Эдит Луиза Ситуэлл
                                   (1887-1964)

    Эдит Луиза Ситуэлл - английская поэтесса, прозаик, литературный критик. Дочь баронета сэра Джорджа Ситуэлла - эксцентричного владелеца поместья Ренишо, специалиста по генеалогии и ландшафтному дизайну - и леди Иды Эмили Августы Ситуэлл, сестра писателей Осберта и Сэйкеверелла Ситуэллов.

 
Леди со швейной машинкой

В полях, зеленых, как шпинат,
расчерченных что циферблат,

высокий дом предстанет взорам.
Весной вокруг, как шаль с узором,

лежит цветочное панно -
хоть чуть наивно и смешно.

Внутрь входят, отыскав лазейки,
лучи - как птички-канарейки.

Но там же слышен нудный звук,
назойливый машинный стук.

У Вас кудряшки, как петрушка,
прикрыли лоб и оба ушка.

Сидите Вы всегда с шитьем,
а жизнь уходит день за днем.

Уйти в шитье от жизни - средство,
чтоб как-то скрыть ее уродство.

Стучит иголка. Суета...
А мне в ней слышится мечта

скорее застегать мой разум,
чтоб стал он тих и мягче разом.

Но нет! Не выйдет! Волен он.
Хоть землю, море, небосклон

вошьете в плед свой лоскутами,
так на здоровье! Грейтесь сами!


       Утренняя погудка

Джейн, Джейн!
Длинная журавка, сонная красавка!

Солнце на дворе.
Стыдно дрыхнуть на заре!

Расчешись под песенку
и скачи на лесенку.

Все балясинки блестят -
дождик лил всю ночь подряд.

Все политы, все помыты
и торчат, как сталактиты.

Где ни ступишь - стук да звон:
в каждой звучный обертон.

Все ступеньки гладки,
да скользки и шатки.

После каждого дождя
все дрожат, по ним сходя.

Наперед давай-ка сходу
доберись до огорода,

только клумб не раздражай,
амаранты не срывай.

Разожги на кухне пламя,
с разноцветными огнями:

тот - как репка, тот - морковь.
Ставь кастрюлю и готовь!

Хохолок твой на ветру
резво вступит с ним в игру...

Джейн, Джейн!
Длинная журавка! Сонная красавка!

Я бужу тебя не зря.
Занялась уже заря.


             Темная песня

Огонь был ярый, шумноватый
и все рычал, как зверь мохнатый.
Он был в плену у злых людей
и вырывался из цепей.
Девица молвит, топнув ножкой:
"Мне тяжко быть домашней кошкой
и греть бока у камелька.
Учтите: кровь во мне дика.
Чем плен, милей объятья смерти
во вьюжной зимней круговерти".
Огонь, трясясь медвежьей шкурой,
поддакнул сгоряча.
Земля, под толстой шубой бурой,
откликнулась, ворча.


  Хрустальные бубенцы

Колокольцы в трепыханье -
льдышки на ветле.
Лебединое дыханье
тонет в сизой мгле.
Стали, вроде рослых пагод,
два говоруна.
Завели свой спор не на год -
только дотемна.
Я, сквозь снег, одна лишь слышу
эти голоса.
Гуси мчатся где-то выше -
драют небеса.

Смуглая миссис Бегемот

В номере отеля
миссис Бегемот
сыплет злые трели,
мальчика зовет:
"Марш сюда скорее!
Всклоченный парик,
вот тебя я взгрею
и прихлопну вмиг!"
Свечка брызжет, капли льет.
Фитилек остер, как жало.
Пламя задрожало -
а никто нейдет.
Лишь напуганный зверек,
в шерстке, как овечка,
юркнул за порог...
Дунул ветерок -
и погасла свечка.
Убежал пострел.
Куда же? -
Поиграть на пляже.

                 * * *

К нам явился Дятел знатный
с бутоньеркой ароматной.
В ней чирикали гавоты
птички в клетках вроде грота:
"Иродиадина блоха
по имени Аманда
танцевать была лиха
и скакала без греха
отсюда до Уганды.
(Длинная, как свеча,
и влюбилась сгоряча).
Вроде Саломеи,
косы распустив,
танцевала фея
на Генделев мотив".
О финале не смолчу:
повстречалась Смерть им где-то
и дохнула на свечу
запахом циветты.

                   Сэр Вельзевул
                        Пересказ

Раз сэр Вельзевул немного глотнул
в Аду, где доныне помнят о Прозерпине.
Волны моря посинели, как жандармские шинели.
(Можно покалечиться - валят с ног буфетчицу).

Сэр Вельзевул лют - больше не несут.
Край неба гиппопотамово мрачен, а день назначен
для приветственного поклона Альфреду Лорду Теннисону.
Лауреат почти добрел - сейчас ступит на мол,
куда уже прещедро навалены лавры
от поклонников воздержания (внесенных в поминания).
Перед встречею со славой шаг у Лорда величавый.
(Ковыляет по шхерам классическим размером,
ямбом - по дамбам)...

Но как в бою под Балаклавой, встретился с мощной лавой.
Синяя стража, морская жижа, не пускает ближе.
Пока Вельзевул орет - никто не пройдет.
Пока не доставят ром - ... закрыт прием!

          Трамваи

Быстрые хрустальные
колесные дворцы
утюжат магистральные
всем нужные концы.
На веселых улицах
кричащие флажки,
а в углах сутулятся
фруктовые ларьки.
Пестрые, довольные
полчища зевак.
Звоны колокольные,
песенки гуляк.
Пухлая, как вишенка,
щечки - ярче роз,
тетка Берри, нищенка,
прочищает нос.

                       Моряк

"Моряк ! Ты с виду старше моря!
Куда ты все глядишь из-под руки?"
"На те два поезда. Они, заспоря,
могли бы побежать вперегонки.
У них крепки колеса и вагоны.
Не трудно выбрать рейс повеселей:
сначала полпути до Вавилона -
и в Трою, мимо клеверных полей!
Когда вперед по рельсам поезд мчится,
дым вьется как клочки моих волос...
На что тебе об этом знать, девица?"
(И впрямь! К чему я задала вопрос?)
 

                   Белая сова

В белой смородине матушка Банч,
прячась в листве, все смеялась, как Панч.
Вишни, красуясь, надели наряды -
в рюшах, похожие на водопады.
Свет от луны был густым, как творог.
Вишням - увы! - не спалось от тревог.
К ним присоседилась, жалобно ухая,
та ж миссис Банч, сова корноухая:
"Если я нынче развоюсь от горя,
плачем своим заглушу я и море.
Мучусь без денег - всю жизнь посейчас.
Нет их на траты и нет про запас".
Кустик смородины тоже трещал...
Утром сова прекратила скандал.

Американские горки

Деревянный балаган -
как взъяренный океан.
В коралловых гротах -
фрукты на воротах.
Толчея - как базар.
Много лент и много свар.
Ездоки грубоваты,
а коньки толстоваты.
Тут досужий народ,
препустой и без забот.
Тут, как в комнате смеха,
озорная потеха.
"Плоть и ум здесь - не в борьбе,
просто сами по себе.
Глуповатый бег по кругу
этим людям не в заслугу.
Обезьяна этот сброд
суммой качеств превзойдет".

              Последний галоп

Конец сатурналий смертей и печалей,
безумному лёту копыт и регалий.
Листья, сверкая, кажутся мне
чьими-то лицами в смутном сне,
злыми усмешками в вышине -
над грезами павших в итоге баталий.
Маска Пьеро - побелела, как мел,
и Длинноносый уж больше не смел.
И лохмотья их - трагикомичны,
и фигуры их - асимметричны,
и флажки их - полого-конические,
и вся мишура классическая,
одна - показуха сценическая.

Листья пали навзничь и ничком.
Солнце жадно смотрит на останки -
весь необозримый их завал,
будто ненасытный каннибал -
видя трупы умерших по пьянке.
На том, что свалено пластом,
одни обрывки ходят в пляске,
вздымаются, гарцуют в тряске
бумажным мусорным столбом.
В грязи, как мертвые пьянчуги,
они лежат по всей округе.
Их свозят прочь под трубный зов
из Адских рвов.
Когда опорожняют самосвалы,
Смерть лупит с торжеством в кимвалы.
При помощи сильнейших струй
вдоль улиц затевают ветродуй.
Сдувают Лондон и Москву, Париж и Вену.
И сразу вместе, и попеременно.
Кимвалы Смерти громыхают, дребезжат,
звенят, гремят и оглашают Ад.
И целый мир трепещет от тоски,
разламываясь на куски.

                                                               © В.Корман
НАЧАЛО                          

                        Edith Louisa Sitwell
                               (1887-1964)
 

     Edith Louisa Sitwell DBE was a British poet and critic and the eldest of the three literary Sitwells.
   Like her brothers Osbert and Sacheverell, Edith reacted badly to her eccentric, unloving parents, and lived for much of her life with her governess. She never married, but became passionately attached to the homosexual Russian painter Pavel Tchelitchew, and her home was always open to London's poetic circle, to whom she was unfailingly generous and helpful.
    Sitwell published poetry continuously from 1913, some of it abstract and set to music. With her dramatic style and exotic costumes, she was sometimes labelled a poseur, but her work was also praised for its solid technique and painstaking craftsmanship.

The Lady with the sewing-machine


Across the fields as green as spinach,
Cropped as close as Time to Greenwich,

Stands a high house; if at all,
Spring comes like a Paisley shawl -

Patternings meticulous
And youthfully ridiculous.

In each room the yellow sun
Shakes like a canary, run

On run, roulade, and watery trill -
Yellow, meaningless, and shrill.

Face as white as any clock's,
Cased in parsley-dark curled locks -

All day long you sit and sew,
Stitch life down for fear it grow,

Stitch life down for fear we guess
At the hidden ugliness.

Dusty voice that throbs with heat,
Hoping with your steel-thin beat

To put stitches in my mind,
Make it tidy, make it kind,

You shall not: I'll keep it free
Though you turn earth, sky and sea

To a patchwork quilt to keep
Your mind snug and warm in sleep!

 
  Aubade

JANE, Jane,
Tall as a crane,
The morning light creaks down again;

Comb your cockscomb-ragged hair,
Jane, Jane, come down the stair.

Each dull blunt wooden stalactite
Of rain creaks, hardened by the light,

Sounding like an overtone
From some lonely world unknown.

But the creaking empty light
Will never harden into sight,

Will never penetrate your brain
With overtones like the blunt rain.               

           Dark Song

The fire was furry as a bear
And the flames purr...
The brown bear rambles in chain
Captive to cruel men
Through the dark and hairy wood.
The maid signed, "All my blood
Is animal. They thought I sat
Like a household cat;
But through the dark woods rambled I...
Oh, if my blood would die!"
The fire had a bar's fur;
It heard and knew...
The dark earth furry as a bear
Grumbled too!

A man from a far country

Rose and Alice,
Oh, the pretty lassies,
With their mouths like a calice
And their hair a golden palace-
Through my heart like a lovely
wind they blow.
Though I am black and not comely,
Though I am black as the darkest trees,
I have swarms of gold that will fly
like honey-bees,
By the rivers of the sun
I will feed my words
Until they skip like those fleeced lambs
The waterfalls, and the rivers
(horned rams),
Then for all my darkness I shall be
The peacefulness of a lovely tree-
A tree wherein the golden birds
Are singing in the darkest branches, oh!

Black Mrs. Behemoth

In a room of the palace
Black Mrs.Behemoth
Gave way to wroth
And the wildest malice.
Cried Mrs.Behemoth,
"Come, court lady,
Doomed like a moth,
Through palace rooms shady!"
The candle flame
Seemed a yellow pompion,
Sharp as a scorpion;
Nobody came.....
Only a bugbear
Air unkind,
That bud-furred papoose,
The young spring wind,
blew out the candle.
Where is it gone?
To flat Coromandel
Rolling on!
"Troy Park"

             * * *

Came the great Popinjay
Smelling his nosegay:
In cages like grots,
The bird sang gavottes.
"Herodiade's flea
Was named sweet Amanda.
She danced like a lady
From here to Uganda.
Oh, what a dance was there!
Long-haired, the candle
Salome-like tossed her hair
To a dance tune by Handel"...
Dance they still? Then came
Courtier Death
Blew out the candle flame
With civet breath.

                       Sir Beelzebub

When
Sir
Beelzebub called for his syllabub in the hotel in Hell
Where Proserpine first fell,
Blue as the gendarmerie were the waves of the sea,
(Rocking and shocking the barmaid).

Nobody comes to give him his rum but the
Rim of the sky hippopotamus-glum
Enhances the chances to bless with a benison
Alfred Lord Tennyson crossing the bar laid
With cold vegetation from pale deputations
Of temperance workers (all signed In Memoriam)
Hoping with glory to trip up the Laureate's feet,
(Moving in classical metres) ...

Like Balaclava, the lava came down from the
Roof, and the sea's blue wooden gendarmerie
Took them in charge while Beelzebub roared for his rum.
... None of them come!

      Trams

Castles of crystal.
Castles of wood,
Moving on pulleys
just as you should!
See the gay people
Flaunting like flags,
Bells in the steeple,
Sky all in rags.
Bright as a parrot
Flaunts the gay heat -
Songs in the garret,
Fruit in the street;
Plump as a cherry,
Red as a rose,
Old Mother Berry -
Blowing her nose!

                   Mariner man

"What are you staring at, mariner man
Wrinkled as sea-sand and old as the sea?"
"Those trains will run over their tails,
if they can,
Snorting and sporting like porpoises. Flee
The burly, the whirligig wheels of the train.
As round as the world
and as large again,
Running half the way
over to Babylon, down
Through fields of clover
to gay Troy town-
A-puffing their smoke
as grey as the curl
On my forehead as wrinkled as
sands of the sea!-
But what can that matter
to you, my girl?
(And what can that matter to me?)"

     The white owl

The currants moonwhite
as Mother Bunch
In their thick-bustled leaves were
laughing like Punch;
And, ruched as their country waterfalls,
The cherried maids walk beneath
the dark walls.
Where the moonlight was falling
thick as curd
Through the cherry-branches
half-unheard
Said old Mrs. Bunch,
the crop-eared owl,
To her gossip:
"If once I began to howl,
I am sure that my sobs would
drown the seas -
With my "oh's and my ah's"
and my "oh dear me's!"
Everything wrong
from cradle to grave -
No money to spend,
no Money to save!"
And the currant-bush began to rustle
As poor Mrs. Bunch arranged her bustle.

       Switchback

By the blue wooden sea-
Curling laboriously,
Coral and amber grots
(Cherries and apricots)
Ribbons of noisy heat
Binding them head and feet,
Horses as fat as plums
Snort as each bumpkin comes.
Giggles like towers of glass
(Pink and blue spirals) pass,
Oh how the Vacancy
Laughed at them rushing by.
"Turn again, flesh and brain,
Only yourselves again!
How far above the ape
Differing in each shape,
You with your regular
Meaningless circles are!"
"Marine"

           The last gallop

Gone the saturnalia sighing, dying,
Shone the leaves' regalia, maddened
with the flying
Hooves, the glittering leaves seem
Faces in a dim dream,
Satyrine the leaves gleam
At the dreams of dying.
Pierrot's mask is whitened,
Long-nosed frightened;
Rags tragi-comical,
Flags plano-conical,
Tags histrionical,
All histrionical,
Form acronomical
Falls - lies sprawling.
Cannibal, the sun, blared down
upon the shrunken
Heads, the drums of skin, the sin -
The dead men drunken,
Through the canvas slum come
Bunches of taut nerves, dance,
Caper through the slum, prance
Like paper blowing.
Lying in the deep mud under
tumbrils rolling,
The dead men drunken, tossed and
lost, and sprawling
The trumpets calling
From Hell's pits falling
The crowd seas tumble
And Death's drums rumble.
White as a winding sheet,
Masks blowing down the street:
Moscow, Paris London, Vienna-
all are undone.
The drums of death are mumbling,
rumbling, and tumbling ,
Mumbling, rumbling, and tumbling,
The world's floors are quaking,
crumbling and breaking.

"Facade", 1922                      

     ДОРОТИ ПАРКЕР             ВОЗВРАТ