Никто не определил точнее положение большинства жителей Российской империи, чем А.Н.Радищев в ХVIII веке. Ему принадлежат знаменитые слова: «Крестьянин в законе мертв». Значит, ни у кого в том государстве не было правовых гарантий.
              В Петропавловской крепости держали «Секретный дом». Попадая туда, узник утрачивал свое имя. «Прибыла личность», - делалась запись тюремщиками, а когда выносили бездыханное тело, в журналах отмечалось: «Убыла личность». Бесследно пропадали не только там. Складывалась целая традиция неучтенной людской убыли.
             Трудно установить истину спустя много лет. Но документы ждут своего часа, своего исследователя. Очень важно всем «секретным арестантам» вернуть их имена.
              Дела эти отложились в Гродно, в филиале Центрального Госархива. Они со всеми подробностями раскрывали случившееся. Можно сказать, эпоха в лицах.
              В начале 1850 года чиновник особых поручений Розвадовский донес гродненскому губернатору барону фон дер Ховену, что в Слониме под строжайшим надзором уже длительное время содержится неизвестный. Поиски в уездном суде не дали результата. Видимо человек был заключен в острог по распоряжению генерал-губернатора - «но на основании какого представления и за какое преступление распространяема на него такая мера, за бывшим в городе Слониме пожаром следов не осталось...».
              Затем выяснилось, что «секретный» узник принадлежит к дворянскому сословию. Губернатор - человек сравнительно новый - усмотрел непорядок и определил две недели сроку для «обнаружения истины». Арестанту посланы были «запросные пункты». Вскоре поступил ответ:
              « - За что, - писал узник, - я подвергся столь долгое время незаслуженному мною аресту? Неужели нет справедливости, и не сыщу я никогда защиты и правосудия для себя, а виновные избегнут наказания?».
              Еще было написано:
             - Почему оправдываться должен он, а не те, кто попирали законы божеские и человеческие? Почему не узнали, чьей рукой сожжены судебные дела? Куда спрятаны все жалобы, отправленные высшим чинам империи?
           Прежде всего: где донесение, отправленное пять лет тому назад министру государственных имуществ Киселеву? Ведь именно там были по порядку описаны все страшные деяния, которых совесть его не могла вынести. С того донесения и началась цепь его несчастий.

            Сословие «государственных крестьян» возникло при Петре I. В отличие от помещичьих и дворцовых /принадлежавших царской семье/, они в российских губерниях были менее стеснены.
             В Белоруссии же, особенно в западных уездах, положение было иным. Здесь большинство казенных имений сдавались в аренду «временным владельцам». Эти, кем бы они ни были, отличались жестокостью, корыстолюбием и уверенностью в полной безнаказанности. Государственных крестьян они низводили до крепостных. Заставляя отбывать барщину, выжимали из людей соки, а нередко отнимали у них последнее.
              У кого же искать защиты? По закону - у министерства государственных имуществ с его многочисленным штатом. Но пострадавший сталкивался с круговой порукой, которую порождала “капканная взятка”.
             Вот о чем в начале 1846 года написал в Санкт-Петербург человек из городка на западных рубежах. Делу, возникшему по его заявлениям, были присущи некоторые особенности. Жаловался дворянин, но вступался он не за себя. Страдающей стороной представлены были крестьяне.
            В роли же злоумышленников фигурировали не отдельные чиновники, а вся губернская верхушка и даже такая персона, как сенатор Новосильцев, наперсник покойного императора Александра I.
            Хуже того, чиновники, приставленные министерством для соблюдения законности, сами якобы погрязли в лихоимстве.
            «На первой неделе великого поста 1845 года, - сообщалось в заявлении, - волостной писарь Чесновский, собрав сто пять человек из разных деревень, захватил 24 крестьян деревень Остров и Лисевичи на барщине, повязал всем веревками руки назад и, сцепивши по четыре и пять человек, погнал в фольварок Лисевичи, где приготовлены были уже два воза розог”. Там их развязали, наложили на ноги огромные деревянные колоды с несколькими прорезями и, «рядом свалив на землю, секли розгами бессчетно» за не отбытые якобы повинности. Избитых содержали под караулом трое суток, изнуряли голодом; «приносивших кушанье отцам своим мальчиков Чесновский наказал розгами по 50 ударов, посуду с кушаньем разбил и прогнал их, крича:
             - Пусть с голоду помирают!”.
             Так действовали волостные писари.
             “О наказаниях же, совершаемых окружным начальником Макаровым, - продолжал «доноситель», - я не в силах описать; вспомня на ужасное бесчеловечие, сердце замирает…».
             Макаров твердил крестьянам:
             - Об вас государь не стоит. Вот обведу вашу деревню соломою, зажгу - и за то крест получу!
           Приведя десятки подобных примеров, очевидец подчеркнул, что расследование нельзя поручать ни одному из губернских служащих, ибо «связи временных владельцев (имений) и действующих на их пользу чиновников не допустят правды”.
             В письме бросалась в глаза «обобщающая” сентенция: «После испытания толиких притеснений, разорений и бесчеловечных наказаний судите сами, Ваше сиятельство, чего можно ожидать, как не общего роптания на не правосудие правительства?».
             Для царских министров не являлось новостью роптание в белорусских и литовских губерниях. Объяснять его принято было интригами польской шляхты, проникновением «зловредного духа” с Запада, бездействием местной власти и т.п. Но обвинять в «не правосудии» правительство?
            Все же граф Киселев, снискавший себе славу «реформатора», проявил сдержанность. Что такое этот Слоним? Для сохранения репутации ведомства иногда небесполезно пугнуть кучку воров. Делу, как тогда говорилось, «был дан ход».
              Прибывший из столицы надворный советник Чарнуцкий возглавил комиссию, куда вошли Герман - поверенный сенатора Новосильцева, а также окружной начальник Макаров и еще некоторые, прямо замешанные в злоупотреблениях. У крестьян они выспрашивали, кто подучил подавать прошения. После нескольких дней такого следствия в комиссии было оглашено поступившее по почте заявление:
               «…Если Ваши высокоблагородия не чувствуют себя в силах выслушать все обиды крестьян с кротостью и вниманием и ежели не можете расстаться на время следствия с г.г. Макаровым и Германом, которые за вами отправились и в Соколово, то сделайте милость - оставьте свое производство и не отвлекайте от работы крестьян… Это мое объявление прошу приобщить к делу”. Володкович подал и отдельную жалобу в министерство, что прибывший из столицы чиновник сам покрывает беззакония.
             Чарнуцкий был отозван; по поручению графа Киселева в Слоним выехал коллежский асессор Дядьков. Это можно было бы считать победой жалобщика, но гродненскому губернатору подан был в то самое время и очередной рапорт судьи Глиндзича:
               - Честь имею доложить, - писал судья, - что необходимо воспретить под строгой ответственностью всякое впредь вмешательство в дела государственных крестьян слонимскому дворянину Мартыну Володковичу.
           Что известно об этом человеке? Мартын Григорьевич происходил из мелкопоместных дворян, исповедовал православную веру. Подобно многим выходцам из белорусской шляхты, он не мог рассчитывать на доход от крепостных, и потому занимался предпринимательством - одно время держал в Слониме трактир.
               За тридцатилетнюю жизнь в этом городе он приобрел репутацию рачительного домохозяина, человека, отзывчивого к чужой беде. Его избирали в городовой магистрат, а однажды он даже занимал пост бургомистра.
                Как-то возник конфликт между мещанами Слонима и графиней Тыман по поводу пригородных сенокосов, и Володкович, не найдя другого выхода, во главе отряда горожан вступил в рукопашную с обслугой графини. Ему с трудом удалось избежать судебного преследования.
               Какое образование получил правозаступник, что за книги читал, мы не знаем. Скорее всего, цельного мировоззрения у него не было, а действовал Мартын Григорьевич по врожденному чувству справедливости.
                В 1837 году, обнаружив, что в государственных лесах производятся незаконные вырубки, он обратился «по казенному интересу» к местным властям и попросил привлечь к ответственности нескольких подрядчиков. Однако в губернии дело замяли.
              Вот тогда и проявилось своеобразие натуры Володковича - воинствующего правдолюбца. Он апеллировал к графу Киселеву, обратился к самому императору. Жалобы возымели некоторый успех. Возможно, помогло Володковичу то, что в роли подрядчиков выступали несколько купцов-евреев. Из дела, кстати, не вытекает, что он давал выход национальной ненависти; просто, не стерпел беззакония.
                И коль скоро разбазаривание леса совершалось по сговору купцов с подлесничим Белозерским, об этом заявитель также не счел нужным умолчать. Но тут, как говорится, нашла коса на камень.
                Отец Белозерского был советником губернского правления, тесть - председателем уголовной палаты. В приятельских отношениях с последним находился губернатор Васьков; родственником же губернатора являлся управляющий палатой государственных имуществ Кожевников. Следовательно, «казенный интерес» не мог не столкнуться с частным, и против Володковича начала формироваться, как он припоминал впоследствии, «враждебная партия».
                 Хотя и зная силу этой «партии», тот не сдавался. Страсти как будто поутихли, но в начале 1846 года - новое обращение к министру государственных имуществ. Теперь Мартын Григорьевич предъявил обвинения нескольким помещикам, их управляющим и целому ряду чиновников, от писарей до сенатора. Заявления были подписаны одним Володковичем, но получалось, что к правосудию взывало множество крестьян. С ними поддерживалась связь.
                Пожилой человек в «барской» одежде не раз замечен был в посещении деревень своей округи. Сельские ходоки потянулись в Слоним… А там расставлены были капканы.
                Первый урок преподал окружной начальник Макаров. 5 апреля были арестованы полицией двое пришлых. Сперва их доставили в земский суд, а оттуда к дому Володковича, который, выглянув в окно, увидел, что крестьян ведут в острог и по дороге избивают.
                Все было сделано, написал он гродненскому губернатору, «нарочно в поругание мне и крестьянам, чтобы показать мое безвластие”. Еще было сказано: “Это обыкновенная страсть Макарова жесточайше наказывать безвинных в великом посту, как бы для возбуждения памяти Христова мучения, хотя и в прочее время года рад тиранствовать …крестьяне никогда не видели правосудия…»
                 Губернатор Васьков распорядился:
                - Записке этой, как заключающей дерзкие выражения противу начальства, не может быть дано никакого хода. Предписываю полиции объявить о том дворянину Володковичу!
                 Ответ из Слонима не замедлил:
              - Выражения, признанные Вашим превосходительством укорительными соответственны преступлениям, и я не вижу возможности смягчить их и объяснить в другом смысле. Да и в законах лживые поступки именуются лживыми, подлоги - подлогами, обман - обманом, не правосудие - не правосудием… Начальство, повторяю, не доставляет защиты крестьянам.
                Так белорусский дворянин, без связей и покровителей, к тому же отец троих малолетних детей, решился поставить под вопрос пресловутую формулу «крестьянин в законе мертв”.
               По согласованию с шефом жандармов графом Орловым, министр Киселев учредил «особую комиссию» для исследования во всех подробностях слонимского дела - и «дабы положить конец беспрерывным доносам Володковича”. Эта последняя фраза из официальной бумаги показывала, что Киселев уже устал и испытывал раздражение.
                 От его министерства в комиссию был назначен коллежский асессор Жуков. Вот чем, по описаниям очевидцев, встретили приезжего в Слониме. С утра 22 июля 1846 года к Володковичу явился отряд полицейских во главе с квартальным. Из сада донеслись крики: это десятский боролся с домохозяином. Жена и дети кинулись к последнему на помощь. Девочка постарше заперла полицейских в кухне. Одного из них младшая стукнула ложкой по голове.
                 Сам Мартын Григорьевич в суматохе выломал доску в заборе и, как был - без шляпы, в шлафроке, накинутом на голое тело, - бросился бежать. В таком виде он и явился в комнату на почтовой станции, где отдыхал прибывший из Петербурга чиновник.
                  - Умоляю, защитите от злодеев! Я - Володкович, здешний дворянин.
                Жуков указал на дверь в заднюю комнату, где беглец и заперся, пока дверь не взломали.       
                  Квартальный закричал:  - От моей руки никуда не уйдешь!
                Старик просил вести его городскими закоулками, а не «публичным местом». Напрасно, захваченного потащили через площадь.
                 Городничий - отставной штабс-капитан Кветинский - был закадычным другом окружного начальника Макарова. В земском суде подвизался пан Орда, замешанный в тех же лесных махинациях. При таких обстоятельствах немудрено, что суд постановил: выдержать Володковича месяц в остроге «на собственном содержании»; обязать его испросить публичного прощения у Макарова за «обидные слова» и уплатить тому 450 рублей серебром.
                Кроме того, завели дело о побоях, причиненных якобы десятскому Иванову /“Возможно ли верить, чтобы мне, слабому, бить его?» - писал впоследствии Володкович/.
             Перед тем, как отправить в острог, городничий насладился зрелищем поверженного недруга, который все же задал вопрос:
                 - За что сажаете верноподданного?
                 - Здесь верноподданных не нужно, - отпарировал городничий.
                Приезжего чиновника обескуражить не удалось: Жуков приступил к следствию. Как-то вечером его посетили две молодые женщины. Одна представилась женой Володковича, другая была его сестрой. Их рассказы дополнили то, о чем говорилось в бумагах. Открылась картина вопиющего беззакония, - говоря современным языком, «беспредела».
                 Михаил Снитко - 150 ударов розог за то, что «…обнаружил свою недоверчивость к священнику Дылевскому, когда в деревне Любишицы производились расчеты между крестьянами и экономией”.
                В имении Остров четверо крестьян преданы суду с содержанием в остроге, подвергнуты наказанию до 600 розог более упорные и «ослушные», от чего Иван Кононович помер. Там же при аресте Радзивоника было оказано сопротивление; дочери его вывихнули ручку, и она через три недели умерла, жена его от побоев также скончалась…
                Целью Жукова прежде всего стало освобождение Володковича. И он добился этого в начале августа, когда «особая комиссия» собралась в новом составе - теперь в нее был включен и майор корпуса жандармов Тизенгаузен. Замечено было, что майор пьянствует за кампанию с городничим.
                Заседания проходили в напряженной обстановке. Володкович объявил отвод Тизенгаузену, а на его вопросы отвечать отказался. Вместо того чтобы одернуть зарвавшегося, Жуков написал в Петербург, что считает его поведение правильным.
                 В столицу, однако, пришло донесение от влиятельного сенатора Новосильцева, что петербургский чиновник Жуков, «по общим слухам», вступил в «короткие связи с семейством Володковича”, а крестьян только подстрекают к бунту.
                 Тут уже вмешался шеф корпуса жандармов Орлов, чтобы дать надлежащую оценку поступкам «вредного доносителя». Министр Киселев получил от Орлова предупреждение: “Поддерживать такого человека и неповинующихся крестьян особенно опасно по настоящему положению дел в Западном крае, и может подать повод к самым гибельным последствиям”.
                 Дело перешло в разряд политических.
                 К осени 1846 года во многих прилегающих к Слониму деревнях усилилось брожение. По дворам ходили слухи о галицийском восстании, о близкой «воле». Надежда стала вполне определенной и связывалась с именем человека, живущего рядом. Он не испугался и самого губернатора, ему все законы известны, надо только делать, что он скажет.
                 По просьбам его посыльных сотни людей начали сбор денег и продуктов в помощь семье Володковича, «пострадавшего за народ». Самые решительные - из Боркинского, Гичицкого сельских обществ, имения Остров - отказались собирать подати и перестали отбывать повинности. Попытка отдать в солдаты нескольких «особо порочных» вызвала отпор; во время следствия никто не подписывал показаний.
                  «Казенные крестьяне, - сообщал губернатору управляющий палатой госимуществ Кожевников, - час от часу, более и более выходят из повиновения…». Он настаивал на немедленном аресте Володковича и заключении в Петропавловскую крепость как самого злостного бунтовщика, а для подавления волнений предлагал вызвать войска.
                  В этот-то момент по распоряжению из Петербурга коллежский асессор Жуков был отстранен от участия в комиссии, ему было предложено вернуться в столицу. Однако он почему-то не спешил покинуть Слоним.
                   Городок стал, по сути, ареной борьбы двух враждующих «партий».
                  С одной стороны, выступали сообща городничий Кветинский, жандармский майор Тизенгаузен, управляющий Герман, окружной начальник Макаров и те, кто их поддерживал.
                   Опорным пунктом другой «партии» считался дом Мартына Володковича. Здесь проводил целые дни петербургский делегат Жуков. По вечерам сюда заходил слонимский мещанин Кононович. Вместо арестованного Календы роль письмоводителей приняли на себя другие грамотные. Среди них выделялись две колоритные фигуры: дьячок Каминский и гродненский еврей Брук.
                  Каминский служил при слонимском благочинном. Духовным властям сразу было сообщено о его «неблаговидном поведении», но он не унимался.
                   Каким образом в Слониме оказался Брук, что свело его с другими, неизвестно. Но показательно само сближение в доме Володковича столь разнородных людей.
                 Рассчитывали добиться перевода казенных крестьян с барщины на оброк. Пытались навести страх на лихоимцев. Было и еще кое-что.
                  По поручению Мартына Григорьевича упомянутый еврей Брук выезжал в Дубно и Волпу. Полиции удалось перехватить двух ходоков оттуда, которые на совещании у Володковича будто бы обсуждали порядок, «каким они должны завладеть всеми землями, корчмами и мельницами Волпянского имения”.
                  В дом потянулись также из Волковыского уезда; жители местечка Порозово и Нового Двора, считая себя на правах «вольного сословия», требовали зачисления в мещане.
                  Однажды полицейская засада захватила еще двух мужиков и женщину, но узнать, откуда эти люди, не удалось. Хозяин дома, выбежавший со своими сторонниками, отбил задержанных. Все-таки позже был арестован один из них, Талерчик.
                 “Назад несколько дней, - говорилось в донесении управляющего Германа, - Володкович, собравши толпу крестьян Слонимской экономии в корчму еврейки Цыбки на Замковой улице, внушал им, чтобы помнили только одно: крепко его держаться и что он один есть их доброжелатель, а все чиновники и администрация действуют им во зло… Не проходит ни одного базарного дня, чтобы Володкович не являлся между крестьян и не обращался к ним с подобными наущениями, делая невольным образом соучастниками его внушений и крестьян помещичьих… Кто знает, куда, при свойственной ему дерзости, ведет он их на тайных с ними совещаниях… Огонь и железо могут быть приняты им за надежнейшие средства…»
                  Здесь все сгущено, подтасовано, чтобы вселить в начальство ужас и ударить по самому больному месту: волнения, мол, передадутся и помещичьим крепостным, а уж тогда рухнет все.
                 Ситуация, без сомнения, складывалась неординарная. Кое-где реальная власть начинала переходить к возникавшему стихийно самоуправлению. Может, в этом и заключался нормальный ход развития для людей, придавленных имперской «железной пятой», но не утративших природный здравый смысл.
                 Диалог с кем-либо в столице был исключен. Министр госимуществ приказал пресечь любые сообщения Володковича с населением. Крайних мер требовал и министр внутренних дел, до которого дошли сведения, что «из других имений казенных приходят в Слоним и, не зная его, спрашивают: «Где тот пан, который выпускает крестьян на оброк?».
                В Варщаве наместник, цесаревич Константин тоже почуял «дух опасного волнения», исходящий из Слонима и особо нежелательный «при настоящем направлении умов».
                 И тогда делом лично занялся Николай I. Поскольку слонимский правдолюбец всем встал поперек горла, император повелел: «обеспечить личность».
               Мне не удалось отыскать юридического эквивалента этой формулы. Но чиновничья каста - «практики» того царствования - знали, чего от них хотят. В апреле 1847 года Мартын Григорьевич был заточен в слонимскую тюрьму и помещен в особую камеру. Надежность запоров дважды в день проверял городничий.
                  А между тем, комиссия, руководимая новым посланцем Петербурга, угодливым Татариновым, быстро завершила следствие. Доносы Володковича признали безосновательными, а его самого - вредным, преступным человеком. Что до крестьян, то с ними не церемонились: одних секли, других сажали в острог. Личность зачинщика - дворянина «обеспечивалась» все надежнее.
                 В мае 1847 года, обманув бдительность стражей, из Слонима вырвалась жена Володковича, Анна. Ей удалось добраться до столицы и проникнуть в царскую резиденцию. Но дальше статс-секретаря Голицына она пробиться не смогла.
                 В январе следующего года Слоним посетил гродненский губернатор Васьков. Анна попросила его только об одном: выдать ей паспорт для проезда в Санкт-Петербург, чтобы хлопотать за мужа.
                 - Когда государь не имеет над мужем вашим милосердия, - отвечал губернатор, - то мы тем паче не должны иметь.
               Зловещий смысл этих слов прокомментировал городничий, явившийся на следующий день к дому Володковичей:
                 - Я говорил вам, что в России за деньги все можно - и на мое вышло. Надо было с нами хорошо жить. Выходите из дома!
                 Что дальше, подробно описано в одной из жалоб Анны: «Я должна была в этом доме смотреть за вещами и детьми плачущими, да и не могла уже, будучи огорченная и слабая, следовать всякий раз за десятскими - и страшно было выходить со двора на улицу, где собравшийся народ смотрел на сие происшествие и разбой городничего… Брали, воровали, ломали, бросали в комнатах, а мебель - во дворе в грязь…». Даже супружескую кровать «на львиных лапах двойную», и ту вывезли, не оставив ничего из семейного очага. Сестра Володковича не выдержала позора, и в день публичного разграбления лишилась рассудка.
                 “ - Я это слезное прошение сама сочинила, - написано было собственноручно Анной - хотя оное и неосмысленное, но справедливое: да извинительно мне будет, ибо я лучше писать не умею и в подобном несчастии никогда не была”.
                 “Слезное прошение” - наверное, писала, плача от горя. Но ни в одной строке не проскальзывало раболепие перед властью. Не было признания вины. Говорилось о другом:
“Мужа моего изнуряют голодом, не дозволили ему нигде писать, посадили в какую-то секретную комнату, здесь небывалую и неслыханную».
               Она обличала власти: губернатор обманывает министра, тот тоже молчит, получается, что все заодно.
                 - Неужели, - с сарказмом писала Анна, - его сиятельство Павел Дмитриевич /министр Киселев/ всех тех садит в острог, кто ему правду доносит? Мы этого не знали, а то сразу бы «пожертвовали» деньги его чиновникам.
                 Кроме того, написано было:
               - Ваше сиятельство! Ежели так большое зло и публичные их такие соблазнительные действия покроются, это будет значить, что и в столице уже нет справедливости!
                 Какая женская душа… Впервые мне довелось взять в руки эти письма в середине шестидесятых прошлого века. Перечитывая их теперь, испытываю то же волнение. Как будто сегодня сопротивляются злу…
                 “Это не большая важность, - пишет Анна статс-секретарю Голицыну, - имеючи власть, преследовать справедливых”. Она взывает к их человечности: “И вы имеете семейство!».
                Императору и его министрам посланы четырехкратные эстафеты. Не менее 60 жалоб и прошений поступило в адрес сановников, а ведь за каждую жалобу, чтобы придать ей официальную форму /иначе не принимали/, надо было платить немалые деньги. И отправлять бумаги приходилось не из Слонима, где почта ничего от Володковичей не пропускала, а ездить для этого в Минск, Несвиж, Новогрудок…
                 Но никто не принял в ней участия.
                 И настал еще один Новый год. Холодом тянуло от тюремных стен, за которыми выводила неровные строки детская рука:
                “Маменька моя, огорчившись так большими преследованиями, лишилась жизни. Оставила нас трое малолетних сирот без всякого способа… Недовольно того, что все забрали, но по смерти маменьки моей выгнали нас, сирот, в большой мороз… Сказывал мне городничий: ступай ты к отцу в острог, там ваш дом. А весь скот, который был в сарае, и лошадь, стоящую нам 45 рублей серебром, выгнали. И так я с малыми братьями нахожусь при отце в остроге между разбойниками и ворами”.
                По этой жалобе малолетней Александры Володкович /она тоже попала в архивное дело/ запросил объяснение новый губернатор фон дер Ховен. Он удовлетворился полученной справкой: поскольку дети остались одни, то их и поместили в острог… «из сострадания». Это подлинные слова документа! Когда же мещанское общество Слонима обратилось с просьбой передать ему Володковича на поруки, в этом было отказано.
                  Мартын Григорьевич начал терять зрение, он плохо владел правой рукой. Где-то по соседству томились арестованные вместе с ним крестьяне Федоркевич, Макаревич, Шабайко, Макар. Тщетно подавали жалобы их родные. Но характерно: человека, подбившего стольких на смуту, не поминали худым словом. На допросах говорили одно и то же: нас посадили за то, что «не хотели показать лжи против дворянина Володковича и стояли за свою обиду…».
                 О дальнейшей судьбе “секретного арестанта» сохранились лишь отрывочные сведения. «Напастным делам» не было конца, о чем можно заключить по отношению виленского генерал-губернатора, помеченному февралем 1850 года. Оно предписывало объявить арестанту, что к его освобождению, даже под поручительство, «встречается совершенная невозможность”.
                  Верный себе, узник и тут не смолчал: “…Оною резолюциею недовольствуюсь, о чем вместе с дочерью моею объявляю».

                  Но дело на этом как будто оборвалось. Больше я не узнал о них ничего.