средства.
            Он строил дворцы, мостил улицы, сажал сады и парки. При нем был устроен этот пленительный Приморский бульвар, при нем построены вдоль бульвара эти дворцы, при нем сооружена эта единственная в мире гигантская лестница.[2]
          При Воронцове была проведена в город питьевая вода с Фонтана, построена грязелечебница на Куяльнике, устроены библиотека и музей, заложен Ботанический сад, редчайшие деревья для которого свезены со всех концов мира.
             При Воронцове появился в Одессе первый пассажирский пароход, который так и был назван «Одесса». При Воронцове был поставлен маяк, на котором во время тумана ревел ревун, и в эфир шла морзянка: три тире - буква «О».
            Одесса… Одесса... Одесса…
            И для себя Воронцов построил в Одессе дом, не дом - дворец. Белоснежный над самым обрывом, с колоннады которого можно было видеть Черное море - летом синее и искрящееся в солнечных лучах, а зимой - суровое, бурное, и по-настоящему черное.
 

                                
                                                                  Воронцовский дворец
                                                                   Вид с моря, XVIII век


            Воронцов умер в Одессе в 1856-м. Благодарные одесситы возвели своему благодетелю бронзовый памятник в самом центре города на Соборной площади. Гранитный постамент окружен чугунными цепями, и любимым развлечением для нас, детей Одессы, было, приходя с фребеличками или с бабушками «погулять на Соборку», качаться на этих цепях, как на качелях.
           Знал ли Алексяну изначально, кому принадлежал этот дворец, или ему подсказал это только сейчас Пыньтя, старавшийся из-за всех сил выслужится перед начальством?
           Скорее всего, что знал. Иначе, заем бы он, спотыкаясь о горы мусора, бродил, казалось, без всякой цели и надобности по этим заброшенным залам? Что его здесь так привлекло? Какие тени мерещились ему здесь?
           Высокая седовласая фигура Воронцова в генеральском мундире, увешенном боевыми орденами? Пленительный профиль его молодой жены - Елизаветы Ксаверьевны? А, может быть, та курчавая голова поэта, которую видел он всего час назад на Думской площади.

 

                                                         
                                                           Александр Сергеевич Пушкин
                                                                          Автопортрет


            Вот уже более ста лет, когда речь заходит о жене Воронцова, люди, неоправданно считающие себя интеллектуалами, многозначительно подмигивают и роняют:  «Да, да, конечно, Пушкин, как же… Ах, вы не знали?»
            О страстном романе этих двух чесали языками все, кому не лень. Болтали о тайных встречах в гроте на Большом Фонтане, о прощальном подарке - кольце-талисмане с еврейскими, якобы, письменами, и даже о планах совместного побега в Италию…
           Что тут, правда, что ложь, сказать трудно, да и не нам судить. Но Елизавета Ксаверьевна действительно была чудо как хороша, даром, что не красавица. Милое лицо в ореоле золотых волос, насмешливые голубые глаза и, видимо, совсем не женский ум. Недаром же самый завидный жених России - Михайло Воронцов - в свое время так увлекся ею. А теперь вот и Пушкин.
           «Могучей страстью очарован» не счесть часов проводил он в салоне жены своего всесильного патрона. Не счесть стихов ей посвящал, все свои одесские рукописи исчеркивал ее профилем.
 

                                                               
                                                   Листок из рукописи «Евгения Онегина»
                                                                           Одесса, 1824


            Видимо, и она увлеклась. Хотя уж не девочка - 32-й пошел, на шесть лет старше Пушкина.
            Воронцов, конечно, ревновал. Жестоко ревновал к «сочинителю». По его собственным словам, он «был безумным ревнивцем, готовым убить Пушкина за один лишь взгляд на Элизу…» [3]
            Но Пушкин, по свидетельству современников, любил искушать судьбу. Он не только продолжал волочиться за женой патрона, но еще разразился хлесткой эпиграммой на него самого:
                                                            Полу-герой, полу-невежда,
                                                            К тому ж еще полу-подлец!..
                                                            Но тут однако ж есть надежда,
                                                            Что полный будет наконец.

                                                                               Одесса, 1824

          Эта наглая эпиграмма, знакомая теперь каждому школьнику, оказалась, видимо, последней каплей. Терпение Воронцова иссякло. Пушкину пришлось расстаться с Одессой и отправиться теперь уже в настоящую ссылку - в самую глушь российскую, в Псковскую губернию, где в селе Михайловское было небольшое имение его родителей. Но и здесь, в Михайловском, поэт, как видно, не забыл свою любовь. Он продолжал чертить ее профиль на полях своих рукописей, продолжал посвящать ей стихи:

                                            «Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…
                                             Как долго медлил я, как долго не хотела
                                             Рука предать огню все радости мои!..
                                             Но полно, час настал: гори, письмо любви».

                                                             «Сожженное письмо», Михайловское, 1826


            Но вот, к вящей радости свиты, Алексяну, наконец, стряхнул с себя наваждение, нарушил затянувшееся молчание и сказал Пыньте, что намерен сделать этот Воронцовский дворец резиденцией губернатора Транснистрии. То есть своей собственной резиденцией. Он приказал произвести здесь основательный ремонт и, самое главное, убрать намалеванные на стенах изображения Сталина в окружении счастливых детей - свидетельство того, что до освобождения Одессы румынской армией дворец служил большевикам «Дворцом пионеров».
            Казалось, что затянувшийся осмотр Воронцовского дворца, наконец, завершен. Но Алексяну не двинулся, как ожидала свита, к машине, а похлюпал по залитым грязью дорожкам парка к колоннаде. К той самой белоснежной замковой колоннаде, которая как корона венчала обрывистые берега Одессы - первое, что выплывало из тумана, встречая приближавшиеся к этим берегам корабли, первое, что восхищало мореплавателей в этом необыкновенном городе.
            Как многие до, да и после него, взойдя на колоннаду, Алексяну замер у одной из тосканских ее колонн, вслушиваясь в звериный рев разбушевавшегося моря.
             Снова пошел дождь. Вспышки молний на мгновение вырывали из темноты гигантские черные волны и белую кружевную пену на их гребнях. Начиналась гроза. Пора было возвращаться. Проделав обратный путь вдоль Приморского бульвара, кортеж миновал Оперный театр, и на том самом, известном каждому одесскому мальчишке углу, «Дерибасовская угол Ришельевской», повернул Дерибасовскую…
 

                                        
                                                               Одесса во время оккупации
                                                                              Ноябрь 1941

 


                                                                    «Амнистия»

 
             Алексяну все еще, с непонятным для свиты упорством, топтался по заваленным мусором залам Воронцовского дворца, когда из ворот тюрьмы стали выходить евреи.

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
4 ноября 1941

            По грязной с лужами дороге длинной вереницей плелись выпущенные из тюрьмы евреи.
             Огромное большинство из них были старики и старухи. Они еле плелись, вид их был ужасен, многие из них были буквально древние, слепые калеки, некоторые с огромными синяками под глазами.
             Пять человек несли на носилках не то уже умершего, не то больного. Какая-то старуха лежала, скорчившись, мертвой.
             Другая - лежала на мокрой земле и лишь едва шевелила руками.
             Толпы молча проходили мимо нее, по возможности спеша поскорее и подальше уйти от места ужаса и невероятных страданий…
             И я молча прошел мимо нее и она осталась лежать и ждать помощи только от одной смерти, только она одна сжалится над ней…»
[4]

             Среди этих несчастных, выпущенных из тюрьмы и идущих теперь в город пешком по Люстдорфской дороге, шла Тася.
           Она шла под проливным дождем без зонтика, без плаща, без косынки на голове, Холодные струи стекали с ее мокрых волос и заливали глаза. Мокрое платье прилипло к телу. Модные туфли были полны воды.
             Она шла по улицам родного города и не узнавала их. Не узнавала эти серые дома, эти глухие ворота, отмеченные белыми крестами в знак того, что в них больше нет евреев.
            Румынские солдаты не останавливали ее и не требовали предъявить документы. Только самые молодые и веселые смеялись и кричали ей вслед обидные, скорей всего скабрезные, слова. Но она не обращала на них внимания, не понимая, а, может быть, не желая понимать, их значения.
             Она шла и тащила за собой свою плачущую дочь, не в силах взять ее на руки, не в силах даже успокоить ее.
              Она шла, не зная, на самом деле, куда идет.
             Их собственный дом, старый дом доктора Тырмоса, примыкавший задней стеной ко двору Центрального городского почтамта, был разрушен одновременно с почтамтом, взорванным красными при отступлении. И теперь ей ничего не оставалось, как идти через весь город на Софиевскую 17, к ее старшей сестре Норе, куда несколько дней назад она привела свою мать.
             Тася шла на Софиевскую и знала, что она не сможет долго там оставаться. Но это не тревожило ее. Сейчас ничто ее не тревожило. Ни мать, ни Нора, ни плетущаяся за ней Ролли. Все мысли ее были там, в тюрьме, где остался Изя.
             Изя остался в тюрьме один. Остался на «Круге», где каждую минуту его могли забрать «ла лукра» - «на работу» - фактически, на смерть.
            Когда по приказу Алексяну женщин и детей стали выгонять из тюрьмы, Тасю тоже обнаружили за дверью и приказали выходить.
            «Мердж деича! Мердж деича! Пошла отсюда!», - кричал солдат, норовя ударить ее прикладом.
             Тася пыталась увернуться от ударов, но выходить не собиралась.
             Тем более что Ролли вцепилась в отца и громко орала.
             Солдаты, оставив на время Тасю, взялись за девочку. Они оторвали ее от отца и, как шелудивого котенка, вышвырнули через открытую дверь на базальтовые плиты двора.
          Тася металась в отчаянии между мужем, остававшимся в тюрьме, и дочерью, распластанной без движения на плитах. Теперь она уже не увертывалась от прикладов, толкавших ее к дверям, а только пыталась устоять на ногах и кричала Изе: «Не трогайся с места! Никуда не уходи! Слышишь! Жди меня! Я приду к тебе завтра! Я приду!»
             И она действительно пришла.
             Нет, не пришла. Приехала. Прикатила.
             Прикатила на извозчике - прямо в тюрьму.


                                                            «Картина маслом»

 
             Это невероятное происшествие, наверное, надолго запомнилось всем, кому привелось его увидеть.
             В полуденный час, когда все тюремное начальство по обыкновению обедало за стенами вверенного ей «военного объекта», через ворота, открытые для выхода выпущенных по «амнистии» евреев, во двор тюрьмы въехало шикарное лакированное ландо, из которого выпорхнули две расфуфыренные дамы.
             Одна из них - высокая, 36-летняя брюнетка, на плечах которой красовался дорогой палантин из черно бурых лис.
             Дугая - на десять лет старше первой - миниатюрная яркая блондинка, облаченная в светлое пальто, отороченное норкой.
             Брюнетка в палантине, как вы, наверное, уже догадались, - это, конечно, Тася. Одетая в наряды своей сестры Норы с накрашенными губами, она уже ничем не напоминала вчерашнюю арестантку. А миниатюрная блондинка - Татьяна - жена инженера Рорбаха, товарища Изи, немца по национальности.
              Двух женщин сопровождал молодой человек в новенькой форме немецкого офицера - племянник Татьяны, который успел уже к счастью, или, к сожалению, вступить в немецкую армию.
             
Дамы размахивали немецким «аусвайсем», выданным Рорбахам оккупационными властями и представлявшем нечто вроде охранной грамоты, и еще какими-то непонятными бумажками на немецком языке, и лопотали по-немецки: « Я-я! Я-я!»
              А, самое главное, совали своими ручками в кружевных митенках всем встречавшимся на пути румынским солдатам советские купюры, имевшие в эти дни в оккупированной Одессе еще какую-то ценность.
            Офицерик тоже активно участвовал в представлении - он хрипло цедил немногие известные ему из школьной программы немецкие слова и отчаянно щелкал каблуками.
             Как говорят у нас в Одессе: «Картина маслом».
           Вся эта пестрая компания под недоумевающими взглядами румынских солдат бесстрашно вступила в открытую дверь на «Круг» и буквально через минуту вынырнула оттуда, ведя под руки Изю. Грязного, оборванного, небритого и… недоумевающего не меньше чем румынские солдаты. Счастье только, что Изя не сопротивлялся, поскольку все-таки сумел узнать в расфуфыренной брюнетке свою собственную невероятную жену.
              С помощью офицерика Изю втолкнули под опущенный верх ландо, туда же, расточая улыбки и соря советскими деньгами, впрыгнули, может быть, излишне поспешно дамы.
              Офицерик, оставшийся без места, устроился на козлах.
             Кучер гикнул, и ландо, набирая скорость, благополучно выкатилось из тюремных ворот и понеслось в город.
            Все это хорошо подготовленное представление заняло, по свидетельству его участников, не более 15-20 минут. Но Тася, конечно, не смогла бы осуществить его без помощи Татьяны Рорбах. Жаль только, что когда пришло время, она не смогла точно также помочь Татьяне. После освобождения города в 1944-м всю семью Рорбах, не совершившую во время румынской оккупации никаких преступлений, выслали в Сибирь. Сам Рорбах там умер. А Татьяна вернулась в Одессу только через 28 лет, в 1969-м, уже глубокой старухой. Судьба племянника, вступившего в немецкую армию, неизвестна.
             Изю привезли на Софиевскую к Норе. На этот раз его жизнь была спасена.


                                                 Мимо белых крестов
                                                             Рассказ пятилетней Ролли
                                                                           3 ноября 1941

18 дней под угрозой смерти
Одесса, Люстдорфская дорога


                А дождь все идет, и идет…
             И мы с Тасей тоже. Идем, и идем, и идем.
              Тася идет быстро, и я никак не могу ее догнать.
           
 Я устала, а она не хочет взять меня на руки, как папа, и даже не хочет со мной разговаривать.
             А я не могу больше идти.
             Сяду вот тут, прямо в грязь, и буду сидеть, пока мой папа за мной не придет. Сяду. И все…
             И села. И сижу. И реву…
             И тут чужая какая-то тетя взяла меня на руки и понесла.
             Долго несла. Я уже и плакать перестала.
             А потом мы с Тасей снова идем вдвоем.
             Идем, и идем, и идем…
            Мимо закрытых красных ворот, на которых мелом кто-то зачем-то нарисовал белые большие кресты.
             Я и вправду не могу больше идти. У меня все коленки содраны. Это от плиток во дворе, на которые я упала, когда меня от папы отдирали. Отдирали, отдирали, и отодрали.
             А потом мы с Тасей вышли через ворота, и она мне обещала, что папа завтра обязательно тоже выйдет и к нам придет. Она со мной тогда еще разговаривала.
              А теперь - нет. Идет и молчит.
              Но мы уже, кажется, пришли.
              Пришли к тете Норе - Тасиной сестре, дочки бабушки Буси.
             Раньше, когда не было войны, Нора была красивая, как моя большая кукла Адя с закрывающимися глазами. У Норы глаза были тоже синие закрывающиеся, а волосы черные, длиннющие
             Но сегодня, когда мы с Тасей пришли из тюрьмы, Нора показалась мне старенькой, как Буся. Согнутая какая-то и серый платок вокруг спины завязан. И плачет все время.
             Плачет и целует. То Бусю целует, то меня, а то мальчика своего - моего дво-дво-юродного братика Эрика.
              Эрик совсем маленький, ему, кажется, только еще три года, а Нора его так обнимает и прижимает к себе, что даже, наверное, задушить может. Прижимает и приговаривает: «Это все, что у меня осталось!»
             Тася говорит, что Нора не виновата - она хорошая. Просто, другой ее сын Гаррик, тоже мой дво-юродный, учился на моряка и даже носил тельняшку и бескозырку, а теперь вот «вместе с другими мальчиками ушел пешком на Николаев».
              А еще дядя Саша, муж тети Норы, вдруг оказался «враг народа», и его арестовали. Вот тетя Нора и плачет, и обнимает Эрика, и всех нас целует.
              Мы пришли к тете Норе, и меня сразу раздели, потому что здесь было тепло от маленькой печки «буржуйки» и пахло колбасой. Это бабушка Буся жарила на «буржуйке» лепешки из муки и натирала их чесноком.
              Ночью я спала на большой тете Нориной кровати и никак не хотела просыпаться, а когда проснулась, к нам уже приехал папа. Тася говорит, что это тетя Таня Рорбах привезла его на извозчике.
              Жаль только, что папа немножко заболел.
              У него, кажется, какая-то «дер-зер-терия». Буся говорит, что это от ржавой воды, которую он пил в тюрьме.
              Это я, я, я виновата?! Это я собирала дождевую воду из трубы в ржавую банку!


                                                                День рожденья

 
             Да, не случайно на Привозе болтают о том, что «еврэям вышла амнистия»: по улицам Одессы идут сотни, сотни еврейских женщин с детьми.
             В этой, кажущейся бесконечной, толпе идет и Фаничка, держа крепко за руку Янкале. Так уж случилось, что именно сегодня, 3 ноября 1941года, в тот самый день, когда Янкале исполнилось 11 лет, ей представилась счастливая возможность вернуться, наконец, домой. В старый дом ее деда, прадеда Янкале - Мордехая Бошняка, на Прохоровскую 11. В дом, где она родилась. В дом, где родился ее сын Янкале…
             Нет, она, конечно, не знала, не могла предполагать, что ждет ее там, дома. Не знала, что все еврейские квартиры уже разграблены. Не знала, что и в их квартире уже почти ничего из домашней утвари не осталось.

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
4 ноября 1941

            Сегодня утром нас разбудили и сказали, что соседка К. сошла с ума. Она не могла перенести всего пережитого ужаса в тюрьме, а тут дома, в довершение ко всему, она застала разграбленную целиком свою квартиру и осталась совершенно без запасенных ею продуктов.

            Мы помним, как неделю назад, 25 октября 1941-го, проведя ночь на Дальнике, где были расстреляны, сожжены и взорваны более 20 тысяч евреев, где погиб отец Янкале, мать и сын, вместе с колонной оставшихся в живых евреев, под конвоем румынских солдат вышли из ворот кладбища, не зная, куда их гонят.
             Мы помним, как Фаня, смелой души человек, решилась бежать.
             Пользуясь утренним туманом, она выбрала удачный момент и скатилась в придорожную канаву, увлекая за собой сына. Затаившись, они переждали, пока затихли окрики конвойных и лай собак, вылезли из канавы и пошли Одессу. Путь их лежал в Еврейскую больницу, туда, где с разрешения жены директора, профессора Кобозева, они оставили Слуву и Цилю.
             Бабушка Слува была, конечно, счастлива, увидев дочь и внука, хотя вряд ли она могла представить себе, какой опасности они подвергались. Вся маленькая семья снова устроилась в бомбоубежище на территории больницы, где они до прихода румын укрывались от бомбежки. Это малопригодное для постоянного жилья место казалось им теперь надежным убежищем, скрывавшим их от посторонних глаз.
             Но это только казалось. Прошла неделя, и к ним в бомбоубежище явился человек, от которого они меньше всего могли ожидать неприятностей - жена профессора Кобозева. Она потребовала немедленно освободить бомбоубежище.
             Больница, мол, нуждается в бомбоубежище - возможны бомбежки красных. И вообще. Вы понимаете…
              Да, они понимали.
              Фаня пыталась уговаривать Кобозеву, но единственное, чего добилась - это разрешения оставить еще на день-два мать и сестру. Самой же ей вместе с Янкале нужно было уходить. А куда?
             
Хотелось бы домой, на Прохоровскую. Но несколько дней назад она уже проверяла эту возможность - пошла на Прохоровскую, надеясь взять из дома немного еды и теплую одежду, в которой они все так нуждались.
              Но это посещение чуть не закончилось трагедией.
            
Зайдя во двор, она столкнулась с Прокошей Юрченко, много лет до революции служившего дворником у ее отца. Прокоша, всегда такой предупредительный и услужливый, на этот раз не подумал сдернуть картуз и, вместо обычного: «Дэнь добрий, барышня Бошняк», закричал: «Геть, выдсэля, жидивська морда! Щас полицая поклычу!» И Фаня, стыдно сказать, убежала. Убежала из своего собственного дома.
              Так что путь на Прохоровскую был им заказан.
             Но выход все же нашелся: та же Кобозева рассказала, что здесь неподалеку, на Костецкой, некая женщина держит гостиницу, и за очень умеренную плату сдает на ночь комнаты, в том числе и евреям.
            Мать и сын отправились на Костецкую. Поднялись по чугунной лестнице на деревянную галерею и вошли в гостиницу.
 

                                              
                                                               Обычный одесский дворик

            
Вся эта, так называемая «гостиница», представляла собой несколько небольших комнат, запруженных евреями. Счастливчики заняли кровати и стулья, а остальные расположились прямо на полу. Толстая неопрятная женщина, видимо, хозяйка, получив деньги за ночлег, указала Фане место в углу на полу, бесцеремонно потребовав от занявшей этот угол семьи, потесниться.
            Керосиновая лампа с закопченным стеклом едва освещала эту убогую комнату, наполненную дыханием спящих измученных людей. Янкале с грустью вспомнил, что сегодня его день рождения и что бабушка обычно пекла для него в этот день сладкий штрудель с орехами и изюмом. Попытавшись восстановить по памяти вкус любимого штруделя и не преуспев в этом безнадежном деле, мальчик задремал.
            Проснулся он от странных каких-то звуков: брани и криков, стука упавших стульев, хлопков - выстрелов, что ли?
            Открыв глаза, он увидел в блеклом свете коптящей лампы тени нескольких мужчин, одетых в румынскую форму. Они вырывали из рук перепуганных людей их жалкие пожитки, сопровождая эти странные действия ударами и дикой бранью.
             Тут нужно сказать несколько слов о происходящем.
             Ноябрь 1941-го выдался в Одессе холодным. Голод, разруха, отсутствие электричества и фактическое безвластие служили прекрасной почвой для расцвета преступности. Румынские солдаты, да и местные темные элементы, переодевшиеся в румынскую форму, по наводке дворников и других доброхотов врывались в квартиры, где прятались евреи, и грабили их. Грабеж сопровождался настоящим погромом, и часто на «поле боя», кроме раненых, оставались убитые.
             Именно такой погром и происходил в ту ночь на Костецкой.
             И даже вполне возможно, что «заказчицей» была сама хозяйка «гостиницы».
             
Погром продолжался не менее часа. Но, наконец, собрав награбленное, погромщики ушли.
             Избитые евреи долго не могли успокоиться и заснули только под утро. Разбудила их хозяйка. Она жаждала поскорей избавиться от этих злыдней, о чем весьма решительно заявила: «Выметайтесь усе и по быстрому. Идить до дому. У городе балакають, шо вам, еврэям, вышла амнистия!»
             Услышав об «амнистии», евреи, не смея поверить своему счастью, действительно мгновенно «вымелись» и разбрелись по домам. Фанечка с сыном тоже пошла домой - на Прохоровскую.


                                                        Погром в «гостинице»
                                                                       Рассказ Янкале
                                                                      
    3 ноября 1941

18 дней под страхом смерти
Одесса, Костецкая


              Все эти дни мы оставались в бомбоубежище.
              Старались сидеть тихо, не попадаться на глаза.
             Но тут румыны стали проверять всех, кто был в больнице - врачей, сестричек, больных. И жена профессора Кобозева сказала маме, что нам нельзя оставаться в бомбоубежище. Нас найдут, и у них будут неприятности. Сказала, что нам нужно уходить.
             Мама упросила Кобозеву оставить хотя бы бабушку и Цилю. Поклялась забрать их через несколько дней.
              Они остались, а мы с мамой ушли.
              Ушли на Костецкую.
              Случайно мама узнала, что на Костецкой, кажется, в том самом доме, куда я когда-то, до войны, ходил с бабушкой покупать парное молоко, была квартира, где за плату, можно было переночевать.
              Мы пришли на Костецкую. Постучали в ворота. Нам открыли и провели по железной лестнице на второй этаж. Мы прошли по длинному деревянному балкону, зашли в одну из дверей и очутились в комнате.
             
Здесь было полно народу. Сидели и лежали, где попало, на каких-то кроватях и прямо на полу. Одежду не снимали. Разговаривали шепотом.
             
Стало темнеть. На стол поставили керосиновую лампу с поломанным закопченным стеклом.
             
Я заснул в уголке, на полу, рядом с мамой.
              Но вскоре проснулся от страшного шума.
              Кто-то тарабанил в ворота. Кто-то кричал: «Полиция! Полиция! Тушите свет!» Кто-то задул лампу.
            Я плохо помню, что было дальше. Кажется, в темноте я потерял маму. Со страху выскочил из комнаты на балкон и присел за оградой. Хотел спрятаться, но было поздно.
             Какие-то люди в румынской форме осветили меня фонариком. Схватили и втолкнули в комнату.
              Стали обыскивать и бить.
              «Деньги! Где спрятали деньги? - кричали по-русски.
              Где золото? Где мать твоя спрятала золото?»
              От удара кулаком я полетел на пол.
              Мама бросилась ко мне: «Не трогайте его! У нас ничего нет!»
              Ее ударили чем-то острым, вырвали сумку.
             Когда все уже отобрали, собрались уходить и еще прокричали нам «на прощанье»: «Чтоб завтра ни одного жида здесь не было! Кого найдем - расстреляем!»
              Мы остались до завтра.
             А завтра вдруг все стали говорить, что вышел новый приказ, что нам будто бы, теперь разрешается жить в своих квартирах. Мама решила вернуться в наш дом на Прохоровскую.
              Так прошел мой день рождения.
              Мне исполнилось 11лет.


                                                     Визит завершен - «Gata!» 

 
             Уже совсем стемнело, и город, лишенный электричества, как всегда в эти дни, погрузился во мрак.
             Но вдруг, неожиданно, в ту самую минуту, когда кортеж губернатора повернул на Дерибасовскую, в окнах жилых домов появились редкие огоньки. Это был слабый мерцающий, но все-таки вполне электрический свет. И Пыньтя тут же поспешил напомнить домнуле губернатору, что, как он уже имел честь ему докладывать, коммунисты, взорвавшие при отступлении многие необходимые для жизни города объекты, взорвали и городскую электростанцию. И только вчера, стараниями его самого, Пыньти, вместо электростанции, которую пока невозможно наладить, была введена в действие небольшая электроустановка Маслобойного комбината, и дан свет в жилые дома на центральных улицах.
             Пыньтя трещал и трещал, не замечая, что Алексяну все это уже не интересовало. Слишком много впечатлений за один день: исковерканный город… тюрьма… Приморский бульвар, лестница… тюрьма… Воронцовский дворец… тюрьма…
              Алексяну устал.
             Он прикрыл глаза и пожаловался Пыньте, что больше всего на свете хотел бы сейчас снять с себя одежду (в которую, как ему казалось, навечно въелся липкий смрад тюрьмы), опрокинуть стакан коньяка и лечь в теплую постель.
              А еще - перестать хоть на мгновенье слышать вой тюрьмы.
             Перестать хоть на мгновенье видеть скопление этих тел на «Круге» и эту высокую женщину в отрепьях, смотрящую прямо на него большими горящими глазами.
              Тася не забыла Алексяну, но и он, видимо, ее не забыл.
              Но вот, наконец, и застава.
             Пыньтя вылез из машины, а Алексяну приспустил стекло и процедил сквозь зубы подбежавшему на полусогнутых Никулеску: «На твою ответственность. Футус мама…Я сказал. Выбросить из тюрьмы всех баб и жиденят. Запереть мужчин. Ну, все. Гата…»
              И шоферу: «Поехали».
              На этом визит наместника Дьявола завершился.
             Но для евреев Одессы этот, оставшийся неведомым им визит, сослужил какую-то странную службу.
              Визит породил слухи об «амнистии».
              Хотя, какая может быть «амнистия» в данном случае?
         «Амнистия», по определению (от греческого «amnestia»), представляет собой освобождение от наказания лиц, совершивших преступление, и отбывающих за это преступление наказание, установленное уголовным кодексом.
           
 И по данному определению она никак не могла быть применена к женщинам и детям, неповинным ни в каких преступлениях.
              Но «амнистия», так «амнистия»!
              Румыны временно (конечно, временно!) перестали обращать внимание на женщин и детей.
            
Выпущенные из тюрьмы евреи, да и другие, не вышедшие по приказу румын на Дальник, а схоронившиеся по разным углам, потянулись в свои разрушенные дома, в свои разграбленные квартиры. Пытались разыскать родных, узнать о судьбе знакомых, просили соседей вернуть украденные ими продукты, одежду, детские игрушки…
             Надеялись на возможность какого-то существования.
             Надеялись, несмотря ни на что.
             Несмотря на рано наступившую в этом году страшную зиму.
             Несмотря на отсутствие топлива, еды, света.
             Надеялись на чудо.
             Но чуда не произошло. Надежда оказалась напрасной.
            В эти дни евреям Одессы было приказано нашить на одежду желтую звезду. Теперь, отмеченные желтой звездой, евреи были отданы во власть каждого румынского жандарма, каждого солдата, каждого местного подонка, могущего оскорбить, ограбить, убить, и не понести за это никакого наказания.
             Но вскоре и этому, так называемому, существованию, придет конец.
             Антракт закончится.
             Прозвучит гонг, и начнется следующее действие Трагедии евреев «Города Антонеску».

БИБЛИОГРАФИЯ

[1] «Прошлое и настоящее Одессы», Типография Л.Кирхнера, Одесса, 1894
[2] Анатолий Гарбатюк, Владимир Глазырин «Юная Одесса», «Optimum», Одесса, 2002
[3] «Записки графа М.С.Воронцова», «Optimum», Одесса, 2006
[4] «Дом князя Гагарина». Сборник научных статей и публикаций. Одесский литературный музей. Вып.4. «Моряк», Одесса, 2007

                                                                        ©Я.Верховский, В.Тырмос

                                                               Продолжение следует
НАЧАЛО                                                                                                                                                                         
           ВОЗВРАТ

                                     Об авторах и их предыдущих публикациях  в Тематическом указателе в рубрике "История"