«Христос воскрес!»

Одесса, апрель 1942 года
180 дней и ночей под страхом смерти

            Пасху 1942-го в Одессе праздновали с размахом.
           Это была первая Пасха в «освобожденном от большевиков-безбожников» городе, и все оставшиеся в Одессе жители, старые и молодые, с готовностью окунулись в давно забытую, или же никогда не испытанную, атмосферу «пасхальной радости».
           Христос воскрес и этой своей мученической смертью изменил сущность и их, такой пугающей, будущей смерти - открыл им дорогу в Царство Божие.
          Уже накануне праздника, в Пасхальную ночь, город наполнился торжественным звоном колоколов, и принаряженные одесситы, целыми семьями, потянулись на Пушкинскую в наскоро отремонтированную церковь Свято-Ильинской обители.
           Все в эту ночь здесь было необычно и празднично - и свет разноцветных пасхальных свечей, и запах ладана, и распахнутые Царские врата, и ослепительно белая ряса священника, и сакраментальныеслова молитвы:
           «Христос воскрес из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…»
            А после полуночи, когда закончилось богослужение, в бархатной темноте улиц, как по волшебству, зажглись, замелькали тысячи огоньков - это возвращавшиеся из церкви несли домой в бумажных фонариках Благодатный огонь. Как будто бы тысячи звезд, неведомо как спустились с небес на землю, и теперь уже здесь, на земле, ведут свой вечный хоровод.
            И люди с фонариками тоже как будто участвуют в этом волшебстве. Незнакомые, они радостно приветствуют друг друга: «Христос воскрес!», обнимают и троекратно, по русскому обычаю, целуются.
            Всю эту ночь одесситы провели на улицах - работали все рестораны и все бодэги, и люди, впервые за многие годы, имели возможность полакомиться ароматными сладкими сырными пасхами и свежевыпеченными куличами. Пекли пасхальные куличи и одесские хозяйки, хотя у многих давно уже не было необходимых высоких форм, да и рецепты за годы советской власти были утеряны.
            А на завтра, в Светлое Христово Воскресенье, бесчисленные «благотворители», спеша исполнить свой «христианский долг», накинулись на сиротские дома. Со слезами умиления от «щедрости своей души», они гладили «бедных сирот» по завшивленным головкам и совали в их голодные рты куски пасхального кулича.
            Кулич был, наверное, вкусным, и дети ели его с удовольствием. Только…
            Только не можем мы здесь не вспомнить о других детях, не можем не вспомнить о нас самих и о наших друзьях, грязных, оборванных, голодных, которых, как диких зверушек все еще отлавливают по развалкам.
            По отношению к нам никто, ни одна душа не проявила милосердия и не выполнила свой «христианский долг».
            Но… сегодня Пасха, и в Одессе праздник!
           «Одесская газета» вышла в праздничном оформлении со стихами, посвященными Светлому празднику, и с «пасхальными мыслями», в которых так или иначе вспоминается и «Иудино племя» - жиды, распявшие «нашего» Иисуса Христа.

                                                                «Одесская газета» №61
                                                                   Одесса, 5 апреля 1942

             Много «пасхальных подарков» получила Одесса.
            В предпраздничные дни был существенно увеличен подвоз яиц и муки для выпечки куличей, а в Пасхальную ночь даже был отменен все еще действующий комендантский час, и именно это дало возможность одесситам в полной мере почувствовать атмосферу праздника.
            Но самым дорогим подарком был, конечно, приезд в наш город Великого маршала Иона Антонеску.
             Да, да, сам Великий маршал рискнул своей драгоценной жизнью….
            Правда, это историческое событие произошло только через пять месяцев после «захвата крепости-Одесса» и только после того, как был пойман «опасный преступник» Молодцов-Бадаев. И только после того, как город был полностью очищен от всех, еще более «опасных преступников» - евреев.
            За три дня до Светлого праздника, 2 апреля 1942 года, в 8 часов и 30 минут утра, специальный поезд-экспресс из семи вагонов медленно вплыл в одесской вокзал, выпустил белый пар и остановился у покрытого красным ковром перрона.
             В дверях одного из вагонов появился Великий маршал.
            И в ту же минуту выстроенный на перроне военный оркестр грянул «встречный марш» … и началось «цирковое представление».
            Здесь были все и вся: и губернатор Алексяну с огромной свитой, и примарь Пыньтя с хлебом-солью, и расквартированные в городе офицеры германского гестапо с черепами на черных фуражках, и снова военный оркестр, на этот раз с гимном Великой Румынии…
            И, наконец, вся эта свора втиснулась в ожидавшие их на привокзальной площади авто и отправилась на завтрак в наш Дом пионеров, то бишь, в резиденцию губернатора Транснистрии.

                         

                                                   Антонеску на привокзальной площади,
                                                       рядом с ним губернатор Алексяну
                                                                   Одесса, 2 апреля, 1942
                                                      «Одесская газета», №61, 5 апреля 1942


           Антонеску пробыл в Одессе всего несколько часов, видимо, этот опасный город все еще пугал «храброго солдата».
           Уже в 14:10 после роскошного обеда в гостинице «Бристоль» он отбыл в Симферополь. Говорят, торопился в Крым, где в те жаркие дни сражалась его «доблестная армия».
           Но центр города он все-таки осмотрел, с высоты Николаевского бульвара бросил взгляд на разрушенный порт, заглянул в городской Муниципалитет на Думской площади и к 11-ти часам прибыл в Оперный театр, где специально для него, в неурочное время была представлена все та же «Царская невеста», которой несколько дней назад «наслаждался» группенфюрер СС Штуккардт.
            Антонеску в нашем Оперном театре!
            Нет, это невероятное зрелище, как говорят у нас в Одессе, «надо было видеть»!
           Огромный, совершенно пустой зал, все люстры зажжены, сверкают золотом ложи бенуара, во всех углах полицейские и жандармы, а в Царской ложе едва заметен среди огромной свиты маленький и даже какой-то жалкий зеленоватый и лысоватый человечек - Великий маршал Ион Антонеску.
            Говорят, что опера Антонеску понравилась, и он даже, якобы, несколько раз хлопнул в ладошки, но до конца все-таки не досидел. Опера длинная, более трех часов, а Антонеску спешил - его ожидало еще одно ни с чем не сравнимое «удовольствие».
            Как рассказывал после войны отец Валентины, проведший много месяцев в тюрьме Куртя-Марцилэ, во время первого своего визита в Одессу Антонеску посетил это чудовищное заведение и имел «удовольствие» в течение нескольких минут «лицезреть» заключенного там «опасного преступника» Молодцова-Бадаева.
            Правда, в эти минуты советский шпион был прочно закован в кандалы и окружен плотным кольцом полицейских и жандармов.
            Насладившись зрелищем поверженного врага, Антонеску приказал расстрелять его. И, как известно, в начале мая Молодцов был расстрелян.
           Меры безопасности, принятые для сохранения жизни Антонеску в Одессе не ограничивались постоянным присутствием огромного числа полицейских и жандармов, прежде всего приезд маршала тщательно скрывался. Так одесситы узнали об этом «историческом событии» только 5 апреля 1942-го, когда в день Светлого Воскресенья вышел праздничный номер «Одесской газеты» и в нем заметка: «Пребывание в Одессе руководителя Румынского государства, маршала Иона Антонеску».
            Но зато, какое огромное впечатление произвела эта заметка на Привозе, сколько было разговоров, предположений и даже надежд.
            Вот теперь-то все у нас пойдет по-другому!
            Вот теперь-то у нас начнется настоящая жизнь!
            В чем должна она заключаться, эта «настоящая жизнь», на Привозе не уточнялось. Но, видимо, в ней, «по любому», должно было быть еще больше жратвы, больше бабок, бодэг и комиссионных магазинов…
           Ох, уж эти комиссионные магазины, переполненные награбленным еврейским добром, они могут служить позорным символом «Города Антонеску». В том самом праздничном номере «Одесской газеты», который вышел 5 апреля 1942 года, в рубрике «Обо всем», некто под псевдонимом «Скорпион» поместил юмореску, посвященную как раз комиссионным магазинам:
        «Еще немного и кажется, что всякий уважающий себя одессит обзаведется комиссионным магазином.
            И вот тогда пойдет торговля!
           У одного в комиссионном будет кофейная чашка, у другого блюдце, у третьего - ложечка и т.д. В одном магазине - левая штанина брюк, в другом - правая…»
            Все это было бы, наверное, смешно, если бы не было так ужасно.
           Если бы не было еще одним мерзким свидетельством трагедии, постигшей евреев Одессы.
            В эти пасхальные дни комиссионные магазины были полны, как никогда.
          Кто-то, действительно, искал кофейную чашечку, недостающую к его недавно «приобретенному» китайскому сервизу, кто-то, несмотря на грядущее лето, спешил купить для своей любовницы каракулевую шубу, а кто-то, наоборот, желал продать ненужную ему вазу, не зная, что это редкий, привезенный в прошлом веке из Дрездена, экземпляр, и что цена ему десятки тысяч марок.
            Одесса празднует Пасху…
            Но до Дерибасовки, где после бегства из развалки на Софиевской, пряталась Ролли с родителями, вся эта праздничная суета не достигает.
            Тетки, Арнаутова и Федоренко, в церковь так и не собрались - далековато, да, вроде, и ни к чему. А вот куличи печь как раз хотели, но формочек подходящих у них не было, и тетка Арнаутова, не стесняясь Ролли, ругала себя матом, что вот она, «старая б…», наслушалась большевистской «брехни» и все свои шикарные (еще царского времени!) формочки выбросила на помойку. Один кулич она все-таки испекла, использовав для этого старую закопченную кастрюлю. Но получился он, надо сказать, непрезентабельный - распластанный какой-то и подгоревший.
            Кулич поставили остывать на веранде и Ролли, по ее словам, «видела его своими собственными глазами» и он был «очень-очень похож на … тетку Федоренко».
            А вот на Колкотовой Балке, где в эти дни скрывался Янкале с мамой и бабушкой, куличи вышли на славу. И вообще, здесь, в Транснистрии, в этом 1942-м, праздник Пасхи был каким-то особенным.
            Впервые за много лет в Пасхальную ночь звонили колокола Тираспольской церкви, в которой «при Советах» хранились овощи. Теперь церковь привели в порядок, покрасили, побелили и нового настоятеля назначили - уездного протоирея отца Веспасиана Балаховского.
            И к этой, возродившейся из праха церкви в Великую Субботу потянулись жители всех окрестных сел.
            Мужики в свежевыстиранных рубахах и бабы тоже все принаряженные, в ярких косыночках, и у каждой в руках белоснежный узелок с приготовленными для освящения крашенными пасхальными яйцами и куличом.
           Церковь не могла вместить всех собравшихся, и опоздавшие расположились за оградой, возле своих подвод. Но и здесь слышны были песнопения и сохранялась удивительная атмосфера Пасхальной ночи.
            Люди возбуждены.
            Многие по случаю праздника с утра пьяны, и у всех на устах чудесное воскресение Иисуса Христа и предшествовавшая этому воскресению мученическая смерть его на Голгофе. Не без того, что и виновники этой смерти - «Иудино племя - жиды», упоминаются.
            Нет, нет, еврейским погромом здесь не пахнет, просто, наверное, потому, что здесь нет и никак не может быть евреев.
             Да и откуда им, скажите на милость, взяться?
            Но, глядя на эту возбужденную толпу, становится понятно, почему большинство еврейских погромов происходило на Пасху, и если бы здесь неведомо как появился еврей, или кто-нибудь просто похожий на еврея, его тут же, наверное, разорвали бы на куски.
            Несколько переполненных подвод прикатили сюда и из Колкотовой Балки.
            Мужики протиснулись в церковь, а бабы и дети остались в окружавшей ее толпе. Среди них и Нина Шесточенко с семьей и … Фаничка с Янкале.
            Бабушку Слуву, сославшись на ее нездоровье, им удалось оставить в селе. Для Слувы, верующей еврейки, эта ночная поездка в православную церковь была бы, наверное, особенно мучительной.
            Ну, а у Фанички выбора не было. Чтобы не вызвать подозрений, она вынуждена была поехать и взять с собой Янкале. В церковь они, естественно, протискиваться не стали, а присоединились к группке стоящих в сторонке женщин, и мать строго предупредила Янкале внимательно следить за тем, что делают и говорят окружающие и, по возможности, повторять их действия и слова.
            В эти дни Янкале с мамой и бабушкой уже не жили у Шесточенков.
           С наступлением весны столь долгое пребывание целой семьи в их, в сущности, небольшой хате, становилось подозрительным. Легенда о поисках мужа Фанички, попавшего, якобы, в плен где-то в этих краях, уже никого не могла обмануть, и по селу пошли какие-то смутные разговоры.
           Все это было очень опасно.
           Тем более, что именно в эти дни по всей Транснистрии румыны начали вылавливать евреев, «просочившихся», по их словам, из Одессы.
           Эта, выходящая из ряда вон по своей жестокости, акция была результатом рапорта, полученного губернатором Алексяну в конце января от корпусного генерала Николае Дискулеску, ответственного за связь между 4-й румынской армией и гражданской властью Транснистрии.

ИЗ РАПОРТА ГЕНЕРАЛА ДИСКУЛЕСКУ

            После публикации Приказа №35 многие жиды, в страхе перед отправкой в гетто, бежали из Одессы и, с помощью украинских крестьян, перевозивших их в своих повозках, просочились в села Транснистрии…
            Прошу Вас дать приказ жандармерии Транснистрии тщательно прочесать села и выловить всех сбежавших из Одессы жидов.
           Следует относиться к этим жидам, как к шпионам… и обращаться с ними соответственно… (Одесский архив, п.2241-1-4486, с.96, Перевод наш, Авт.)

            Слова «обращаться соответственно» в данном случае означали расстрел… Жандармы начали прочесывать села.
            Прошли они и через Колкотовую Балку, и только Б-гу одному известно, почему обошли они стороной хату Шесточенко. Случайно ли это получилось, или сельский примарь, зная наверняка, где скрывается еврейская семья и не желая смертоубийства, провел жандармов окольным путем.
            Облава продолжалась долго и закончилась, фактически, ничем - евреев в селе не нашли.
             О том, что пережила за время этой облавы Фаничка, что поняли и пережили Янкале и бабушка Слува, мы говорить не будем.
            Скажем только, что Нина Шесточенко, как видно, наконец, уразумела, что играет с огнем, что жандармы могут вернуться и найти в их доме скрывающихся евреев, и приняла решение найти для своих «гостей» другое пристанище.
            За мизерную плату она наняла для них комнатушку в доме, где проживала одинокая старуха, по имени Сидоровна. В тот же день они и переехали, то есть, на самом деле, перешли. Вещей никаких у них не было, и Нина - добрая душа, хотя у самой-то было не густо, снабдила их какой-никакой посудой и постельными принадлежностями.
            Так начался для них новый, не менее опасный, период жизни в «подполье». Здесь, у Сидоровны, им приходилось опасаться и самой, излишне любопытной, Сидоровны, и заглядывавших к ней часто за овощами и яйцами не менее любопытных соседок, и возможного визита жандармов. Но главной опасностью в эти дни были, как ни странно, … балковские мальчишки.
            С наступлением весны уже нельзя было держать Янкале в доме - это выглядело подозрительно.
            Одиннадцатилетний мальчишка, здесь, на Колкотовой Балке, должен был вместе со сверстниками бегать босым на речку Гапчучка, воровать морковку на чужих огородах, ловить певчих птиц и, вообще, заниматься обычными делами, не посещающих школу, почти беспризорных сельских ребят.
            Как с этим всем справиться Янкале?
           Воспитанный мамой и бабушкой, одесский ребенок, бывший ученик музыкальной школы Столярского?
            Как найдет он общий язык с балковскими мальчишками, не зная их особого местного языка? Как сумеет скрыть от их любопытных глаз свое еврейство?
            Тем более, что эти мальчишки, умудренные «опытом» войны, уже хорошо знают, кто такие «жиды» и даже, наверное, сами видели, как в первые дни оккупации здесь на Колкотовой Балке, на берегу той самой речки Гапчучка, расстреливали пригнанных из Тирасполя евреев.
            Но выхода не было. Чтобы остаться в живых, им, всем троим, и Янкале, и Фане, и Слуве, нужно было, как разведчикам-нелегалам, «вживаться» в роль, «внедряться» в местную жизнь, с той только разницей, что разведчиков-нелегалов готовят в течение нескольких лет и обеспечивают их подходящей «легендой», явками, деньгами. С той только разницей, что за разведчиками-нелегалами бдительно следят их «кураторы» и в случае опасности обычно помогают им вовремя скрыться.
           Они же не были разведчиками-нелегалами, и не было у них ни знаний, ни опыта, ни достаточно достоверной «легенды». И не было у них денег, кураторов и возможности скрыться в минуту опасности.
           Все, что им оставалось - это положиться на Господа Б-га и жить сегодняшним днем в постоянном, не уходящем ни на минуту, страхе.
           Этот страх и заставил Фаню и Янкале отправиться вместе с соседями в Тирасполь и провести всю эту Пасхальную ночь у ограды церкви в гуще пьяной толпы, способной в своем религиозном экстазе растерзать любого похожего на еврея человека, виновного, с их точки зрения, в распятии Иисуса Христа.


                                                          Тетя Нина Шесточенко

                                                            Рассказ 11-летнего Янкале

18 января 1942 года, воскресенье
Колкотовая Балка, хата Шесточенков

             На следующее утро хозяин, у которого мы ночевали, отвез нас к Шесточенкам.
            Мы проехали на санях через все село, остановились у какой-то хаты и вылезли из саней. Мужик несколько раз стукнул кнутом по двери. Дверь отворилась, и мы увидели на пороге немолодую улыбающуюся женщину.
             Мужик сказал: «Нина, вот я привез вам гостей на Крещенье».
             «Ой, спасибо вам, дядьку!», - сказала она.
             «Миша, к нам гости!», - обратилась она к мужу.
             «Проходите в дом!»
             Тетя Нина приняла нас, совершенно чужих для нее людей, как дорогих гостей.
           «Раздевайтесь и садитесь за стол. Праздник сегодня у нас - Крещенье. Вот, разговляемся после поста».
             «Муж мой - Миша, - указала она на мужика, сидящего за столом, - и дочки - Любаша и Дидя».
             Мы раздеваемся и садимся все вместе за стол. На столе давно не виданная нами еда: горячая мамалыга, брынза, лук нарезанный ломтиками, соленые огурцы…
             Тетя Нина накладывает нам на большие тарелки мамалыгу, добавляет брынзу и одновременно ведет разговор.
             «Ну, так, как поживает там моя сестра с дочкой?», - спрашивает она.
             «Давно они у нас не были».
             «Ваша сестра просила большой привет вам передать, она собирается в гости весной», - говорит мама.
             «Цэ добрэ», - говорит Миша.
             Я потом привыкну к этому мужику и стану называть его «дядя Миша».
             Он добрый и, кажется, любит детей, но пока я стараюсь в его сторону не смотреть - у него почему-то весь рот перекошен и глаза, непонятно куда смотрят…
             Дядя Миша достает большую бутылку самогона, и мутная белая жидкость, булькает в стаканы.
             «Миша, что это ты с утра пораньше?», - пытается остановить его тетя Нина.
             «Дык, Ниночка, в нас же гости. Слава Б-гу, опохмелитыся нэ грэх», - оправдывается дядя Миша.
           «Давайтэ по махонькой, - обращается он к маме, - за прятнэ знайомство и с праздныком!»
            А мы и не знали, что сегодня праздник!
            Но мама не подает вида, отвечает ему: «С праздником!»
            Тетя Нина с любопытством смотрит на нас: «А мальчик у вас большой, сколько ему?»
            «Одиннадцать», - говорит мама.
             «А нашей Любаше десять, а Диде только пять», - хвастается дядя Миша.
            Любаша рыжая, рыжая, вся в веснушках, и косички короткие торчат в разные стороны.
            «Чого ты, Любаша, стесняешься?», - обращается к ней отец. - «Дывысь, який жених!»
            Все громко смеются. А мне не смешно. Может быть, Любаша и хорошая девочка, но мне она не нравится.
            Мне нравилась совсем другая девочка - отличница Леночка из нашего класса, очень красивая с черными кудряшками. Но она не хотела дружить со мной. Она дружила с Петькой, наверно потому, что он тоже был отличник, а я нет.
            Ну а Любаша совсем другая. Она не похожа на Леночку, а теперь, когда стали про жениха говорить, из рыжей вся красная стала.
             «Дидя, а тебе нравится мальчик?»
            Дидю, на самом деле зовут Лидой. А Дидя - просто потому что она сама себя так называет - не выговаривает букву «Л».
             Дидя смотрит на меня, улыбается, размазывая мамалыгу по лицу.
            Дидя мне нравится, но мамалыга больше. Тетя Нина, наверное, понимает это, накладывает мне в тарелку еще и еще, и снова начинает расспрашивать маму. Как попали из Кишинева в Одессу? Где познакомились с сестрой? Зачем приехали в Колкотовую Балку?
            И мама снова должна выдумывать, что мой папа, которого в ту страшную ночь расстреляли на Дальнике, находится где-то здесь под Тирасполем в плену, и что с сестрой ее они встретились случайно, но очень понравились друг другу….
           «Ну что ж, - будто что-то решив, говорит в конце концов Нина. - живите у нас сколько надо. В тесноте, да не в обиде».

                                                                         Сидоровна

                                                               Рассказ Янкале

 
Март 1942 года
Колкотовая Балка, дом Сидоровны

            Мы прожили у Шесточенков всю зиму. Все они, и дядя Миша, и девочки, и тетя Нина относились к нам очень по-доброму. Почти, как к родственникам. Так они и объясняли соседям наше неожиданное появление на Колкотовой Балке: «родственники из Одессы, погостить приехали».
            Тетя Нина, как видно, особенно привязалась к моей маме, и они часто по вечерам, когда вся домашняя работа была сделана, о чем-то тихо разговаривали друг с другом.
            Но, когда наступила весна и начал таять снег, что-то, как будто бы изменилось. Тетя Нина начала нервничать, без особой причины кричать на девчонок, пугаться каждого стука в дверь. Это, как мне кажется, произошло после облавы, когда жандармы рыскали по селу, а мы сидели закрывшись в задней комнате.
            Нам, наверное, нужно было уже уходить от Шесточенков.
            Вскоре тетя Нина, действительно, подыскала нам новое жилье - на той же улице, в доме, принадлежавшем какому-то Бондаренко. Бондаренко жил со своей семьей в Тирасполе, а в его доме жила только одна старушка, которую все звали Сидоровной. С разрешения Бондаренко, она согласилась сдать нам комнату. Так мы начали самостоятельную жизнь, выдавая себя за русскую семью, родом из Кишинева, приехавшую из Одессы.
           Вокруг нас теперь было много соседей - русских, украинцев, молдаван. Мы очень отличалась от них своими привычками, пищей, одеждой, языком. Это было очень опасно, и нужно было всегда быть настороже.
           Я должен был забыть свою настоящую фамилию Верховский и помнить, что моя фамилия Лукован. Я должен был забыть имена своих мамы и бабушки. Забыть, что мой папа остался там, в Одессе, на Дальнике.
            Забыть… Забыть. . . Забыть. . .
            И самое главное, говорила мне мама, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, ни посторонние люди, ни соседские мальчишки не должны меня видеть со спущенными штанами. Иначе они сразу узнают, что я еврей…
            Все заботы лежали на маминых плечах. Нам нужны были деньги на еду, на оплату комнаты. Мама искала выход и часто уходила куда-то.
             Мы с бабушкой подолгу оставались одни и общались, в основном, с Сидоровной. Это была грузная, но очень проворная старушка, с хитринкой в глазах, которой «до всего есть дело». Все ей нужно было знать, везде она совала свой любопытный нос.
            Сидоровна трудилась с утра до вечера, у нее были куры, гуси, поросенок, сад и большой огород. Жила она, как я уже говорил, одна. С нами ей было, наверное, веселей, да и продукты какие-то бабушка у нее покупала.
            Однако ее любопытство сильно досаждало нам и, на самом деле, пугало. Однажды, сидя в кухне на табуретке и откармливая гуся к Пасхе, Сидоровна заметила, что бабушка, варившая суп, бросила в кастрюлю луковицу. Она очень удивилась и спросила: «Шо цэ вы суп по жидивськи варытэ? Цэ тильки жиды в суп цибулю кладут!»
            Бабушка, правда, не растерялась и сумела «оправдаться»: «Та голова плоха стала, - сказала, - забула, що це нэ борщ».
             Но Сидоровна все-таки что-то поняла и ехидно улыбнулась.
           Когда наступало время праздников, наша хозяйка попросила соседа заколоть поросенка, которого она, как и гуся, откармливала к Пасхе. Как сосед выполнил это я к счастью, не видел. Но потом мертвого поросенка положили посреди двора, обложили хворостом и стали «шмалить». Запахло жаренным.
            Вокруг собрались соседские дети.
            Всем им дали по кусочку мяса - кому кусок уха, кому кусочек хвоста. Достался кусок уха и мне.
           Отказаться было неудобно, и я стал его грызть. Никогда я такого не пробовал и, по правде сказать, это было вкусно.
           В дверях нашего дома стояла моя бабушка и молча смотрела на то, как ее, верующей еврейки внук, ест свиное ухо.
 

                                                                  Пасхальная ночь

                                                                       Рассказ Янкале

 
Ночь с 4 на 5 апреля 1942 года
Тирасполь

              Наступила Пасха.
            Все соседи пекли куличи. Они получались высокие, с коричневой корочкой, напоминающей шляпку, и вкусно пахли.
              Готовилась к празднику и Сидоровна. Пекла куличи, красила яйца в разные цвета.
             Мы, конечно, ничего такого не делали - ни мама, ни бабушка не знали русских пасхальных обычаев.
              Неожиданно выручила Сидоровна.
             «Як що захочитэ, то я и для вас кулич спеку», - предложила она. Мама, конечно, согласилась.
              Накануне праздника неожиданно пришла тетя Нина и пригласила нас вместе с ними поехать на подводе в Тирасполь в церковь.
              Отказаться мы не могли, и мама согласилась.
              Бабушка осталась дома, вместе с Сидоровной, а мы с мамой взяли с собой кулич, который испекла Сидоровна, и поехали с Шесточенками в церковь.
              Церковь была вся уже заполнена народом, и мы остались на церковном дворе у ограды. Тут тоже было очень много людей: старые и молодые, и даже дети, очень много детей.
             Все веселые, галдят, смеются. Особенно мужики. Пьяные что ли? Из церкви раздается пение - там идет служба.
              По обе стороны дорожки, ведущей в церковь, прямо на земле, на белых полотенцах, женщины разложили куличи и яйца крашенные, чтобы священник их освятил.
              Для меня все это было ново и даже интересно, но продолжалось почему-то очень долго. Я устал от всей этой толпы, от шума и гама, и от замечаний мамы: стой здесь, туда не смотри, сюда не поворачивайся, молчи, делай, как все.
              Что я маленький? Что я не понимаю? Она мне уже тысячу раз все это объясняла!
              Наконец зазвонили колокола.
             «Христос воскрес!», - обняла маму стоящая рядом с нами тетя Нина.
             «Воистину воскрес!», - ответила ей моя мама, слушая, как отвечают все кругом.
             Из церкви вышел священник и еще какие-то люди в рясах с иконами и крестами. Начался крестный ход вокруг церкви.
             Священник побрызгал водой лежащие на земле куличи и крашенные яйца. Побрызгал он и кулич, который испекла нам Сидоровна.
              Ну вот, все закончилось. Люди грузятся на подводы, разъезжаются по домам. В руках у них фонарики с зажженными свечами.
              Мы с мамой тоже возвращаемся на Колкотовую Балку.
             Я вижу, что мама очень устала и думаю о том, как поведет себя моя старенькая бабушка, когда Сидоровна скажет ей: «Христос воскрес!»
              Нужно ее предупредить.