Василь Быков. "Долгая дорога домой"

Из Книги воспоминаний. Минск, 2004г. Изд-во "Книга"

 
     Однажды вечером он пришел ко мне на квартиру, мы немного посидели, и я пошел проводить его. Самую важную часть разговора, ясное дело, приберегали к этому времени. Клейн жил недалеко, в центре города …Было уже темно, людей на улицах встречалось немного. Возле самого его подъезда внезапно перед нами возникли трое, преградили дорогу… Тут же получили по удару в лицо - я и Борис. У того сразу упали под ноги очки, я глухо выкрикнул: «В чем дело»? И снова получили - второй раз. Тогда мы закричали - на всю улицу. ...Что было делать дальше? Близко было управление милиции, напротив него управление УГБ. Но мы туда не пошли… Мы поняли, чьих рук это дело, и что жаловаться - тщетно.

 

     И вот Гродненское управление госбезопасности выделяет опытного, бериевской школы чекиста Ф. с задачей конкретно заняться личностью беспокойного писателя Алексея Карпюка. Ф., как и надлежало, поработал ударными методами, в короткий срок накопал "компромат", сварганил уголовное дело из многих пунктов, каждый из которых, по признанию тогдашнего прокурора Гродно, тянул минимум на 15 лет заключения в ИТЛ усиленного режима. Оказалось, будто Карпюк на протяжении длительного времени обманывал партию, контрольные органы и вовсе не бежал из немецкого концлагеря, как писал в своей биографии. Специально опрошенные свидетели, просидевшие там до момента освобождения Советской Армией, показали, что бежать из этого лагеря было невозможно (они же не бежали). На основании их показаний делается заключение, что Карпюк был отпущен. Но с какой целью? А вот с какой: для разложения партизанского движения на Гродненщине. Подтверждением этой версии явился следующий пункт обвинения - "дезертирство Карпюка из партизанской бригады". При каких обстоятельствах произошло это "дезертирство", о том следствие умалчивало.
     Если это можно назвать дезертирством, то выглядело оно следующим образом. После побега из концлагеря Штутгоф, расположенного в низовьях Вислы, и долгого блуждания по территории Польши Карпюк поздним осенним вечером добрался, наконец, до родного хутора возле железной дороги под Белостоком. Но случилось так, что прежде, чем увидеть мать (отец с братом в это время также находились в концлагере), беглец наткнулся на немецких солдат, квартировавших в усадьбе. Как всегда в подобной ситуации, выручали ноги и лес, где полгода назад располагались партизанские группы, с которыми Карпюк сотрудничал. Именно после одной совместной диверсии на железной дороге он, брат и отец были арестованы гестапо и брошены в концлагерь. Но за время его отсутствия в лесу кое-что изменилось: знакомых партизан там не оказалось, на их месте расположилась пришлая партизанская бригада, возле которой и был задержан Карпюк. На первом же допросе его рассказ о Штутгофе вызвал удивление особистов ("Грубо работают ваши шефы", - было резюме знатоков), и Карпюка засадили под арест в землянку. Каждую ночь его водили на допросы с требованием признаться, какое задание получил от гестапо. Так продолжалось немалое время, и однажды Карпюк понял, что скоро все кончится. И снова бежал.
     Наверное, сделать это было полегче, чем выбраться из Штутгофа, и под утро той ночи он оказался в районе действия другой партизанской бригады, которой лихо командовал молодой комбриг, бывший ленинградский инженер Войцеховский. По-видимому, у того были иные представления о бдительности, чем у соседей. Выслушав беглеца, комбриг без лишних слов отрядил его в разведку - под присмотром надежных ребят, которым надлежало испытать новичка боем. Забегая вперед, замечу, что это испытание длилось недолго, Войцеховский понял, с каким парнем имеет дело, и уже через полгода назначил Карпюка командиром вновь созданного отряда, названного именем Калиновского. Этим отрядом Карпюк и прокомандовал до момента освобождения Белоруссии летом 1944 года. Как командовал - о том свидетельствуют полученные им ордена Красного знамени, Отечественной войны, польский орден Виртути милитари и другие награды.
     Тут может возникнуть естественный вопрос: насколько достоверны изложенные выше факты, которым, разумеется, не был свидетелем автор? На это отвечу, что автор осведомлен о подробностях карпюковских перипетий не только из его личных рассказов, но также из разговоров и воспоминаний самого комбрига Войцеховского, несколько лет назад приезжавшего в Гродно, где мы встречались втроем. Непьющий Карпюк "для компании" изрядно выпивавшему гостю приглашал также выпивавшего Быкова, который и становился свидетелем многих бесед и воспоминаний двух гродненских партизан.
     И теперь Карпюка исключают как двурушника и дезертира, врага, обманом пробравшегося в сплоченные ряды КПСС. К тому же в годы войны сотрудничавшего с оккупантами.
      Журналисты в редакции были шокированы. Молодые потиху возмущались, а те, кто постарше и поопытнее, не спешили, однако, удивляться и глубокомысленно помалкивали - многое из карпюковских перипетий им было хорошо знакомо еще с 30-х годов. Вскоре стало известно, что дело Карпюка передано в городскую прокуратуру - для получения санкции на привлечение "бывшего члена КПСС" к уголовной ответственности. Прокурор города Волох потом рассказывал, что, получив из КГБ это дело, почувствовал некоторое затруднение и позвонил (вот когда телефонное право - во благо) первому секретарю обкома Микуловичу. Тот, похоже, затруднился с ответом (все-таки уже понимал, что за ним следует) и спросил прокурора, все ли пункты обвинения надежно доказаны. В этот раз от прокурора потребовалось, кроме верности букве закона и КГБ, еще кое-что по части человеческой совести. На вопрос хозяина области он высказал некоторые сомнения. И последовало указание вернуть дело на доследование, чтоб уж доказать наверняка. Не допустив брака в работе.
     Для самого обвиняемого вся история о его вымышленных преступлениях была ясна как божий день. Белые нитки торчали со всех сторон его распухшего дела, и Карпюк бросился все опровергать устно и письменно. Казалось, многое опровергнуть не составляло труда, разве кроме ведомости из Штутгофа на получение немецких марок с его, Карпюка, подписью. Происхождение этой подписи обвиняемый не мог объяснить. На ксерокопированной странице ведомости отсутствовал титул, значились только фамилии и сумма в марках с росписями получателей. Делалось допущение, что это оплата тайных услуг заключенных. Ведомость была серьезной уликой против обвиняемого - на ней строилось многое в его злополучном деле: среди многого прочего, например, сотрудничество с гестапо начальника штаба отряда, проживавшего в Польше; внедрение Карпюком в советскую диверсионную группу, десантированную на территорию Чехословакии, агента абвера; клеветническое доносительство на соседа Грушевского. Было отчего сойти с ума.
     Несчастья обрушились на человека, словно каменный обвал в горах. Первым делом Карпюка отстранили от работы секретаря областного отделения Союза писателей, лишив 80-рублевой зарплаты. Различные редакции Минска и Москвы разом отказали в публикации его произведений, из издательских планов были выброшены все карпюковские заявки. А тут еще пришлось положить в онкологию жену-учительницу, на руках безработного остались двое детей-студентов и дочь-школьница. Жить стало не на что, кормить семью было нечем. Время от времени писал заявления в Литфонд об оказании материальной помощи, но помощь оказывали маленькими дозами по разу в год. Другой помощи ждать было неоткуда. Руководство Союза писателей БССР заняло выжидательную позицию, явно поставив ее в зависимость от исхода апелляций Карпюка в партийные органы. В это время мы иногда встречались втроем и старались подбодрить страстотерпца. Борис Клейн воодушевлял его на борьбу: пиши, жалуйся, попробуй пробиться на прием к Машерову, он ведь тоже партизан, должен понять. Обращайся к своим партизанам, наверное же, кое в ком еще сохранились остатки совести. Дергайся! Потому что под лежачий камень вода не течет... "Я на будущей неделе, возможно, буду встречаться с Микуловичем, постараюсь поговорить о тебе", - так говорил Клейн, еще не подозревая, что уготовано ему самому. Я, хотя и был беспартийным, но тоже имел кое-какие намерения в Минске и предпринимал некоторые шаги в защиту друга.
     Карпюк дергался, физической энергии у него хватало, жажды справедливости тоже. Но ощутимого результата пока не было.
     Вскоре после исключения он пишет около трех десятков писем товарищам по войне, партизанам своего отряда. И не получает ни одного ответа. Между тем их ответы пополняют его "дело", и можно догадаться о содержании этих ответов, сочиненных под диктовку следственных органов. Партизанский отряд имени Калиновского был признан несуществовавшим, его командир, таким образом, оказывался в роли самозванца. Карпюк бросается в минский партархив, где хранились все партизанские и партийные документы времен войны, и не находит ни одной бумажки по своему отряду. Исчез даже отчет, который Карпюк самолично писал после освобождения Белоруссии. Зато его "дело" в эти дни пополняется еще одной бумажкой, подписанной бывшим комбригом и другом Войцеховским. Оказывается, никакого вклада в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками отряд имени Калиновского не внес, и вообще он, командир бригады, командиром этого отряда гр. Карпюка не назначал.
     Доведенный почти до отчаяния предательством недавних друзей и соратников, Карпюк за последние деньги покупает билет на поезд и едет в Ленинград. К его удивлению, Войцеховский принимает его по-прежнему тепло, и на возмущенный вопрос приезжего отвечает обескураживающе просто: "А что я мог сделать, Алеша? Что они потребовали, то я и написал". Результатом этой поездки стала другая бумажка за подписью бывшего комбрига о том, что "товарищ Карпюк А.Н. с такого-то и по такое-то время являлся командиром отряда имени Калиновского и проявил себя с наилучшей стороны". С этой спасительной характеристикой Карпюк бросается в Гродненский горком, где первый секретарь А.Могильницкий невозмутимо ответствует: "А зачем нам эта бумажка? У нас имеется другая бумага от Войцеховского. Она нас больше устраивает".
    Их устраивало лишь то, что было против их жертвы, что работало на их дьявольский замысел подавления. Им следовало до конца растоптать человека во имя беспрекословного повиновения и бетонного единомыслия. Во имя партийной дисциплины и чекистского правопорядка!
     Начался многолетний период в жизни писателя, состоящий из непрерывных изнуряющих попыток прорвать заколдованный круг абсурда. Пока его дело путешествовало по апелляционным инстанциям, карательные органы терпеливо выжидали, плотоядно потирая руки. Утверждение исключения из партии должно было явиться сигналом для нового процесса - уголовного. Уж тут для чекистов появлялись возможности отличиться, заработать ордена, звезды, новые квартиры. Как же: известный писатель, герой войны - и агент гестапо, разоблаченный усилиями славных чекистских органов. Некоторые из числа доброхотов советовали Карпюку плюнуть на справедливость, все признать и покаяться - может, тем умилостивив жаждущих его крови. Карпюк, однако, не торопился каяться, продолжал единоборство, хотя средства его были ограничены и возможности с каждым днем убывали. Его аргументы, исполненные логики и элементарного смысла, не принимались в расчет. Свидетельские показания в пользу обвиняемого отвергались. Наверное, в такой ситуации требовалось хотя бы элементарное чувство справедливости и сколько-нибудь беспристрастный подход к этой от начала до конца сфальсифицированной постыдной истории.
     Но где было в то время найтись такому подходу? Задавленный страхом город молчал. Молчали ветераны. Молчали писатели. Ни один из обладавших властью чиновников не пожелал вступиться за человека. Таких не было в Белоруссии, не оказалось в Москве. Зато такой человек отыскался в Польше, за свободу которой когда-то пролил свою кровь Карпюк. Тут следует вернуться несколько назад - в то время, когда Карпюк еще был терпим и никто не подозревал, что его скоро настигнет столько несчастий.
     В ту пору было очень непросто съездить за рубеж даже на несколько дней. Для того требовались всевозможные обоснования: приглашение, командировка Союза писателей, объективки и характеристики, справки о состояния здоровья. К нам ездить было проще, в некоторых случаях поездки иностранцев в Союз даже поощрялись. Особенно, если те приезжали с валютой. Не помню, где Карпюк познакомился с белостокским писателем и журналистом А.Омельяновичем, человеком общительным, дружески настроенным к белорусам. Несколько раз тот приезжал в Гродно - без определенных целей, для дружеского общения. Как мы вскоре поняли, КГБ был в курсе и вряд ли одобрял наши контакты, но каких-либо препятствий им не чинил вплоть до самого начала истории с Карпюком. Потом препятствия начались. Однажды, как раз накануне приезда Омельяновича в Гродно, анонимный телефонный звонок прямо предупредил, что встречаться с польским гостем не следует. Помню, мы тогда встретились с Карпюком и решали: как быть? Чей это мог быть звонок? Что звонок из "безопасности", не вызывало сомнений, но чьей? Нашей или польской? Так ничего и не решив, встретились с Олеком, скупо пообедали в ресторане "Беларусь", и он уехал. Это происходило еще до злоключений Карпюка.
     И вот теперь Карпюк через третье лицо передал Олеку свою просьбу о помощи, которую польский друг исполнил аккуратно и в срок. Он прислал полную копию злополучной ведомости с подписью Карпюка, которую раздобыл в архиве бывшего концлагеря Штутгоф. На титульной странице данного документа четко значилось, что это - ведомость на выдачу заключенным денежных переводов, поступивших от их родственников. Оказывается, в рейхе существовал порядок, согласно которому немцы принимали денежные переводы в адрес заключенных. Хотя, разумеется, вовсе не намеревались их выдавать, но с бухгалтерской пунктуальностью требовали за них расписаться. В числе прочих расписывался и Карпюк, тотчас забыв об этом факте - его голова в то время была занята планом побега.
    Эта пожелтевшая бухгалтерская страница неожиданно замедлила форс-мажорный ход репрессивной истории: власти поняли, что недоглядели, произошел сбой. На некоторое время наступил тайм-аут, в течение которого Карпюк продолжал с обновленной энергией опровергать следующие пункты уничижительных обвинений.
     Последующим был, впрочем, не менее важный пункт о сотрудничестве с агентом гестапо начальника штаба отряда, которым командовал Карпюк. Тут уж я был почти в курсе, причем задолго до истории с исключением. Во время наших совместных встреч с комбригом Войцеховским последний несколько раз заводил разговор об этой истории, которая, в общем, началась и развивалась под присмотром бригадного командования, в том числе с участием комиссара и особиста бригады. Не погрешив перед истиной, можно коротко заметить, что не агент гестапо был внедрен в ряды партизан, а наоборот - партизанский агент внедрен на службу в гестапо. По-видимому, в первые послевоенные годы этот факт не составлял секрета как для КГБ, так и для партийных органов. Но вот прошло время, старые кадры поуходили - кто из жизни вообще, а кто на покой, - оставив подписку молчать до гроба. Пришли новые, молодые и энергичные, которые в свою очередь принялись за старое дело: разоблачать и искоренять. Примерно в эти годы в Гродно осудили на 15 лет заключения жителя Слонима, который в годы оккупации работал в СД. Об этом все в городе знали, его 20 лет не трогали, потому что рядом или в Минске жили начальники, которые его и заслали в это СД. Но как только прежних начальников не стало, пришли новые - и человека "разоблачили" и взяли. Заодно взяли и его приятеля, старейшего белорусского поэта А.Иверса, от которого потребовали свидетельств против арестованного. К чести поэта, он таких сведений не дал, за что был исключен из Союза писателей, изгнан с работы в редакции районной газеты и 15 лет проработал на смолокурне. А у самого, между прочим, вся семья, жена и дети, погибли от рук оккупантов за его подпольную антифашистскую деятельность.
      Нечто сходное можно сказать и относительно будто бы внедрения Карпюком агента абвера в советскую диверсионную группу, к чему Алексей не имел прямого отношения. Ни к внедрению, ни к группе.
     Летом 1944 года, когда еще шла война, недавний партизанский командир Карпюк был вызван в Минск для составления отчета о боевой деятельности своего отряда. Однажды, проходя вместе с товарищем (также недавним командиром отряда) мимо лагеря немецких военнопленных на Комаровке, он случайно бросил взгляд за проволоку на одного из многих сотен его обитателей, и лицо того показалось ему знакомым. Действительно, это был солагерник по Штутгофу, немец, бывший социал-демократ, который в лагере неплохо относился к советским - угощал некоторых табачком. Теперь в форме солдата вермахта он понуро сидел за колючей проволокой советского лагеря. Карпюк коротко сообщил о пленном своему спутнику, и тот заметил, что надо бы о том сообщить начальству. Сделать это было несложно - начальство располагалось рядом. Оно и в самом деле отреагировало охотно и оперативно - немец был отделен от остальных, впоследствии прошел в Подмосковье курс спецподготовки и осенью того же года в составе диверсионной группы заброшен в Чехословакию. Далее судьба диверсантов сложилась трагически - все они погибли, и появилось подозрение, что их провалил именно этот немец. Теперь, спустя четверть века, вину за его "внедрение" возложили на Карпюка. Поистине - доброта наказуема.
     В этом последнем случае Карпюк не знал, как защищаться - нигде ни свидетелей, ни документов. Тут уж ни Омельянович, ни Польша не могли помочь. Он сделался мрачным, издерганным, даже подозрительным по отношению к немногим друзьям, перестал ездить в Минск и много писал в различные инстанции, ответы из которых вряд ли получал. Единственный человек, к мнению которого он продолжал прислушиваться, был Борис Клейн.
     Как-то я сидел дома, что-то писал, как в окно постучал Карпюк (квартира была на первом этаже). Я вышел на улицу, и Карпюк спросил: "Борис не звонил?" - "Нет, не звонил. А в чем дело?" - "А в том, что его с утра вызвали в горком и до сих пор нет. Пойдем в парк, там подождем".
   Это была скверная новость. Мы молча прошли в парке к старинной, полуразрушенной церкви Коложи, сели под кустом на обмежке. Клейн знал это место и должен был прийти. Мы молча ждали.
     Он и в самом деле пришел, может, часа через два. Уже вечерело, Борис устало опустился рядом. "Ну, все пропало. Исключили и меня... Сняли с работы. Теперь я - ничто..."
     Но что случилось? И что причиной тому?
     Началось, оказывается, не сейчас, а довольно давно, о чем Борис не догадывался и не подозревал даже. При всей его рассудительности и осторожности угодил в неожиданную западню, из которой вряд ли возможно было найти выход.
     Кандидатскую диссертацию Клейн защищал в Вильнюсе, в Институте истории, где встретил однокашника по ЛГУ - доцента Д. В то время как раз развернулась борьба с литовским национализмом, и Клейн услышал, что его коллегу уволили с работы и, кажется, собираются исключить из партии. Движимый сентиментальными чувствами, Клейн по дороге из Ленинграда в Гродно заскочил к Д. Имелось немного времени между поездами, и он хотел из вежливости утешить однокашника, высказать сочувствие. Они неплохо поговорили в тот вечер, хозяин угостил гродненца рюмкой коньяка и, обнявшись, они расстались. По дороге в Гродно Клейн все переживал за товарища, думал, как ему помочь. Пожалуй, и тот, оставшись в своей вильнюсской квартире, не имел злого намерения против гостя, но испугался. Он очень опасался, что Клейн мог оказаться подосланным из белорусского КГБ, записал их разговор и донесет в литовскую "безопасность". Неизвестно сколько времени пробыв в тягостном размышлении, Д. решил опередить белорусского "агента" и сам написал об их крамольной беседе. Литовский КГБ переслал важную информацию в Минск. Минская "безопасность" отдала соответствующее распоряжение Гродненской. Операция слежки началась.
     Следили основательно, не торопясь. Пока доцент Клейн читал студентам историю КПСС, славил ее мудрое руководство, шла систематическая перлюстрация его переписки, запись разговоров с друзьями, родственниками, даже с женой на кухне. Так что относительно высказываний, признался Борис, полная адекватность, никаких натяжек. Особенно в отношении "группы Быкова - Карпюка", а также братской помощи Чехословакии, которую коммунист Клейн где-то назвал оккупацией. Ошеломленный Клейн не знал как и оправдываться. Его, как и Карпюка, исключили единогласно с многозначительной формулировкой - за перерождение. Почти автоматически он терял место доцента и вскоре вынужден будет сдать кандидатский диплом. И в самом деле, превратился в ничто.
      "И ты поднимешь руки? Капитулируешь перед этими душегубами? Ты же мне что советовал - дергаться насколько возможно. Так дергайся, пиши! Не спи в шапку!" - сердито отчитывал его Карпюк. Сам он уже немало надергался, правда, пока без ощутимого результата. Теперь будут дергаться вдвоем. Хотя вдвоем им вряд ли позволят, потому что вдвоем - это уже групповщина, за которую полагалась еще более строгая статья. По одному пока разрешалось.
     В тот же день вечером мне кто-то позвонил и тихим голосом посоветовал держаться подальше от моих двоих друзей. Потому как они могут утопить и меня. В это я слабо поверил, но прежнее желание встречаться-общаться помалу померкло. Я оставался один. И я порадовался тогда, что в свое время избежал членства в партии - теперь меня исключать было неоткуда. Хотя, конечно, можно сделать немало иного, от чего также не возрадуешься. Но из партии не исключат. Это единственное меня и утешило.
     Клейн дергался, писал, хлопотал, подавал на апелляции. Прошел все круги дантова ада: всевозможные парткомиссии со злобными мстителями - стареющими большевиками, которые, словно в отмщение за собственные былые унижения, всячески унижали несчастного исключенного, принуждая его признаться, "разоружиться" перед партией и советским народом. Не знаю, признался ли в чем Борис, но никакое признание не облегчило его незавидную судьбу. Синхронно с парторганами и КГБ работали все кафедры, ученые советы, ректораты и ВАКи, которые оперативно лишили его преподавания, диплома кандидата исторических наук. Хотя и сам я чувствовал себя очень неопределенно, рассказывал о гродненских драмах где только было возможно - друзьям, знакомым, начальству. Любопытно, как многие относились к моим драматическим повествованиям. Обычно, внимательно выслушав, делали недолгую паузу и глубокомысленно изрекали: "Кто его знает? Все-таки там что-то есть. Иначе бы не исключили". Редко кто выражал гнев или хотя бы сочувствие, большинство молча отходили в сторону. Как-то обратился к секретарю ЦК по идеологии А.Кузьмину. Тот с привычной озабоченностью выслушал, согласился, что Клейн умный ученый, наверное, хороший человек, и - все. И я понял, что есть силы, властью над которыми секретарь ЦК не обладает. Скорее они обладают властью над ним.
     Спустя недолгое время историк Клейн очутился на городской овощной базе, где несколько месяцев таскал ящики с картошкой, свеклой и морковкой. Но суда над ним не было, никого не посадили. Все это было понято как хороший знак, почти наступление поры либерализма. И в самом деле, какие-то сдвиги произошли и в деле Карпюка, которого неожиданно вызвали на бюро ЦК КПБ.
    Значительно позже, когда несколько улеглись разоблачительные страсти, в начальственных кабинетах сменились хозяева, появился слух, что Карпюка спас Машеров. На заседании бюро ЦК, где рассматривалась его апелляция, двое из членов бюро проголосовали за исключение, а двое (Кузьмин и Аксенов) за строгий выговор. Машеров вроде бы воздержался, что дало основание дело Карпюка отложить в долгий ящик. В конце концов ограничились строгачом, это сохранило Карпюку свободу, а по прошествии года и вовсе сделало его безгрешным. Карпюк постепенно пришел в себя, стал много работать, написал несколько романов, в том числе один на антирелигиозную тему.
     С началом перестройки многое в стране стало меняться, появилась тенденции переоценки недавнего прошлого. Карпюк, разумеется, не упустил возможности обратиться к подавляемой прежде правде и напечатал несколько мемуарных очерков о послевоенных событиях на Гродненщине. Он не учел, однако, насколько живуч мстительный реваншизм провинции, как глубоко засела в ее партийных рядах чекистская потребность разоблачать и карать. В ответ на карпюковскую правду о постыдных методах послевоенной коллективизации те, кто ее осуществлял, выступили с новыми обвинениями в "старых преступлениях" автора очерков. Местные власти под давлением ветеранов "колхозного движения" создали комиссию по проверке личности Карпюка - опять с разоблачительным уклоном. Минский официоз оперативно поддержал гродненскую инициативу сыска: снова на партийных и хозяйственных сборищах зазвучали старые обвинения в искажении "правды войны и коммунистического строительства", опять принялись перетряхивать биографию автора, с патологическим сладострастием раскапывая там "темные пятна". В этот раз Карпюк, похоже, готов был потерять присущую ему, выработанную за годы выдержку и обратился в суд с иском о защите чести и достоинства. Как ни странно для белорусского судопроизводства, он выиграл. Суд постановил взыскать с клеветников в пользу истца денежную сумму в размере... одного рубля.
     Кажется, это была последняя (если не единственная) за много лет чистая победа писателя и гражданина, партизана и правдолюбца Алексея Никифоровича Карпюка. Спустя недолгое время он скончался, прожив чуть больше семидесяти. Хотя наверняка рассчитывал прожить больше - занимался спортом, не пил, не курил. Но у судьбы свои, не ведомые нам расчеты.
     А Борис Клейн все-таки вернул свой кандидатский диплом, защитил докторский и, став профессором, уехал в Штаты. 

                                                                                                                     /Перевод с белорусского/  

НАЧАЛО                                                                                                                                                                   ВОЗВРАТ