Уродливей ли муха бабочки?
Вероятно, в природе нет ничего
уродливого, но глаз наш воспринимает многое именно так
-
из-за определенных эстетических, предпочтительных норм.
Изящество «Бабочки» Бродского стόит метафизической
напряженности и пейзажной силы «Мухи», при чем она
именно поет, а не жужжит:
Пока ты пела и летала, листья
попадали. И легче литься
воде на землю, чтоб назад из лужи
воззриться вчуже.
Лишенный аффектации и пафоса голос:
точно время вдруг заговорило, фиксируя все детали яви:
столь привычные, досаждающие порой, вполне способные
обойтись без человека…
Или нет?
Кто же воспоет?
«Письма римскому другу» завораживали
плавной силой покоя, стоической динамикой стиха,
входящего в реальность, чтобы, чуть изменив ее, остаться
надолго…
Разворачивались величественные панорамы
Бродского: «Новый Жюль Верн», «Осенний крик ястреба»…
Казалось, поэт хотел вобрать в
удлиненные тела стихотворений-поэм все, чем богат мир; и
вложить все, что подарили ему кристаллы опыта:
достаточно трудного, чтобы поддаваться розовому нраву
оптимизма.
Конечно, Бродский пессимист и скептик: но - стоический,
замечающий реестры разнообразия мира, и из перечислений
делающий искусство.
Факелами горят его стихотворения о
власти: но если в «Одному тирану» мир ее увиден как бы
отстраненно, то в «Резиденции» - изнутри: диктаторского
особняка, выстроенного в условном пространстве, где
можно вечером слушать стоны сына, записанные на пленку,
и знать, что ничего никогда не грозит.
Власть, впрочем, оборачивается бременем
и для носителя ее - такой стоит сделать вывод.
…феноменальность судьбы И.Бродского,
отправившей его, после отечественных мытарств, на
сияющую вершину мирового признания, завораживала не в
меньшей степени, чем длинные его стихотворения.
Или краткие - из сборника «Часть речи»,
где малые объемы, вообще-то не характерные для
Бродского, компенсировались длиной строки.
Строки его жизни оказались очень
длинными - они превращались в волны, причудливо
накатывавшие на брега вечности, чтобы оставить «здесь,
на земле» прихотливые узоры мысли, строк, строф,
рифмованных афоризмов.
И нечто мистическое, сообщившее
смысловой окрас этим узорам, не поддается (во многом
расшифровке) и через восемьдесят лет.
2
-
в
отличие от многих его ранних, еще достаточно
расплывчатых стихов; и гул - голосовой гул, а точно -
времени, вбирающего бессчетно деталей, и специфика
словаря и музыкальных ходов: все выявлено, прочерчено
резко:
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стекла становились у'же.
Под фонарем стоял глашатай стужи.
На перекрестках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет.
Дверь, запертая на цепочку лет,
отворится другими: в частности самим Бродским, кое-чем
обязанным британскому классику; и абсурдный излом,
делающий стекла уже, вполне возможно идет от
метафизического, но и гиперболического восприятия мира:
поэт укрупняет порою понятия и явления, мимо которых
люди проходят.
Интересно выводится формула самой
поэзии, вернее - дается одна из версий оной:
Наследство дней не упрекнет в
банкротстве
семейство Муз. При всем своем сиротстве,
поэзия основана на сходстве
бегущих вдаль однообразных дней.
Вероятно, поэзия основана на многом, но
в том числе и на сходстве дней, вечно бегущих, никогда
не останавливающихся, заставляющих и восторгаться, и
ужасаться, и писать.
Очень предметно дается плазма мира,
причем называемые предметы хочется взять в руку, словно
они оживают по-иному, чем существуют в действительности:
На пустырях уже пылали елки,
и выметались за порог осколки,
и водворялись ангелы на полке.
Краткость второй части мускулистостью
покроя и метафизической начинкой отсылает к английским
поэтам метафизикам старины, всегда сулящей нечто новое;
третья часть, как известно, смоделирована по лекалу
одной из частей стихотворения Одена «На смерть Йейтса»,
но катится она сугубо русскими волнами, ощущениями,
осмыслением бесконечно меняющейся, такой вроде бы ветхой
яви…
Ветхой - как Завет, которой никому так и
не осознать до последних глубин; но поэт может помочь в
этой работе многим.
3
Снова вверх, снова вниз, веревочный стих
закручивается, утолщается, делается легче, ажурность
воздуха мерцает…
Словесное кружево плетется изящно, и
метафизика используется в качестве инструментов…
Бабочка взлетит, оставшись символом времени; и исчезнет,
будучи им же…
4
Оно именно таково: так глаголит история,
которую редко кто слушает.
Как всегда «Муха» у Бродского наполнена
деталями, метафизикой, иронией, историей.
Вдруг
возникающие ассоциации связаны больше с капризной
индивидуальностью представлений о мире, чем с ощущением
всеобщности:
Как старомодны твои крылья, лапки!
В них чудится вуаль прабабки,
смешавшаяся с позавчерашней
французской башней -
Промелькнет девятнадцатый век, и
теряющие силы лапки мухи обозначат в стихотворение образ
шестирукого бога: Сдает твоя шестерка, Шива. Тебе
паршиво…
Паршиво, холодно на свете, пронизанным
всем, что мы знаем.
Стихи, стремящиеся к высотами, пусть и
забирают начало в земном, вовсе не гарантируют
долговременных высот читающему: соприкоснулся - и вновь
жизнь потекла своим чередом…
Но соприкасаться с такой «Мухой» после
«Бабочки» интересно вдвойне.
5
№12
2019,
№9 2018,
№3
2017, №9
2016,
№9
2015,
№6 2012,
№2 2010,
№5 2009,
№4 2008,
№3 2007
и в рубрике
"Литературоведение"
НАЧАЛО
ВОЗВРАТ