1
…он кажется, героем такой чистоты,
что преступления будто бы не было.
Раскольников - сгусток больной совести, сострадания, желания
помогать: неужели обладающий такими качествами человек возьмется
за топор, воплощая выморочную идею…
…этак всякий пойдёт старушек лущить:
человек и развился, когда перестал использовать физическое
устранение неприятных ему других, и стал пользоваться
возможностями слова…
Впрочем, нет -
убивали, убиваем и будем убивать: так устроены: не мешай, моя
территория…
Но Раскольников убивает не из-за территории,
едва ли процентщица так уж мешает ему: он ставит
экзистенциальный эксперимент: над собой, над внутренним своим
составом: выдержит ли…
Не выдержал.
Ахматова говорила, что Достоевский не знал
всей правды, полагая, что убьешь старушку, и будешь мучиться всю
жизнь; он не предполагал, что утром можно расстрелять пятнадцать
человек, а вечером выбранить жену за не красивую причёску…
Может, предполагал?
Ведь нарисовал же бесов, пользуясь
красками гротеска, вообще излюбленными им.
Не только ими: красками правды,
предчувствия, постижения реальности, и человека в ней…
Раскольников верует буквально: то
есть не очень глубоко; Достоевский, используя формулу:…до тех
пор, пока человек не переменится физически, предполагал, что
такое возможно: значит, видел сквозь плотные слои материальности.
Как видел творящееся в недрах человеческих
душ: а там закипает столько всего, что не захочешь, а напьешься…
И пьют у Достоевского, пьют многие; недаром
черновое название «Преступления и наказания» - «Пьяненькие».
Пьяненькие, жалкие, вбитые в
нищету…
Она хрипит старухой: скученность
больших домов противоречит жизни, и опять Мармеладов развивает
теорию бессмысленности просить в долг…
А…кто это выходит на сцену?
Крепкий, щекастый, разумеется, Фердыщенко, заставляющий
усомниться в том, что воспоминания -
ценность.
Ведь ежели хороши, их хочется
повторить, когда худые - забыть,
отказаться…
Из жизни не вычеркнешь ничего
- как из черновика: замечали?
Невозможность отступления
увеличивает безнадёжность.
Мышкин проявится, но не в его
силах будет изменить мир: оставшийся и после Христа таким же,
как был: с насилием государств, войнами, тотальным неравенством,
смертью, болезнями…
Люди не говорят, как у
Достоевского: тем не менее, его людей -
хочется слушать.
Они сбивают речевые пласты наползающими
друг на друга структурами, захлёбываясь, спеша…
Всё спешит, всё несется,
мелькает калейдоскоп разнообразнейших персонажей; Карамазовы - это будто один, расчетверенный человек, и
Иван уравновешивает мыслью сладострастие отца, который будет
убит смердом, смердящим…
Нет людей хороших.
Нет плохих.
Снег падает на городские задворки;
всякий человек - и белоснежен внутри, и
грязен, как неприглядные задворки эти; Достоевский, показывая
человеческое разнообразие, призывал быть терпимее друг к другу,
добрее; всегда проводя через мрачные коридоры к астральному
свету: надо только почувствовать…
2
Сундук, на котором ребенком спал Достоевский, можно увидеть в
музее, располагающимся рядом с больницей, во дворе которой стоит
странный, сильный памятник: писатель, словно разбуженный
выстрелом… или: выдирающийся из лент небытия к сияющему простору
мистического космоса.
Не от утлости ли того пристанища, где пришлось
спать ребенку - банька с пауками? Потусторонняя тоска
Свидригайлова, который уедет в Америку на энергии выстрела?
Страшные колодцы петербургских дворов: в Москве
таких нету: недаром Достоевский именовал Петербург самым
умышленным городом на свете, когда Москва обладала
естественностью прорастания в явь.
Москва пьяновата и пестровата.
Петербург холоден и строг.
Вам жалко Макара Девушкина?
Ведь он жалок…
А вы сами?
Жалкое -
вместе растерянное, детское есть в каждом.
И впрямь: мало живущий, ничего
не знающий ни о Боге, ни о том свете человек таков, что его не
может не быть жалко.
Но Достоевский провидел тайный свет,
и постоянное стремление к оному - важнее
даже огромной языковой работы, проделанной классиком.
3
Смертное манит, запредельное влечет;
Кириллов, строящий теории самоубийства, больше вызывает
сострадание, чем…
Провинциальная дыра становится
вместилищем кошмаров, принимая в себе бесов.
В революции, кроме крови и жертв,
Достоевский не видел ничего; и, ожидая кошмарных перспектив, не
предполагал общечеловеческого прорыва к свету.
…который знал, как мистическую основу бытия;
свет, определяющий жизнь, влекущий, манящий…
4
Суть Достоевского - свет: дорога к оному,
прохождение сквозь лабиринты, ради обретения световой гармонии.
Бытует мнение о хаотичности
языка классика: это так, и нет.
Действительно, Достоевский с
неистовостью - точно текст летит над
земными препонами - сбивает пласты разных
речений: канцеляризмы, жаргон, тут захлест
всего, мешанина, но - именно такой язык и
нужен для построения лабиринта, ведущего к световым просторам,
столь редко встречающимся в жизни.
Если бы было иначе, не вышло бы
эффекта, и речь на могиле Илюшеньки не прозвучала бы c такой
чистотой и болью.
Раскольников кажется чистым настолько,
что убийство невозможно: будто это развернулись фантазии его.
Но нет -
дребезжат детали, громоздится мерзкий быт, выглядывает из щели
двери отвратная старушонка.
Мерзкого много, провинциального
много, церковных долдонов много.
Страха, страсти.
Мышкину не найдется места
- как не сложится условий для второго
пришествия, как невозможно представить условия посмертного
бытования.
Достоевский кажется всеобщим
братом и всем другом.
И мерцает слезинка ребенка
- вечным предупреждением.
5
Слезинка ребенка мерцает предупреждением, не услышанным миром.
Не увиденным.
В своей огромности и вечном
захлесте страстей мир сносит подобные мелочи -
которые так велики сущностью.
В недрах себя каждый согласится
с Достоевским, но внешнее организовывается сложно
- боль и насилие продолжают созидать мир.
Книги не меняют его.
Но и без книг совсем
захлебнулся в несправедливости и прагматизме.
6
Шаржированный Тургенев, представленный Кармазиновым, другим
- с точки зрения Достоевского - быть не
мог: тут противопоставление двух противоположных форм творчества:
бурление, поток, истовость Достоевского, и ориентация на
конкретный шедевр у Тургенева.
Слишком разные: и уважительное друг к
другу отношение в жизни будто бы ничего не значило.
…бесы клубятся в
провинциальной дыре: надо же откуда-то начинать.
К ним не относится
Кириллов: как-то криво втянутый (или почти) в их компанию.
Теоретик
самоубийства, так глубоко погруженный в
себя, что действительность вторична.
Сумрачный колорит: не мог быть другим
- вот появляется Шигалёв, глядящий мрачно,
рисующий панорамы грядущего мира: даже не тиранического, а
дьявольски искажённого…
Революционеры
спародированы?
Нет, методы их слишком претили
Достоевскому, не верившему в подобные возможности переустройства
общества, думавшему, что слезинка ребенка…
А мир может меняться только
через кровь: как ни ужасно это: назовите хоть одно человеческое
значительное свершение, обошедшееся без оной…
Мир, меняющийся через кровь, не устраивает классика,
заваривающего крутую провинциальную драму.
Пока провинциальную: она выплеснется в глобальный
масштаб, исказив всю действительность, меняя ее, поднимая одних,
низвергая других, ломая души, и…
Всё смешивается в алхимическом
огромном сосуде классика, где впервые появляются очевидно плохие,
почти без оттенков: Верховенский и проч…
7
Зеркало должно быть огромно, чтобы отразить душу народа; оно
будет неровно - и выпукло тою болью, что
живет в ней, и сиять, как сияет свет затаенной
надежды.
Суммарный свод книг Достоевского,
отшлифованный временем, превращается именно в такое сверкающее
зеркало.
…ибо кристалл души
Раскольникова чист, как у ребенка; ибо
фантом его зловещей фантазии, выданной за интеллектуальное
построение, точно проносится мимо: хотя убийство было, этого
невозможно отрицать; но накал муки - проедающая сущность героя
совесть - так высок, а страдания в заключении столь серьёзны,
что и содеянное растворяется в них.
…ибо нового Христа не ждет
реальность, о чём знает прекрасно русифицированный великий
инквизитор, но Мышкин, возвращающийся из Швейцарии, всё же хочет
проверить возможность родной земли принять новое проявление
пророка.
…ибо Карамазовы
- точно… не амбивалентность даже, а «расчетверённость»
души русской, где Алеша -
световой полюс, Иван - интеллектуальный
вектор, причудливо изгибающийся, раз не выдерживает умственного
напряжения, Митя - ярость страсти и лютый
порыв щедрого сердца, а Федор
- тьма земного пути; сложный суммарный
портрет русского бытия ложится отражением в пласт гигантского
зеркала, нечто проясняя, еще больше
запутывая многое…
…ибо бесы всегда, или
часто рядятся в одежды всеобщего благополучия, ни в грош не
ставя чужую кровь, не желая проливать свою.
Но - даже и Макар Девушкин: жалкий,
крошечный, смешной человечек есть писк униженного русского
естества; тщетный звук мечты о корочке счастья.
…ибо Сонечка Мармеладова найдет
ядовитую сласть в попрание собственного я ради жизни близких; а
сотворить чудо ради них может каждый.
И все загнутые сложно, с
заплесневелыми стенами лабиринты, письмена правды проступают на
каких сквозь мутные потёки времени выводят к свету: в этом суть.
Речь на могиле Илюшеньки прожигает
сгустками душевных, высших лучей смертный, свинцовый морок яви.
Мышкин оставляет след в
живущих - и светится он, призывая к
правде.
Даже Фердыщенко, предложивший
салонную, пустую игру, подразумевал звенящие струны совести.
…как не современно всё!
Как противоречит технологической, прагматизмом
скрученной, целесообразностью напитанной яви.
И -
как мощно, верно работает зеркало, отражая прошлое, созидая
грядущее.
8
Двойник, Петербург, темные лестницы, богатые квартиры, где гудят
праздники, требующие великолепного масла великого художника;
Белинский, оставшийся недовольным повестью…
Естественно -
ее абсурдные изломы, равно, как и снежные ночи, где один
персонаж встречает другого: себя самого -
были далеки от того разлива реализма, который критик ожидал от
молодого тогда писателя.
Титулярный советник!
Сколько их проявилось на
русских страницах!
Мелкие и смешные, неудачливые и
затерянные в толпе, чудаковатые и несчастные: они представляли
собой пестрые калейдоскопы тогдашних людей; и Яков Петрович не
являлся исключением.
Вот он бестолково топчется целый день по
делам, сидит у доктора, то отказывается принимать лечение, то
соглашается на лекарства; потом бессмысленно перемещается по
городу: этому умышленному городу с его архитектурными ущельями…
Впрочем, почему бессмысленно:
смысл в том, чтобы встретить себя самого: Якова Петровича
Голядкина, свою худшую часть, которая постепенно возобладает.
Однако, и хорошая-то не очень
хороша: тут даже не маленький человек: а козявка какая-то…
Очень реальная козявка, не отступающая от реалистических
правил изображения действительности.
Всё серо-черное, мчащееся куда-то; вяло
бормочущий двойник, постепенно забирающий жизнь основного
персонажа…
В каждом из нас живет
такой - и тут уж ничего не попишешь.
Однако, зафиксированного словесно не
отменишь, и бегут Яковы Петровичи Голядкины, соревнуясь, бегут,
опережая друг друга, не зная, кто победит.
9
Щекаст, но едва ли розовощек - он выходит
на сцену, хотя стоит сбоку, теребя края малинового занавеса…
Он совсем не оптимистичен, и
заранее просит денег в долг ему не давать; да и фамилия его
- Фердыщенко - топорщится нелепо.
Он введен, как функция, хотя и выглядит, как человек: его
миссия: разбередить в вас худое, заставить его показаться,
проявиться на свету, дабы стыд прожег кислотой сознание…
Что такое покаяние?
О!
это вовсе не разбивания лба об церковный пол, с последующим
повторением всех жизненных гадостей, на какие только вы способны.
Покаяние - это осмысление плохого:
с тем, чтобы не повторялось оно, отпустило из плена.
И вот тут необходим метафизический Фердыщенко, который
обязательно выйдет на сцену, ежели у вас совсем не атрофирована
совесть.
Да, разумеется, можно
вспомнить многочисленные истории маугли -
не того, романтизированного Киплингом мальчика, но подлинных
- сотню, или две -
росших среди зверей, и не имевших представления о совести; но
ведь заложена она в нас, впечатана во внутренний состав, только
толчки нужны, чтобы проснулась…
Если становится меньше и меньше таких воспитательных
толчков, люди деформируются, расчеловечиваясь.
Что и наблюдаем сегодня.
Так, что не хватает Фердыщенко: и помощнее чтобы был,
настойчивей требовал исцеляющих воспоминаний…
10
Страшно быть смешным, саднящее постоянное нечто разъедает
душу, и сам себя таким считаешь: смешным, нелепым…
Сколько таковых вписано в жизнь: ратоборствовать с
реальностью сил не дали, и доказывать ей, что ты не такой
- не получится…
Узел закрутится туго: как на любой странице Достоевского:
смертельно затосковавший смешной человек, окончательно решивший
убить себя, отогнал криком девочку, подбежавшую к нему на улице
с бедою своею, аж тёкшей из глаз; и, придя домой к себе, в пятый
этаж, сильно заела совесть смешного…
Мол, тут уже не смешной выходит, а подлый.
Подлый-подлый, весь коричневый внутри, бурый, а бурый
- цвет греха.
Выстрел отдалился, настал сон, появилась совсем другая
жизнь.
Вот и сознание после смерти оказывается живет: несется
себе средь пространств, пока не начинает гореть солнце, и не
открывается солнечный мир: почти, как наш, только лишенный всего
земного негатива: о! сколько его ныне - в
геометрической прогрессии вырос, вот бы поразился смешной-то…
И вот затесавшийся в другую жизнь -
без права на это - смешной человек сеет
среди идеального свое - негожее, и сеет…
как-то сам не желая того: просто ведь не таков, как они, не
знающие зла…
А просыпается - с изменившимся
лицом, и с четким осознанием, что лучше сеять любовь среди
несовершенного мира, чем наоборот…
Суть тут - в изменившимся лице, в осознание, которое
делает лицо таковым; а еще, верно, в том, что надо побыть
подлинно смешным - для других
- чтобы дорасти до откровения любви.
11
Аркадий Макарович Долгорукий - о
себе, о событиях, вовлекших его метафизическим -
через земные данности водоворотом; о своей заветной идее…
Она бесхитростна - с одной стороны:
стать Ротшильдом; она громоздка и избыточна: утвердиться среди
людей, считающих его подростком.
Таков ли он?
Записки наслаиваются, вихрятся, летят; скорость
происходящих событий увеличивается, Версилов снова что-то
говорит; и снова все - все!
- воспринимают Аркадия подростком, каким
ему так не хочется быть.
Взросление трудно: во все времена.
Вхождение в жизнь, с необходимостью притираться к ней,
приноравливаться ко всем её каверзам и шероховатостях мучительно…
Разнообразие мук велико, и шкала их никем не рассчитана.
Незаконнорожденный, и при знакомстве, когда узнают фамилию,
непроизвольно интересуются: Не князь ли?
Много унижений претерпевший в пансионе Тушара, обдумывает жизнь,
и, вместе с классиком, вопрос: растут ли после 19 лет?
Растут до конца дней своих, и потом -
о чем ведал Достоевский.
Жизнь - форма бесконечного роста;
хотя земная - кажется просто движением к
смерти, с напластование массы негожего на пути.
Всепримирение идей и всемирное гражданство Версилова есть
одна из коренных русских болей: а всевозможного российского «боления»
в «Подростке», как и в других махинах Достоевского много, с
избытком.
В России был и Николай Фёдоров -
со своими, так толком никем и не понятыми идеями.
Мелькают
коридоры, которыми проходит Аркадий: они усложняются, повороты
закручиваются, записки растут…
И мерцают, разворачиваясь, поля метафизики: над романом,
внутри него; мерцают, втягивая себя -
даже ежели и не хочешь.
12
Игра прожигала Достоевского, организуя периоды его жизни,
готовя почву будущих книг; игра звенела медными дисками в его
сознанье, взрывалась, уводила реальность из-под ног.
Игра лентами вливалась в роман, и Алексей Иванович
повторял зигзаги своего автора, будучи союзным с ним во страсти.
Игра игрока.
Философия ощущений.
Ощущения, обнажённые до кровоточивого предела, до тока,
сильно бьющего с проводов действительности.
Игра, как объект исследования.
Достоевский тяжело изживал свои страсти.
©
А.Балтин
НАЧАЛО
ВОЗВРАТ
№12,