IV

                 В качестве подтверждения стихотворного таланта Ершова и, как следствие, его авторства «КОНЬКА-ГОРБУНКА» наши ершоведы приводят тот факт, что стихи Ершова в журналах «Библиотека для чтения» и «Современник» публиковались рядом с пушкинскими произведениями. Исходя из таких соображений, их следовало бы включать в хрестоматии русской поэзии; ну, что ж, рано или поздно Ершова все равно пришлось бы начать цитировать, иначе читатель так никогда и не поймет, о чем тут у нас идет речь. Итак, вот стихотворение Ершова, опубликованное «Библиотекой для чтения» рядом с отрывком из пушкинского «МЕДНОГО ВСАДНИКА» (чтобы никому не пришло в голову, что я занимаюсь подтасовкой, привожу стихотворение целиком):

                                                               МОЛОДОЙ ОРЕЛ

                                                             Как во поле во широком
                                                             Дуб высокий зеленел;
                                                             Как на том дубу высоком
                                                             Млад ясен орел сидел.

                                                             Тот орел ли быстрокрылый
                                                             Крылья мрачные сложил
                                                             И к сырой земле уныло
                                                             Ясны очи опустил.

                                                             Как от дуба недалеко
                                                             Речка быстрая течет,
                                                             А по речке по широкой
                                                             Лебедь белая плывет.

                                                             Шею выгнув горделиво,
                                                             Хвост раскинув над водой,
                                                             Лебедь белая игриво
                                                             Струйку гонит за собой.

                                                             «Что, орел мой быстрокрылый
                                                             Крылья мочные сложил?
                                                             Что к сырой земле уныло
                                                              Ясны очи опустил?

                                                             Аль не видишь: недалеко
                                                             Речка быстрая течет,
                                                             А по речке по широкой
                                                             Лебедь белая плывет?

                                                             Мочны ль крылья опустились?
                                                             Клев ли крепкий ослабел?
                                                             Сильны ль когти притупились?
                                                             Взор ли ясный потемнел?

                                                             Что с тобою, быстрокрылый?
                                                             Не случилась ли беда?»
                                                             Как возговорит уныло
                                                             Млад ясен орел тогда:

                                                             «Нет, я вижу: недалеко
                                                             Речка быстрая течет,
                                                             А по речке по широкой
                                                             Лебедь белая плывет.

                                                             Мочны крылья не стареют,
                                                             Крепкий клев не ослабел,
                                                             Сильны когти не тупеют,
                                                             Ясный взор не потемнел.

                                                             Но тоска, тоска-кручина
                                                             Сердце молодца грызет,
                                                             Опостыла мне чужбина,
                                                             Край родной меня зовет.

                                                             Там, в родном краю, приволье
                                                             По поднéбесью летать,
                                                             В чистом поле, на раздолье,
                                                             Буйный ветер обгонять.

                                                             Там бураном вьются тучи;
                                                             Там потоком лес шумит;
                                                             Там дробится гром летучий
                                                             В быстром беге о гранит.

                                                             Там средь дня в выси далекой
                                                             Тучи полночью висят;
                                                             Там средь полночи глубокой
                                                             Льды зарницами горят.

                                                             Скоро ль, скоро ль я оставлю
                                                             Чужеземные краи?
                                                             Скоро ль, скоро ль я расправлю
                                                             Крылья мочные мои?

                                                             Я с знакомыми орлами
                                                             Отдохну в родных лесах,
                                                             Я взнесусь над облаками,
                                                             Я сокроюсь в небесах».

               Эти стихи написаны тем же размером, что и сказка, и опубликованы тогда же - через два месяца после публикации «Библиотекой для чтения» первой части «КОНЬКА-ГОРБУНКА», еще до выхода первого издания сказки. Куда же девались свобода и неархаичность слога, чуткость к русскому языку, позволившая автору сказки использовать в ней словарь, и по сегодня ничуть не состарившийся (я имею в виду первопечатную редакцию)? Куда девалось мастерство, вместо которого - сплошные глагольные рифмы да ершовские «перлы» вроде «как возговорит уныло» и «млад ясен орел», «крылья мрачные» и «игриво струйку гонит за собой», «крепкий клев не ослабел» и «ясен взор не потемнел», «мочны крылья не стареют» и «сильны когти не тупеют», «там бураном вьются тучи» и «там потоком лес шумит», «по поднéбесью летать» и «тучи полночью висят», «Там средь полночи глубокой» и «чужеземные краи»?
               А вот начало стихотворения 1836 года «КОЛЬЦО С БИРЮЗОЮ», опубликованного Плетневым в «Современнике», уже после смерти Пушкина, в том же номере, где были опубликованы пушкинские «Галуб» и «Летопись села Горюхина»:

                                                            Камень милый, бирюзовый,
                                                            Ненаглядный цвет очей!
                                                            Ах, зачем, мой милый камень,
                                                            Ты безвременно потуск?..

                Полагаю, после публикации таких стихов авторитет Ершова «безвременно потуск».
               «Впечатление такое, - писал Александр Лацис, - что ни в чем худом неповинный человек попал в ложное положение. Он считал своей обязанностью поддерживать свалившуюся на него репутацию. Многие жанры перепробовал, ни на чем определенном не остановился. Когда старался сочинить что-либо шутливое, взамен остроумия получались вымученные, нарочитые колкости. Когда же нельзя было не отозваться на высокую тему - появлялось нечто выспреннее. Разве не таковы заключительные строки напечатанного в 1837 году стихотворения, посвященного кончине Пушкина? (Стихотворение “КТО ОН?”, также опубликованное Плетневым в “Современнике”, в номере, изданном по смерти Пушкина, “в пользу семейства его”. - В.К.)

                                                         Он легок - как ветер пустынный,
                                                         Он тяжек - как меч славянина,
                                                         Он быстр - как налет казака.
                                                         В нем гений полночной державы…
                                                         О, где вы, наперсники славы?
                                                         Гремите!.. Вам внемлют века!

                Впрочем, подлинный П.П.Ершов, при всей своей бесцветности, ничуть не хуже нынешних сочинителей торжественных од».

                                                                  V

                Вынужденная публикация стихов Ершова на самом деле вызывает у меня чувство жалости и сострадания: все-таки делать посмешищем ни наших ершоведов и пушкинистов, ни тем более Ершова я не собирался. В конце концов, ведь он принял участие в пушкинской мистификации, и одного этого довольно, чтобы отнестись к нему снисходительно. Полагаю, что те, кто столь рьяно отстаивает его авторство, в результате загонят «под плинтус» и его имя, и свое вместе с ним.
                Да, его стихи публиковались рядом с пушкинскими, как и многие другие стихи, - «Библиотека для чтения» была всеядным журналом, а за стихи Сенковский никому не платил (кроме Пушкина, разумеется). И «Библиотека для чтения», и «Современник» публиковали стихи Ершова только потому, что у него, благодаря «КОНЬКУ-ГОРБУНКУ», было имя, а имя, как известно, привлекает покупателей.
                Я допускаю: мое утверждение, что у Ершова, кроме текста этой, якобы написанной им сказки, нет ни одной талантливой строки, выглядит излишне категоричным. Так ведь все дело в том, что когда читаешь такие стихи, понимаешь, что имеешь дело с очевидной бездарностью. А у бездарности не может быть ни талантливых стихов, ни даже строк - если только они не чужие.
                Это особенно наглядно при сравнении пушкинских строк сказки (издания 1834 года) и позднейших исправлений Ершова.
               «Немало странного, косноязычного и чуждого грамоте вписано в позднейшие издания, - отмечал Лацис. - Не было у Пушкина “Принесли с естным лукошко”, “Уши в зáгреби берет”, “Побегáй в дозор, Ванюша”, “Кобылица молодая, Очью бешено сверкая…”
                А что было? Простота и точность. “Кобылица молодая, Задом, передом брыкая”. “Взяли хлеба из лукошка”. “Крепко за уши берет”. “Ты поди в дозор, Ванюша”.
                У Пушкина конек разговаривает по-человечьи. Ну, а в четвертом издании подсыпано реализма: вместо “Тут конек его прервал” читаем “Тут конек ему заржал”.
               “Чудо разом хмель посбило”, “Натянувшись зельно пьян”, “Некорыстный наш живот”, “Починивши оба глаза, Потирая здесь и там”, “Кто петь знает, что горит”, “переться” и “с сердцóв” - все это ершовизмы, плоды сплошной ершовизации».
               В первом издании сказки есть места с отточиями вместо текстовых строк. В позднейших редакциях Ершов все эти места заполнил - как правило, своими текстами, которые чаще всего «торчат», ухудшая сказку. Однако есть несколько случаев, где может иметь место и восстановление пушкинского текста. Так, например, в журнальной публикации первой части сказки есть единственное место со строчками точек, и восстановленные - пушкинские - строки показывают, что это действительно цензурное изъятие. Никитенко, чтобы показать «работу цензора», из того, что Иван говорит царю, вычеркнул три строки, которые потом Ершовым по пушкинскому первоначальному тексту были легко восстановлены:

                                                            Только чур со мной не драться
                                                            И давать мне высыпаться,
                                                            А не то я был таков.

                Еще в нескольких случаях тоже имеют место улучшения, хотя замены никак не связаны с цензурными требованиями. Отсюда может быть сделан вывод, что в распоряжении Ершова был первоначальный текст с пушкинскими поправками, который впоследствии был уничтожен. Вместе с тем часть отточий в сказке фиктивны, это пушкинские изъятия, не нарушающие повествования, и попытки любой их замены текстом могут привести только к ухудшению. Вот первая же ершовская вставка на место точек во второй части сказки:

                                             Царь смотрел и дивовался,
                                             Гладил бороду, смеялся
                                             И скусил пера конец.
                                             Тут, уклав его в ларец,
                                             Закричал от восхищенья:   Закричал (от нетерпенья),
                                             …………………………… Подтвердив свое веленье
                                             …………………………… Быстрым взмахом кулака:
                                             «Гей! Позвать мне дурака!»

                Пушкинский текст не требует никаких добавлений, а Ершов, уверенный в том, что здесь все должно быть зарифмовано, «как положено», с чередованием женских и мужских рифм, заполняет ритмическую фигуру, вставляет неуместные скобки и еще более неуместное «взмахом кулака», своей неумелостью неизбежно выдавая себя.
                В каждом конкретном случае отточий в тексте сказки следует отдельно разбираться, по какой причине автор их ставит или ими заменяет ранее имевшие место строки. Так, следующее (второе по счету в этой части сказки) отточие вместо двух строк «Царь тем так доволен был, Что их шапкой наградил» (вставленных позже Ершовым) - тоже цензурное изъятие, поскольку по отношению к царю они достаточно ироничны. Следующим отточием Пушкин сам сокращает 10 строк для динамичности и естественности изложения, Ершов вместо них вставляет 20, половина из которых - бывшие пушкинские, а половина - придуманные Ершовым, в которых у него Иван ведет себя и глупо, и «не по чину» - да к тому же Ершов еще вводит в стихотворную речь царя и свои глупости («В силу коего указа Скрыл от нашего ты глаза Наше царское добро - Жароптицево перо?») и «перлы»: «Что? Ты смел еще переться?» А вот как органичен пушкинский текст, если не обращать внимания на отточия:

                                                             Царь, прищурясь глазом левым,
                                                             Закричал к нему со гневом:
                                                             «Ты мне должен отвечать:
                                                             Как ты смел, урод, скрывать
                                                             От моего разуменья,
                                                             Находясь в моем владеньи,
                                                             Что имеешь ты добро -
                                                             Жароптицево перо!..
                                                             Отвечай же, супостат!» -
                                                             «Ох, помилуй! виноват!» -
                                                             «Ну, для первого случаю
                                                              Я вину тебе прощаю…»
 
              Каждое исправление Ершова выдает либо непонимание «собственного» литературного приема, либо непонимание контекста «собственной» сказки, и практически всегда - стихотворную неумелость, что тоже делает невозможным признание его авторства.

                                                                VI

                 Вот еще несколько аргументов, опрокидывающих какую бы то ни было возможность признания Ершова автором «КОНЬКА-ГОРБУНКА»:
                1) Пытаясь опровергнуть утверждение Лациса, что Ершов получил 500 рублей за согласие поставить свое имя под сказкой, защитники авторства Ершова говорят о неком мифическом договоре между Сенковским и Ершовым, по которому последний получал от Сенковского по рублю за строку публикуемых в «Библиотеке для чтения» его стихов. При этом они умалчивают о том, какой разговор состоялся между посредником Ершова, Владимиром Треборном, и Сенковским:
                «Я не понимаю, с чего берет Ершов так смело требовать с меня денег за стихи и назначать цену; это точно торг с Сенной. Ему ничего не следовало получить и не будет следовать. Всем известно, что я никогда за стихи не платил; как же он может требовать?»
                 На Сенковского это похоже; разумеется, Пушкину-то он платил, а вот с остальными вполне мог обходиться именно таким образом, и Ершов, описывая свои денежные отношения с Сенковским, выдавал Ярославцову желаемое за действительное. Сенковский был в коммерции жестким человеком, да ведь нельзя же и мазать его одной черной краской и считать, что он всюду лжет. К тому же надо было и «накопить» этот долг - опубликовать 600 строк стихов в «Библиотеке для чтения», не получая гонораров, а потом предъявить такой счет! Между тем к моменту этого разговора Треборна с Сенковским Ершов опубликовал в «Библиотеке» около 1400 строк стихов (помимо сказки). Значит ли это, что Сенковский уже оплатил ему первую часть сказки и 800 строк опубликованных стихов, а за остальные 600 задолжал? Откуда у наших филологов такое представление? И как в таком случае следует понимать слова Сенковского, сказанные Треборну в том же разговоре: «Я должен вам сказать, что я очень недоволен Ершовым: я ему все сделал, а он поступил со мною очень подло, - извините за выражение, - он был очень неблагодарен против меня».
                 При внимательном рассмотрении ситуации выясняется, как и во всех других случаях, что факты свидетельствуют против версии авторства Ершова.
                2) Ершов, по его словам, будучи в «страшной хандре», уничтожил «заметки, писанные Пушкиным» и студенческий дневник. Пытаясь объяснить уничтожение дневника и беловика сказки с поправками Пушкина, наши филологи ссылаются на свидетельства Ярославцова и художника М.С.Знаменского. Но если признать, что Ершов не был автором сказки, придется признать и тот факт, что «простодушный» Ершов был неоткровенен ни с Ярославцовым, ни со Знаменским. Мы не знаем, когда точно он уничтожил свой дневник и свой беловик сказки с пушкинской правкой, но в любом случае он это сделал не потому, что в дневнике было «одно идеальное», которого он устыдился. Ершов довольно быстро убедился, что поддерживание позы автора сказки требует осторожности и что порой приходится отвечать на вопросы, на которые у него и ответа быть не могло. А из пушкинской правки и из записей в дневнике могло стать очевидным, что истинный автор - Пушкин.
                 Чтобы сохранить тайну, врать приходилось и лучшим друзьям, так что свидетельства Ярославцова и Знаменского в данном случае - лишь то, что сказал им Ершов, а что было на самом деле, нам неизвестно. Но при чем тут «заметки, писанные Пушкиным и другими»? Их-то чего было уничтожать - тем более «в страшной хандре»?! Такого рода «заметки» в трудную минуту могут только поддержать писателя, а не усугубить его уныние или хандру.
                 Такое можно объяснить только тем, что Ершов сознательно не оставлял следов пушкинского авторства сказки.
                 3) До нас не дошло ни одного экземпляра журнальной публикации или отдельного издания сказки 1834 года с надписью «От автора» любому из тех, кто принимал участие в его литературной и жизненной судьбе: Жуковскому, Никитенко, Плетневу, Пушкину или Сенковскому, - что представляется просто невероятным. Что бы ни говорили наши филологи о «перемещении библиотек», о том, что детские книги сохраняются реже - или вообще не сохраняются, невозможно объяснить, что не уцелело ни одного подобного экземпляра сказки, если считать автором Ершова. Не потому ли эта книга и могла исчезнуть из пушкинской библиотеки (а она в ней была), что никакой дарственной надписи на ней не было? На сегодняшний день не существует ни одного экземпляра ни одного издания сказки с дарственной надписью Ершова, подтверждающей его авторство.
                 Объяснение этому факту может быть одно: не будучи автором сказки, Ершов избегал и подобных дарственных надписей.
                 4) Ершов утверждал, что сказка «почти слово в слово взята из уст рассказчиков, от которых он ее слышал, только он привел ее в более стройный вид и местами дополнил». Осмелюсь утверждать, что здесь все - неправда. Сюжет сказки «КОНЕК-ГОРБУНОК» сконструирован из множества деталей, присутствующих в отдельных русских сказках: в некоторых сказках есть три брата, в некоторых - жар-птица или «жарптицево перо» («струк-перо»), в некоторых конь-помощник или Сивка-бурка, то есть лошадь сивой масти; в большинстве есть девица (царевна, царица), которую герой обманом увозит и которая потом заставляет его доставать ей подвенечное платье или карету, чаще всего - и сундучок с кольцом. Но вот что бросается в глаза: ни в одной из них нет конька-горбунка, Кита, конного ряда, Спальника и других литературно обработанных деталей, которых нет и не могло быть в русских сказках, построенных в основном на голом, практически недетализированном сюжете, и которых в «КОНЬКЕ-ГОРБУНКЕ» столько, что слова «почти слово в слово взята из уст рассказчиков» и «привел… в более стройный вид и местами дополнил» выглядят просто кощунственно. Сказать такое Ершов мог только в том случае, если он русских сказок толком не слышал и не читал.

                                                                VII

                  То, что Ершов не мог быть автором этой сказки, уже понятно - хотя в дальнейшем тому будут даны и другие доказательства. А можно ли доказать, что автором «Конька-Горбунка» был Пушкин? Предположим, что так оно и было; в таком случае зачем ему понадобилась эта мистификация? Да, Пушкин был шутник и обожал розыгрыши, он наверняка немало повеселился, когда ему рассказывали о необыкновенной сказке новоявленного гения и ее шумном успехе («Читатель, …смейся: верх земных утех Из-за угла смеяться надо всеми»). Но практически безвозвратно, на века отдать свою лучшую сказку! - Одной любовью к розыгрышам этого не объяснишь, такому поступку нужны были очень серьезные основания.
                 Ответ на этот вопрос прежде всего надо искать в самом тексте сказки. Могут иметь место две причины, по которым Пушкину невозможно было поставить под «Горбунком» свою подпись: политическая и личностная. Либо в сказке содержится некая информация, которая под именем Пушкина становилась крамольной и чрезвычайно опасной для него (или становилась непреодолимым препятствием для ее публикации), либо сказка содержала «оскорбительную личность», некие оскорбительные намеки на фигуры такого масштаба, которых и Пушкину, при всей его смелости, нельзя было открыто задеть под своим именем. Либо - и то, и другое.
                 Полагаю, тут имели место обе причины.
                1) Первая причина - несомненно политическая. Все мы помним про «чудо-юдо Рыбу-кит»; как он появляется в сказке? -

                                                              …Мы приедем на поляну -
                                                              Прямо к морю-Окияну;
                                                              Поперек его лежит
                                                              Чудо-юдо Рыба-кит:
                                                              Десять лет уж он страдает,
                                                              А доселева не знает,
                                                              Чем прощенье получить.
                                                              …Все бока его изрыты,
                                                              Частоколы в ребра вбиты…

                      А за что кит наказан?

                                                              Месяц ясный говорит:
                                                              Он за то несет мученье,
                                                              Что без Божия веленья
                                                              Проглотил он средь морей
                                                              Три десятка кораблей.
                                                              Если даст он им свободу,
                                                              То сниму с него невзгоду».

                     И, наконец:

                                                              Чудо-кит поворотился,
                                                              Начал море волновать
                                                              И из челюстей бросать
                                                              Корабли за кораблями
                                                              С парусами и гребцами…
 
                 Это был не просто призыв к царю выпустить декабристов. Слова Анны Ахматовой о пушкинском «Золотом петушке» («Бутафория народной сказки служит здесь для маскировки политического смысла») к «КОНЬКУ-ГОРБУНКУ» относятся в неизмеримо большей степени. Да, Пушкин призывал царя к милосердию по отношению к декабристам и в других произведениях и по этой причине имел право сказать, что он «милость к падшим призывал», - но в этой сказке он пошел как никто и никогда далеко: он открыто заявил, что это государство обречено, пока декабристы не прощены и не отпущены на волю. «Остается признать очевидное, - писал Лацис. - Никакие власти не разрешили бы прославленному певцу вольности обнародовать его сокровенные думы».
                  В таком виде сказку под своим именем Пушкину не то чтобы «обнародовать» - ее нельзя было даже показать ни Бенкендорфу, через которого осуществлялась передача пушкинских рукописей на цензуру царю, ни самому императору, объявившему себя его личным цензором, - что и подтвердилось дальнейшей судьбой «ГОРБУНКА». После петербургского издания 1834 года сказка даже под именем Ершова продержалась всего 13 лет и была запрещена под предлогом несоответствия «современным понятиям и образованности» - до самой смерти Николая I в 1855 году. Первым указом Александра II была амнистия декабристам, «Кит державный» стал «из челюстей бросать Корабли за кораблями С парусами и гребцами», и в 1856 году был снят цензурный запрет на сказку и вышло ее 4-е издание.
               2) Но была и другая причина, по которой сказку невозможно было подписать Пушкину. Если «Ершовым» удалось на время обмануть бдительную цензуру, то, даже не будь там этих строк с «чудом-юдом», изображение «хитрого Спальника» Пушкину с рук не сошло бы ни при каких условиях. Если царь в сказке (как, впрочем, и в других русских сказках) самодур, любит подхалимаж и, главное, очень хочет жениться на молодухе, так то автору не в упрек: царь ведь влюбился; а вот Спальник - явный подлец, на котором пробы негде ставить.
                В кого же метила эта пушкинская «развернутая эпиграмма» на царского прислужника? Кто должен был увидеть себя в этом негодяе с такой необычной для русской сказки «должностью»? Уж если предположить пушкинское авторство, то не может быть сомнения и в том, что у эпиграммы был точный адрес. Полагаю, в ответе на этот вопрос содержится еще один важный мотив, которым руководствовался Пушкин, создавая сказку и публикуя ее под псевдонимом, - но понять это можно только в контексте жизненной ситуации, в какой он оказался в 1833 году.

                                                                                VIII

                 Этот год в жизни Пушкина стал переломным, и ломалась его жизнь далеко не в лучшую сторону - хотя внешне все выглядело как заслуженное признание властью и успех. Царь осыпает Пушкина милостями: восстанавливает его в прежней должности и назначает оклад, в семь раз больше причитающегося по званию - без обязанности бывать на службе; ему дано разрешение писать Историю Петра, он допущен к секретным архивам. Пушкин рад и одновременно в тревоге: ему ли, знающему все тайны двора, все скрытые мотивы поведения в свете как царствующих особ, так и придворных, - ему ли не понимать, что милостями осыпается не он сам, а его жена, первая красавица Петербурга, Наталья Николаевна Пушкина, а ему дают понять, что ее муж должен быть благодарен императору именно за проявленное к ней «внимание».
               Мог ли Пушкин не понимать, к чему идет дело? История с «Гавриилиадой» свидетельствует, что не мог, что придворные нравы для него были прозрачны. Пушкин сам говорил Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены». Как раз на 1833 год и приходится пик усилий императора по «приручению» поэта и его жены, которые в конце декабря завершились производством Пушкина в камер-юнкеры. 1 января 1834 года Пушкин с горечью записывает в дневник: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору (“читай: государю” - комментировал один из наших самых проницательных пушкинистов П.Е.Щеголев) хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничковом. (А следующая же фраза свидетельствует, что именно Пушкин подразумевал под “танцами”. - В.К.) Так я же сделаюсь русским Dangeau [Данжо]».
                Да, нравы двора Пушкину были слишком хорошо известны; не случайно в его дневнике вслед за раздраженно-тревожной записью о его камер-юнкерстве идет скандальная история графа Безобразова, поднявшего руку на свою жену, Любу Хилкову, с которой, как он узнал, Николай использовал «право первой ночи»: «Государь очень сердит. Безобразов под арестом. Он, кажется, сошел с ума». Последняя фраза - явная ирония Пушкина по поводу того, что граф объявлен сумасшедшим.
                «Маркиз де Данжо, адъютант Людовика XIV, вел дневник и заносил туда все подробности и интимности частной жизни короля изо дня в день. Но отместка, которую собирался сделать Пушкин, лишь в малой степени могла удовлетворить оскорбленную честь - в текущих обстоятельствах, - справедливо отмечал Щеголев. - Несомненно, Пушкин с крайней напряженностью следил за перипетиями ухаживания царя и не мог не задать себе вопроса, а что произойдет, если самодержавный монарх от сентиментальных поездок перед окнами перейдет к активным действиям».
                 «Хорошо рисует влюбленного самодержца А.О.Смирнова, - писал Щеголев в той же статье «Анонимный пасквиль и враги Пушкина», - отлично знавшая любовный быт русского двора при Николае и, кажется, сама испытавшая высочайшую любовь». Степень откровенности Николая в разговоре с Александрой Осиповной, который приводит Щеголев, свидетельствует, что ему отнюдь не показалось и что она и в самом деле испытала «высочайшую любовь»:
                «Всю эту зиму он (Николай I - В.К.) ужинал между Крюденер и Мери Пашковой, которой эта роль вовсе не нравилась, - вспоминала Смирнова. - Обыкновенно в длинной зале, где гора, ставили стол на четыре прибора; Орлов и Адлерберг садились с ними. После …Бенкендорф заступил место Адлерберга, а потом и место государя при Крюденерше. Государь нынешнюю зиму мне сказал: “Я уступил после свое место другому”» (Речь идет о 1838 годе, когда Наталья Николаевна еще не вернулась в Петербург из Полотняного Завода. - В.К.)
                И далее Щеголев подводит к остроумной шутке: «Ревность диктовала огорченной соперничеством Крюденер заявление (дамы, кокетничая, сражались за внимание императора - В.К.), что Николай придает странное значение верности и в своих романах не доходит до конца. Конечно, доходил до конца». (Не этот ли скабрезный смысл был вложен впоследствии остроумцами и в прозвище «Николай Палкин»?)
                Над двусмысленностью этой фразы Щеголева вполне мог бы расхохотаться и сам Пушкин, когда бы не понимал, к чему ведет осада императором его жены. Вот почему, в начале октября 1833 года очутившись в Болдине и получив сразу два письма от жены, которая рассказывала о своих успехах в Аничковом, Пушкин, увидевший в том, как ведет себя Наталья Николаевна, грозную опасность, начинает из письма в письмо, да не по одному разу, требовать, чтобы жена не кокетничала с царем, вплоть до откровенной грубости:
                 8 октября: «Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась…»
                11 октября: «…Не кокетничай с царем…»
                30 октября: «Ты, кажется, не путем искокетничалась… Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радоваться!»
                 Там же: «…не кормите селедкой, если не хотите пить давать…»
                 Там же: «Гуляй, женка: только не загуливайся…»
                 Там же: «Да, ангел мой, пожалуйста не кокетничай…»
                 6 ноября: «Повторю тебе, …что кокетство ни к чему доброму не ведет…»
                 Там же: «Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc. etc».
                Не это ли поведение императора и Натальи Николаевны подтолкнуло Пушкина к написанию «КОНЬКА-ГОРБУНКА» (где он, я уверен, не случайно подобрал подлому царскому прислужнику, который «из боярских был детей», двусмысленное имя - Спальник)? Знал ли Пушкин, что Бенкендорф был напарником Николая I в его интимных забавах? - Конечно, знал - иначе каким бы он был Данжо! Сказка был пушкинским «предупредительным выстрелом» в адрес царя и скрытой эпиграммой на Бенкендорфа.
               Был ли услышан пушкинский «выстрел»? Как только Пушкин понял, что «ГОРБУНОК» за подписью Ершова пока остался вне поля зрения царя, он пишет еще одну сказку, «О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ», с политической точки зрения нейтральную - но главное содержание которой то же: царь хочет жениться на молоденькой и тоже за это наказан, - и передает ее на цензуру царю. Николай прочел сказку внимательно и разглядел намеки - и на девицу, которая «не боится, знать греха», и на царя, которому стремление жениться на молоденькой вышло боком, - но публикацию сказки разрешил, в качестве ответа Пушкину на его намеки и предостережение подчеркнуто заставив его исправить только одно место: «Но с царем накладно спорить». (Шутник, однако!)
               Когда же до царя и Бенкендорфа докатился и второй «выстрел», «КОНЕК-ГОРБУНОК» был запрещен - но к тому времени эта эпиграмма уже в течение 13 лет гуляла на свободе.

                                                                                  IX

               И все же только вышеприведенных рассуждений о том, что у Пушкина были основания скрыться под псевдонимом, при всей их логичности и убедительности, недостаточно для того, чтобы решить вопрос авторства сказки в пользу Пушкина. А не оставил ли нам Пушкин чего-нибудь вроде документа, чего-нибудь, что прямо указывало бы на его авторство? Рассмотрим все известные нам задокументированные факты какой бы то ни было связи Пушкина с Ершовым и со сказкой: не станут ли они подтверждением гипотезы Лациса? А нам известны: 1) запись в составленной посмертной Опекой Описи пушкинской библиотеки, где «КОНЕК-ГОРБУНОК» числится под №741; 2) три бесспорных фразы из разговоров Пушкина, имеющих отношение к Ершову и «КОНЬКУ-ГОРБУНКУ»; 3) пушкинские аллюзии в тексте «Конька-Горбунка»; 4) элементы пушкинского словаря в тексте сказки; 5) рисунок Пушкина на листе с черновиком стихотворения «АНДРЕЙ ШЕНЬЕ»; 6) запись П.В.Анненкова о том, что Пушкину принадлежат первые четыре строки сказки и что он всю сказку «пересмотрел»; 7) запись в бумагах Смирдина: «Пушкин… Заглавие и посвящение сказки “Конек-Горбунок”».
                 В подходе к месту сказки в пушкинской библиотеке Лацис опирался на тот факт, что «в апреле 1834 года Соболевский совместно с поэтом разбирал и упорядочивал домашнюю пушкинскую библиотеку» - то есть помогал ее систематизировать. А поскольку Соболевский был не только библиофилом, но и знатоком псевдонимных и анонимных изданий (это именно он объяснил Пушкину, что тот, переводя из «Гузлы» («Песни западных славян»), принял за подлинник литературную мистификацию Проспера Мериме), Лацис, видимо, и решил проверить, не стояла ли сказка на полке по соседству с такого рода мистификационными изданиями. Выяснилось, что некоторый порядок в Описи пушкинской библиотеки, которая составлялась посмертной Опекой, все-таки сохранился, что перед укладкой в ящики для отправки их в Михайловское книги, как правило, брались с полок подряд и переписывались, хотя и не оговаривалось с каких именно полок и из какого ряда.
              «ГОРБУНОК» находился среди книг, зафиксированных в описи в кажущемся «беспорядке, - писал Лацис. - Вперемешку соседствуют шуточные стихи, повесть, очерки, деловая проза». При проверке Лацис обнаружил, что большинство из них имеет то или иное отношение к анонимности или псевдонимности; другими словами, скрыт истинный автор книги. Именно это хотел сказать Лацис, говоря, что «…в данном отрезке опекунской описи перечислены различные маскировочные издания». И вот как это выглядит.
               №739 - «Описание моста на Висле». Лацис отмечает: «За кратким заглавием скрывается не обозначенный автор - В.И.Даль».
                 №740 - Сцены из петербургской жизни. Лацис отмечает: «Укрытый тремя буквами “В.В.В.” - В.М.Строев».
                 №741 - П.П.Ершов, «Конек-Горбунок». Укрытый псевдонимом - Пушкин.
                 №743 - Краткое описание дел Петра Великого. Автор не обозначен, и Лацис доказал, что Пушкин знал: автор - П.Н.Крекшин.
                 №744 - Шахматный анализ Филидора. Лацис: «А кто это? Опять-таки псевдоним. Его фамилия - Монтиньи - указана в каталоге Антуана Барбиера!» («Словарь произведений анонимных и псевдонимных, сочиненных, переведенных, или напечатанных на французском или латыни».)
                 №746 - Андрей Безыменный, повесть. Неизвестный автор - А.О.Корнилович.
              №747 - Анонимные «Топографические примечания на знатнейшие места путешествия…» - документ, отражающий поездку Екатерины II в Белоруссию. Именно про этот документ, видимо, и заметил Лацис: «деловая проза».
                  №748 - Собрание стихотворений. Автор - И.П.Мятлев - не назван.
                 №749. Стихотворения крестьянина Егора Алипанова. В роли анонима выступает издатель Б.Ф. - Борька Федоров; кроме того, тот включил в книгу стишки своего сынишки - «Николая Борисовича Федорова».
                 Список более чем убедительный: по теории вероятности такая подборка просто не может быть случайной. Ну, а если некто, у кого и сам по себе «КОНЕК-ГОРБУНОК» вызывает нежелательные ассоциации и подозрения, захочет проверить, какое отношение имеет поднадзорный поэт к этой книжке? Если бы сказка была запрещена при жизни Пушкина, подозрения вполне могли пасть на него - слишком многое в тексте сказки могло навести на размышления об истинном авторе; у него были причины быть предельно осторожным. Ну, что ж, в таких случаях - и это для Пушкина характерно - делается что-нибудь и для отвода глаз. Например, какое-нибудь общеизвестно псевдонимное или анонимное издание ставится на случайную для него полку (скажем, изданная под псевдонимом книга В.И.Даля «Русские сказки Казака Луганского», записанная под №581, или изданная анонимно книга «Ижорский. Мистерия» В.К.Кюхельбекера, записанная под №187), а на эту полку анонимов и псевдонимов - пару книг «нормальных» авторов; вот пропущенные Лацисом два номера:
                №742 - «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» - произведение популярного в 1-й половине XIX в. английского романтика Чарльза Роберта Мэтьюрина, создателя широко известного в России романа «Мельмот Скиталец» («ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»: «Или Мельмот, бродяга мрачный», «Кем ныне явится - Мельмотом…»). Тем не менее первые три романа этого писателя вышли под псевдонимом «Деннис Джаспер Мерфи», так что к этой полке и к соседству с «Коньком-Горбунком» Мэтьюрин отношение имел, пусть и не «по всей форме»; повторяю, Пушкин был осторожен.
                №745 - «Книга Наума о великом Божием мире» - первое издание книги для народного чтения популяризатора научных знаний М.А.Максимовича. Единственная книга в перечне с №739 по №749, к псевдонимности или анонимности отношения не имеющая.
                 Таким образом, когда Пушкин летом 1834 года ставил только что вышедшую сказку «КОНЕК-ГОРБУНОК» на эту полку, среди анонимных и псевдонимных изданий, он знал, что автор книги - не Ершов. Правда, это хотя и еще один аргумент в подтверждение того, что Ершов не был автором сказки, все-таки формально он не может служить доказательством, что ее автором был Пушкин.
                                                                                                                    © В.Козаровецкий