ВОЗВРАТ                                         

   
     
Август 2016, №8      
 
 

        Русское общество                                
как социальный феномен___                
 

 

     Ричард Пайпс: Как характер русского крестьянина определил тип власти                        

                  

    

                  
 

       Россия не знала феодализма и договорных отношений, все подданные были холопами царя. Сознание русского крестьянина было «первобытным», что приводило к неумению мыслить абстрактно. К примеру, числу недоступных крестьянскому пониманию абстракций относилось право, которое они были склонны смешивать с обычаем или со здравым смыслом. Это первобытное сознание у россиян живет и в XXI веке.
      Еще 70-80 лет назад Россия была крестьянской страной, в которой они оставляли 70-80%. Людей с высшим образованием даже перед Великой Отечественной был 1% (перед 1917 годом - 0,8%). Сегодня большинство россиян - горожане всего во втором-третьем поколении, и они продолжают жить крестьянским духом своих предков.
      Любая власть в такой ситуации была вынуждена считаться с крестьянами и их воззрениями. Американский политолог Ричард Пайпс в своей книге «Россия при царском режиме», написанной в 1974 году, описывает, почему Россия не смогла стать европейской страной, а так осталась обществом, где деспотия пронизывает всё сверху до низу. Пайпс, в частности, говорит о крестьянском архетипе русского:
      «Крепостное состояние крестьян не было в России неким исключительным явлением, а представляло собою составную часть всеохватывающей системы, прикрепляющей все население к государству. В отличие от раба древнего мира или обеих Америк, крепостной Московской Руси не был несвободным человеком, живущим среди вольных людей, илотом среди граждан. Он был членом общественного организма, никому не позволявшего свободно распоряжаться своим временем и имуществом. Наследственный характер общественного положения в Московской Руси и отсутствие грамот, гарантирующих членам общественных групп какие-либо права и привилегии, означали, - с западноевропейской точки зрения, - что все россияне без исключения влачили несвободное существование.


                                 

      Михаил Сперанский, обозревая современную ему Россию через призму своего западного образования, заключил, что в ней есть лишь два состояния: «рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только в отношении ко вторым».
      По меньшей мере в одном отношении московские служилые люди находились в худшем положении, чем их крепостные: в отличие от них, слуги государевы не могли жить круглый год дома, в кругу семьи. Торгово-ремесленное население также было прикреплено к своей профессии и месту жительства. Иными словами, крепостное состояние крестьян было лишь наиболее распространённой и самой заметной формой несвободы, которая пронизывала каждый слой московского общества, создавая замкнутую систему, где не было места личной вольности.
      Материальной стороной западного феодализма был феод, то есть собственность (земля или должность), временно жалуемая вассалу в качестве вознаграждения за службу. Практика предоставления собственности в условное владение служилому классу известна и в других местах, однако сочетание феода с вассалитетом есть уникально западноевропейское явление.
      Россия знала единственную форму землевладения - аллод (вотчину), не связанный с несением службы. Отсутствие в удельной Руси какой-либо формальной зависимости между землевладением и несением службы означало, что там отсутствовала коренная черта того феодализма, который практиковался на Западе. Условное землевладение, появившееся в России в 1470-х, было не феодальным, а антифеодальным институтом, созданным абсолютной монархией с целью разгрома класса «феодальных» князей и бояр.
      Почему феодализм так важен для европейской цивилизации? Дело в том, что из феодальных институтов выросли некоторые из важнейших политических институтов современного государства.

                   

     Феодальная curia regis, первоначально бывшая собранием королевских вассалов, созванных, чтобы помочь королю советом, которого он как господин имел право у них испрашивать, в XIII веке сделалась во Франции центральным органом королевского правительства, пользующимся услугами платных чиновников. В XIII веке Генеральные Штаты во Франции и в Англии превратились из нерегулярных съездов, созываемых в периоды чрезвычайного положения, в парламенты, которые сделали свою былую обязанность своим правом. Точно так же и судебная система Англии и Франции, выросла из феодального института, а именно права вассала на публичный суд, творимый не его господином, а третьим лицом.
     Таким образом, невзирая на все свои противовластные тенденции, феодализм предоставил в распоряжение западных монархов прекрасный набор орудий, при помощи которых они сумели укрепить свою власть и устроить централизованные государства. Державная власть над личностью вассалов и контроль над их феодами могли сделаться (а местами и действительно стали) средством установления державной власти над всем народом и населяемой им территорией. Правители Германии и Италии не смогли как следует воспользоваться этим орудием; властителям Англии, Франции и Испании это удалось, и, начиная с 1300-х, они заложили основания мощных централизованных государств. В этих трех странах феодализм послужил колыбелью, в которой было выпестовано современное государство.
      Ключевым различием централизации западных государств и централизации России получается то, что в Европе государство сшивалось не только центральной властью, но и обществом, множеством договорных отношений, которые обязывали все стороны договоров, в т.ч. и королевскую власть. В России централизация происходила путем отъема власти в пользу царя, т.е. подданные становились по отношению к царю всё более бесправными и отделенными от политической власти.
 

              

      Рассредоточение поместий и их быстрый переход в новые руки продолжались на протяжении всего периода империи. Получателям щедрых пожалований Екатерины II и Павла I поместья давались не в одном месте, а то там, то сям, точно так же, как в XVI и XVII веках. Вследствие этого даже крупнейшие состояния представляли собою в России не латифундии, а совокупность рассеянных имений. У Морозовых, которые, благодаря своим семейным связям с царствующим домом, сделались в середине XVII века богатейшими помещиками страны, было 9 тысяч крестьянских дворов, разбросанных по 19 губерниям. Обширные поместья, которыми обзавелись на протяжении XVIII века благодаря императорским пожалованиям Воронцовы (они владели 5711 дворами с 25 тысячами крепостных мужеского пола, живших на 283 тысячах гектарах), были рассеяны по 16 губерниям. То же самое относится и к состоянию Шереметева, которое было в екатерининское царствование крупнейшим в России: принадлежавшие ему 186 тысяч душ и 1,1 миллиона гектаров располагались в 17 губерниях.
      В России не было слитых вместе владений, достаточно обширных, чтобы обеспечить своим хозяевам побочный продукт собственности - решающий голос в местной политической жизни. Российский магнат был подобен современному инвестору, владеющему акциями многих компаний, но не имеющему ни в одной из них контрольного пакета. Еще больше это относилось к средним и мелким землевладельцам. У беднейших помещиков были наделы пахотной земли в одной или нескольких деревнях, которыми они владели совместно с другими помещиками. Человеку, взращенному на западной истории, трудно себе представить, насколько крайние формы принимало в России дробление имений. Нередко село с 400-500 жителей принадлежало тридцати-сорока помещикам.
      Упомянутый быстрый переход в новые руки (и параллельно раздробление поместий) происходили ещё потому, что в России никогда не было ни майората, ни права первородства. В результате земли делились поровну между всеми наследниками и тем самым дробились. Одним из следствий этого процесса было то, что не накапливались большие состояния - разбогатеть в России всегда можно было только от государства.
       Из сказанного примерно просматривается старый режим как вотчинный строй - когда все замыкается на вершину, на царя, а остальные - его холопы.
    Сознание русского крестьянина было, если использовать терминологию старого поколения антропологов вроде Леви-Брюля, «первобытным». Наиболее выпуклой чертой сознания такого типа является неумение мыслить абстрактно. Крестьянин мыслил конкретно и в личностных понятиях. Например, ему стоило больших трудов понять, что такое «расстояние», если не выразить его в верстах, длину которых он мог себе представить. То же самое относится и ко времени, которое он воспринимал лишь в соотнесении с какой-то конкретной деятельностью. Чтобы разобраться в понятиях вроде «государства», «общества», «нации», «экономики», «сельского хозяйства», их надо было связать с известными крестьянам людьми, либо с выполняемыми ими функциями.


                  

        Эта особенность объясняет очарование мужика в лучшие его минуты. Он подходил к людям без национальных, религиозных и каких-либо иных предрассудков. Несть числа свидетельствам его неподдельной доброты по отношению к незнакомым людям. Крестьяне щедро одаривали едущих в сибирскую ссылку, и не из-за какой-то симпатии к их делу, а потому что они смотрели на них как на «несчастненьких».
      Во время Второй Мировой войны гитлеровские солдаты, пришедшие в Россию завоевателями и сеявшие там смерть, сталкивались в плену с подобными же проявлениями сострадания. В этой неабстрактной, инстинктивной человеческой порядочности лежала причина того, что радикальные агитаторы, пытавшиеся поднять крестьян на «классовую борьбу», столкнулись с таким сильным сопротивлением. Даже во время революций 1905 и 1917 годов крестьянские бунты были направлены на конкретные объекты - месть тому или иному помещику, захват лакомого участка земли, порубку леса. Они не были нацелены на «строй» в целом, ибо крестьяне не имели ни малейшего подозрения о его существовании.
      Но эта черта крестьянского сознания имела и свою скверную сторону. К числу недоступных крестьянскому пониманию абстракций относилось и право, которое они были склонны смешивать с обычаем или со здравым смыслом. Они не понимали законоправия. Русское обычное право, которым руководствовались сельские общины, считало признание обвиняемого самым убедительным доказательством его вины. В созданных в 1860-х волостных судах, предназначенных для разбора гражданских дел и управляемых самими крестьянами, единственным доказательством в большинстве случаев было признание подсудимого.
      Крестьянину точно так же трудно было понять, что такое «собственность», которую он путал с пользованием или владением. По его представлениям не живший в своем имении помещик не имел права ни на землю, ни на ее плоды. Крестьянин мог легко позаимствовать вещь, в которой, по его мнению, законный владелец не нуждался (например, дрова из господского леса), однако в то же самое время выказывал весьма острое чувство собственности, если речь шла о земле, скотине или орудиях других крестьян, поскольку эти вещи были надобны для заработка на хлеб.


                  

       Крестьянин терпеть не мог формальностей и официальных процедур и был не в состоянии разобраться в абстрактных принципах права и государственного управления, вследствие чего он мало подходил для какого-либо политического строя, кроме авторитарного.
      Подобно другим «первобытным» существам, русский крестьянин обладал слабо развитым понятием собственной личности. Личные симпатии и антипатии, личное честолюбие и самосознание обыкновенно растворялись в семье или в общине, по крайней мере до той поры, как крестьянин получил возможность сколачивать большие капиталы, и тогда приобретательские инстинкты полезли наружу в самой уродливой форме. Деревенская община, мир, сдерживала антисоциальные инстинкты мужика - коллектив был выше своих индивидуальных членов. Хомяков как-то сказал, что «русский человек, порознь взятый, не попадет в рай, а целой деревни нельзя не пустить».
      Внешний мир воспринимался как нечто далекое, чужое и в общем-то совсем маловажное. Он составлялся из двух частей - необъятного святого сообщества православных и царства иноземцев, делившихся на басурманов и немцев.
      Крестьянин чутко осознавал разницу между себе равными и вышестоящими. Всякого человека, не облечённого властью, он звал братом, а имеющего власть величал отцом или, чуть более фамильярно, батюшкой. С себе равными он обращался на удивление церемонно. Приезжавшие в Россию путешественники изумлялись, насколько учтиво здоровались друг с другом крестьяне, вежливо кланяясь и приподнимая шапку. Один путешественник отмечает, что в отношении политеса они ничем не уступали парижанам. Перед вышестоящими они либо били челом (привычка, приобретенная при монголах), либо отвешивали поясной поклон. Иностранцы отмечают также веселость крестьянина, любовь к игре и песне, его добродушный нрав: даже будучи сильно пьяным, он редко лез в драку.
      Однако стоит ознакомиться после этих описаний с крестьянскими пословицами, как неприятно поражаешься отсутствию в них мудрости или сострадания. В них проступает грубый цинизм и полное отсутствие общественного чувства. Этика этих пословиц безжалостна и проста: заботься о себе и не тревожься о ближнем. «Чужие слезы - вода». Когда революционные социалисты отправились в 1870-х «в народ», дабы пробудить в нём негодование против несправедливости, они обнаружили к полному своему смятению; что крестьянин не видел ничего дурного в эксплуатации как таковой. Он просто-напросто хотел превратиться из объекта эксплуатации в эксплуататора.

                   

      Чтобы разрешить противоречие между этими двумя обличьями, следует, видимо, предположить, что крестьянин совсем по-разному относился к людям, с которыми у него были личные отношения, и к тем, с кем он состоял в отношениях, так сказать, «функциональных». «Чужие», чьи слезы ничего не стоили, дураки, которым предназначались ложь и битье, находились вне его семьи, деревни и личных связей. Но поскольку именно «чужие» и составляли «общество» и «государство», разрушение стены, отделявшей маленький крестьянский «мир» от большого внешнего мира, произошедшее в XIX и XX веках, оставило крестьянина в полном замешательстве и душевной расколотости.
      Он был плохо подготовлен к вступлению в добрые неличные отношения, а когда его понуждали к этому обстоятельства, он тут же выказывал свои самые худшие, корыстные черты. В своей религиозной жизни крестьянин проявлял много внешней набожности. Он постоянно крестился, регулярно посещал длинные церковные службы и соблюдал посты. Все это он делал из убеждения, что скрупулезное соблюдение церковных обрядов (постов, таинств) и беспрерывное осенение себя крестом спасут его душу. Однако, он, кажется, плохо понимал - если понимал вообще - Духовный смысл веры и религию как образ жизни. Он не знал Библию и даже «Отче наш». К попу он относился с полным презрением. Связь его с христианством была поверхностной и проистекала прежде всего из потребности в формулах и обрядах, с помощью которых можно было бы попасть на небеса.
       До революции 1905 года русский крестьянин несомненно был «монархистом» в том смысле, что не мог представить себе иного средоточения земной власти, кроме царя. Он смотрел на царя как на наместника Божьего на земле, созданного Господом, чтобы повелевать крестьянином и печься о нём. Всё хорошее он приписывал царю, а во всем дурном винил либо Божью волю, либо помещиков с чиновниками. Он верил, что царь знает его лично, и постучись он в двери Зимнего дворца, его тепло примут и не только выслушают, но и вникнут в его жалобы до самой мелкой детали.
      Одним из важнейших факторов, обусловивших монархические настроения крестьян, была их вера, что царь хочет сделать их собственниками всей земли, что помещики препятствуют этому желанию, но в один прекрасный день он преодолеет их сопротивление. Отмена крепостного права в 1861 году превратила эту веру в твердое убеждение. В 1870-х агитаторы из революционных социалистов приходили в полное отчаяние от непоколебимой крестьянской веры в то, что «царь даст» им землю.


                  

      Императорское правительство придавало монархическим настроениям крестьянства большое значение, и политика его (например, нежелание проводить индустриализацию и железные дороги и равнодушное отношение к народному образованию) часто обуславливалась желанием сохранить мужика точно таким же, как он есть - простоватым и верноподданным. Вера в крестьянскую приверженность монархии являлась одним из краеугольных камней царской политики.
      Правительство лишь отчасти верно оценивало настроения крестьянина. Крестьянская преданность была личной преданностью идеализированному образу далёкого властителя, в котором мужик видел своего земного отца и защитника. То была не преданность институту монархии как таковому и уж точно не его агентам, будь то дворяне или чиновники. У крестьянина не было никакого резона испытывать привязанность к правительству, которое гребло от него обеими руками, ничего не давая взамен. Власть была для крестьянина в лучшем случае данностью, которую приходилось переносить, как болезнь, старость и смерть, но которая ни при каких обстоятельствах не могла быть «хорошей» и из чьих лап человек имел полное право вырваться при первой возможности.
       Преданность царю не означала взятие на себя какой-либо гражданской ответственности; более того, за нею было сокрыто глубочайшее отвращение к политическим институтам и политике вообще. Персонализация всяких человеческих отношений, столь характерная для русского крестьянина, порождала поверхностный монархизм, казавшийся консервативным, но на деле бывший глубоко анархическим.
       События 1905 года зародили в крестьянстве небывалое сознание собственной силы. Когда Николай II неожиданно отрекся от престола в марте 1917 года, сдержать крестьян не было никакой возможности. Весной 1917-го мужики снова пустились во все тяжкие, чтобы на этот раз довершить недоделанное первой революцией. Теперь они целились не на пашню; на сей раз они взялись рубить казённые и частные леса, собирать чужой урожай, захватывать хранящиеся на продажу сельскохозяйственные продукты и, разумеется, снова разорять и жечь барские дома.
 

                            

      Крестьянские восстания 1917 года были направлены прежде всего против крупных, высокопроизводительных поместий и хуторов созданных столыпинской реформой. Именно на гребне этой крестьянской революции (одной из сторон которой было разложение армии, составленной преимущественно из крестьян) и вознёсся к власти Ленин со своей партией.
      Российская монархия была уничтожена, в конечном итоге, тем самым крестьянином, в котором она видела своего самого верного союзника. Обстоятельства не дали развиться в России консервативному земледельческому сословию. Сперва подспудный крестьянский анархизм привел к оттяжке реформ, затем под его воздействием они были проведены чересчур осторожно, и, наконец, выйдя на поверхность, он произвел хаос, приведший к падению недостаточно реформированное государство. Ни в один период русской истории крестьянин не выступал тем оплотом стабильности, каким он был в Германии или во Франции».

www.ttolk.ru/2016/08/15/ричард-пайпс-как-характер-русского-кр/

НАЧАЛО                                                                                                                                                                     ВОЗВРАТ