ВОЗВРАТ                                       

   
 
Июль 2008, №7         
 
  
Поэты русской эмиграции
_________        
                                                                            Юрий Колкер          
 

                                                  АЙДЕССКАЯ ПРОХЛАДА 

                       Очерк жизни и творчества Владислава Ходасевича (1886-1939)

                                                          (продолжение) 
                                                               
  ч.3

                                                                                                                                    Предыдущая часть

      

                                                                           * * *

                                                                                            С холодностью взираю я теперь
                                                                                            На скуку славы предстоящей...
                                                                                            Зато слова: цветок, ребенок, зверь -
                                                                                            Приходят на уста все чаще.
                                                                                                          Ходасевич. Путем зерна.


               Авторитет Ходасевича в литературных кругах Москвы быстро возрастал. Сразу после своего дебюта поэт становится объектом пристального внимания, а в предвоенные годы, еще до выхода Счастливого домика, его имя уже пользуется широким признанием. Об этом свидетельствуют и отзывы современников, и публикации его стихов в известных журналах, альманахах и антологиях, но едва ли не в большей мере - сотрудничество Ходасевича в таких газетах, как Утро России, Русское слово, Русские ведомости, с их общественной, а не литературной ориентацией. Сотрудничество это начинается не позднее 1910 года. Кроме стихов и статей, критических и литературоведческих, почетной известности Ходасевича способствовали также его переводы и редакторские публикации. В 1910-1923 годах, в издательстве Польза В.М.Антика, а затем и в других издательствах, до Всемирной литературы включительно, выходит около двух десятков его прозаических переводов с польского и французского языков, две составленные им антологии (в 1914: Русская лирика от Ломоносова до наших дней, в 1915: Война в русской лирике), а также собрания стихов В.Гофмана и гр. Е.П.Ростопчиной, Душенька Н.Ф.Богдановича и Драматические сцены Пушкина - под его редакцией, со вступительными статьями или примечаниями. Если рано проявившийся интерес к Пушкину как к объекту исследования должен быть назван среди центральных в жизни Ходасевича, то переводы из К.Макушинского или К.Тилье выполнялись для заработка и находились на периферии его интересов. Об уровне этой литературной поденщины косвенно свидетельствует тот факт, что эпопея К.Тетмайера Легенда Taтр в переводе Ходасевича была переиздана в 1956 и в 1960 годах в советском издательстве. В ней находим и первые переведенные им стихи.
              Мы решаемся думать, что у истоков современной школы стихотворного перевода, наряду с Брюсовым, Гумилевым, Шенгели, должен быть назван и Ходасевич. В 1912-1918 он систематически работает над переложением стихов инородцев: польских, армянских, латышских, финских и еврейских (писавших на иврите) поэтов; продолжает переводить и позже: с английского, французского, а с иврита - и в первые годы эмиграции. В 1921 он скажет: «Творчество поэтов, пишущих в настоящее время на древне-еврейском языке, оказалось для меня наиболее ценным и близким. Переводам с древне-еврейского я уделял наиболее времени и труда...». Еврейская антология, вышедшая по-русски в 1918 под редакцией В.Ф.Ходасевича и Л.Б.Яффе, и книга переложений Ходасевича Из еврейских поэтов (1921) в короткий срок выдержали несколько переизданий.
              Необходимо также отметить и публичные выступления Ходасевича со стихами и докладами: в 1906-1920 - в Литературно-художественном кружке, в Обществе свободной эстетики, в Политехническом музее, в московском Пролеткульте, а в 1921 - в Петрограде: в Доме искусств и в Доме литераторов. Сравнительно немногочисленные, они запомнились современникам, в особенности - его речь Колеблемый треножник, посвященная пушкинской годовщине и впервые прочитанная 14 февраля 1921 в Доме литераторов. Как и речь А.Блока О назначении поэта, она была встречена тогда долгими аплодисментами, эхо которых и по сей день обнаруживается в мемуарной и историко-литературной прозе.
               Разностороннее дарование Ходасевича близилось к своему полному расцвету, но за плечами поэта уже стояли судьба и история.
               В 1915 году, в гостях, на именинах у московской поэтессы Любови Столицы, Ходасевич упал и сместил себе позвонок. Весной 1916 года у него открылся туберкулез позвоночника.

              Тут зашили меня в гипсовый корсет, мытарили, подвешивали и послали в Крым. Прожил месяца три в Коктебеле, очень поправился, корсет сняли. Следующую зиму жил в Москве, писал. На лето 1917 снова в Коктебель. Зимой снова Москва, «Русские Ведомости» «Власть Народа», «Новая Жизнь»(*).
                                                                                                   Ходасевич. [О себе], 1922.
(*) Газета М.Горького в Петрограде (1917-1916), закрытая Зиновьевым.

              За личным несчастьем последовала общественная катастрофа, а с нею - отсутствие литературных заработков, угроза голода, голод.

               К концу 1917 мной овладела мысль, от которой я впоследствии отказался, но которая теперь вновь мне кажется правильной. Первоначальный инстинкт меня не обманул: я был вполне уверен, что при большевиках литературная деятельность невозможна. Решив перестать печататься и писать разве лишь для себя, я вознамерился поступить на советскую службу.
                                                                                               Ходасевич. Законодатель, 1936.

               В январе 1918 поэт определился секретарем третейского суда, разбиравшего тяжбы между рабочими и предпринимателями (заводы и фабрики еще не были национализированы). Поразительной чертой пролетарского судопроизводства было наличие негласного предписания «исходить из той преюдиции, что претензии рабочих вздуты или совсем вздорны», и решать дела по возможности в пользу предпринимателей. Ближе к весне комиссар труда В.П.Ногин предложил бывшему студенту второго курса юридического факультета В.Ф.Ходасевичу - ни много ни мало - заняться кодификацией законов о труде для первой в мире республики трудящихся. «Мне было очень трудно не засмеяться», - признается Ходасевич. Он ответил решительным отказом и вскоре подал в отставку.
               Затем была служба в театрально-музыкальной секции московского совета, а к концу 1918 - в театральном отделе Наркомпроса, вместе с Бальмонтом, Брюсовым, Балтрушайтисом, Вяч. Ивановым, Пастернаком. Возглавляла театральный отдел О.Д.Каменева, жена вождя.

              Чтобы не числиться нетрудовым элементом, писатели, служившие в Тео, дурели в канцеляриях, слушали вздор в заседаниях, потом шли в нетопленые квартиры и на пустой желудок ложились спать, с ужасом ожидая завтрашнего дня, ремингтонов, мандатов, г-жи Каменевой с ее лорнетом и секретарями. Но хуже всего было сознание вечной лжи, потому что одним своим присутствием в Тео и разговорами об искусстве с Каменевой мы уже лгали и притворялись.
                                                                                       Ходасевич. Белый коридор, 1937.

                В конце лета 1918 Ходасевич, вместе с П.П.Муратовым, организовал в Москве Книжную лавку писателей. Создание этого культурного предприятия, вопреки сложившейся легенде, подкрепленной целой литературой, имело под собою цели не вполне возвышенные, оно «определялось бытием, а не наоборот, то есть попросту говоря, возникла она потому, что писателям нужно было жить, а писать стало негде». Но доходами от Лавки было не прокормиться, и осенью он соглашается «заведывать московским отделением Всемирной Литературы». Эта скучная, очень административная работа протянулась до лета 1920, «когда пришлось бросить и ее: никак нельзя было выжать рукописей из переводчиков, потому что ставки Госиздата повышались юмористически медленно, а дороговизна жизни росла трагически быстро». С середины 1919 года он совмещает эту службу с заведованием московской Книжной палатой.
              Лучшим и самым естественным в этом послужном списке было преподавание. Осенью 1918 года Ходасевич начал читать лекции о Пушкине в московском Пролеткульте. Среди слушателей были Александровский, Казни, Полетаев, Михаил Герасимов - с этим последним связывались тогда большие надежды. В целом уровень студийцев был низок. Вот образцы пролеткультовской поэзии тех лет:

                                 П.Арский:    Довольно слез и унижений,
                                                      Нет больше рабства и цепей!
                                                      Свободны будут поколенья
                                                      От тирании палачей.

                            Самобытник:    Волнующим стоком, как огненным током,
                                                      Забьемся мы соком весенних сердец.

                        Илья Садофьев:    От масс достойно избраны их первыми депутатами
                                                      В царство грядущего, как лучшие из всех,
                                                      Вселенная примет и признает только тех,
                                                      Которые к ней явятся с нашими мандатами.

               Здоровый оптимизм этих строк - находка для врага революции, декадента, эстета. К тому же: «Подлинная стихия Ходасевича - злость» (Вл.Орлов). Но и добрый человек мог бы тут рассердиться. Больной, голодающий, издерганный Ходасевич относится к своей новой работе с добросовестнейшей серьезностью:

                ...я могу засвидетельствовать ряд прекраснейших качеств русской рабочей аудитории - прежде всего ее подлинное стремление к знанию и интеллектуальную честность.
                                                                                          Ходасевич. Пролеткульт, 1937

              Лекции Ходасевича собирали до 40 человек, лекции Андрея Белого - до 60, т.е. полный состав; лекции «идейных вождей» почти не посещались. Идея перенять мастерство Пушкина, отбросив его буржуазно-дворянское содержание, быстро вырождалась. В 1922 Ходасевич вспоминает:

               ...Мешали. Сперва предложили ряд эпизодических лекций. После третьей велели перейти на семинарий. Перешел. После третьего же «урока» - опять надо все ломать: извольте читать «курс»: Пушкин, его жизнь и творчество. Что ж, хорошо и это. Дошел до выхода из лицея - каникулы или что-то в этом роде. В Пролеткульте внутренний развал: студийцы быстро переросли своих «идейных вождей». Бросил, ушел.
                                                                                                              Ходасевич. [О себе], 1922.

               Ходасевич ушел из Пролеткульта осенью 1919 года. Этому способствовали не только естественные помехи, но и некоторая зыбкость отмеченной им интеллектуальной честности русской рабочей аудитории. Вот характерный эпизод. При Пролеткульте решено было издавать журнал Горн, под редакцией самих студийцев. Для первого номера Ходасевича просили написать статью о стихах М.Герасимова, что он и сделал. (Еще в 1915 он «довольно сочувственно» отозвался о Герасимове в Русских ведомостях.) Статья вышла в сдвоенном, II-III, номере Горна за 1919 год, причем обнаружилось, что все критические замечания из нее выброшены, оставлены одни похвалы. Ходасевич потребовал объяснений. Ему сказали, что и в таком виде редакция и сам Герасимов рецензией недовольны. Герасимов перестал посещать лекции Ходасевича. Все это было не вполне обычно для русской литературы: «...кумовство даже в "гнилой" буржуазной критике не поощрялось...». «Я видел, как в несколько месяцев лестью и пагубной теорией "пролетарского искусства" испортили, изуродовали, развратили молодежь, в сущности очень хорошую...» (Пролеткульт, 1937).
               Последней каплей явилась история с неким Семеном Родовым. В прошлом сионист, член московского комитета Геховера, впоследствии видный деятель ВАППа, редактор журналов На посту и Октябрь, он прочел на одном из собраний Пролеткульта, в присутствии Ходасевича, свою поэму Октябрь (давшую затем название известному московскому журналу). Поэма была перелицована: ее первый, антибольшевистский вариант Родов читал Ходасевичу еще в конце 1917 - и просил его «сделать ему маленькую рекламу» в Русских ведомостях и Власти народа. Родов был откровенный перебежчик. Позже, в берлинской газете Дни (от 22 февраля 1922), Ходасевич, вспоминая о послеоктябрьских встречах с ним, писал:
              ...Семен Родов обличал меня в сочувствии большевикам. Посмеивался над моей наивностью: как мог я не видеть, что Ленин - отъявленный, пломбированный германский шпион. Он ненавидел большевиков мучительно. /.../ В том, что большевики продержатся не более двух месяцев, Родов не сомневался.

             Как раз в эти годы Родов и его товарищи энергично способствовали развитию булгаринских традиций в русской литературе:

               ...В 20-х г.г. донос в «На посту» означал конец писателя или поэта, смещение редактора со своего места, иногда арест, ссылку, физическое уничтожение. Журнал успешно ликвидировал троцкистов, попутчиков, символистов, футуристов и мн. др. Палачи русской литературы были: Авербах, Лелевич, Родов. Они погубили два поколении писателей и поэтов, ученых, критиков и драматургов. Позже они сами были ликвидированы, но, к сожалению сейчас частично «реабилитированы».
                                                                                       Н.Н.Берберова, Курсив мой, Мюнхен, 1972.

                Вероятно, Родов и ему подобные не составляли большинства в Пролеткульте, но таковы были способнейшие, и последующее возвышение Родова не кажется случайным: он был на своем месте, в свое время. «Время гонит толпу людей, спешащих выбраться на подмостки истории, чтобы сыграть свою роль - и уступить место другим, уже напирающим сзади...» (Колеблемый треножник, 1921).
                 Ходасевич продолжал бедствовать:

               Зиму 1919-20 г.г. провели ужасно. В полуподвальном этаже нетопленого дома, в одной комнате, нагреваемой при помощи окна, пробитого - в кухню, а не в Европу. Трое(*) в одной маленькой комнате, градусов 5 тепла (роскошь по тем временам). За стеной в кухне на плите спит прислуга. С Рождества, однако, пришлось с ней расстаться: не по карману. Колол дрова, таскал воду, пек лепешки, топил плиту мокрыми поленьями... Мы с женой в это время служили в Книжной Палате: я - заведующим, жена - секретарем.
                                                                                                                                    [О себе]
(*) Т.е. Ходасевич, Анна Ивановна Гренцион (Чулкова) и ее сын, Гарик Гренцион, двенадцати лет.

                В таких условиях заканчивал Ходасевич свою третью книгу стихов, Путем зерна. Выпустив ее весной 1920 года, он слег: заболел тяжелой формой фурункулеза.
                Эта небольшая книга с антимодернистским названием - одна из вершин в творчестве Ходасевича и одновременно одна из вершин в русской лирике XX столетия. Как и всякое подлинное искусство, она отметает долгие десятилетия, прошедшие со времени ее создания: ни одно из включенных в нее стихотворений не принадлежит единственно и неотъемлемо 1910-м годам, - каждое является достоянием любого времени и могло быть написано сегодня. Вдохновение и мастерство в их гармоническом слиянии, острый, бескомпромиссный вкус и редкое чувство композиции отличают эти стихотворения. Они, кроме того, несут в себе невольный портрет поэта, отпечаток глубокой и своеобразной личности. Вот одно из периферийных стихотворений сборника, образец безупречной лирической миниатюры:

                                                                    БЕЗ СЛОВ

                                                        Ты показала мне без слов,
                                                        Как вышел хорошо и чисто
                                                        Тобою проведенный шов
                                                        По краю белого батиста.

                                                        А я подумал: жизнь моя,
                                                        Как нить, за Божьими перстами
                                                        По легкой ткани бытия
                                                        Бежит такими же стежками.

                                                        То виден, то сокрыт стежок,
                                                        То в жизнь, то в смерть перебегая...
                                                        И, улыбаясь, твой платок
                                                        Перевернул я, дорогая.

           Не густо-метафорическая летейская стужа О.Мандельштама, но классическая, сдержанно-созерцательная айдесская прохлада сообщает этим стихам их основной, трагический тон. Правильные рифмы, никогда не диссонирующая мелодия, никакой перегруженности, простейший семантический абрис - все это приметы материала, на ощупь прохладного, как античный мрамор, но лишь от слепых скрывающего напряженную сущность произведения. Тому, «кто прав последней правотой», не нужно преувеличенных средств для достижения полной выразительности. С выходом книги Путем зерна Ходасевич окончательно определяется среди тех «ваятелей слова, которые все свое мышление, все свои чувства и воззрения, отрешив их от родившей их души, умеют обрабатывать, как готовый материал и как бы представлять пластически...» (Гейне). «Двенадцать строк стихотворения "Без слов" могут служить образцом зрелого и уверенного искусства...», - с некоторой чопорностью скажет в 1921 году Георгий Адамович.
             Несомненно, что второе лицо этого немого диалога над платком - Анна Ивановна Гренцион. С нею связана бÓльшая часть стихотворений сборника, обращенных к женщине, в том числе и два заключительных. Поэтому книга с бÓльшим основанием, чем предыдущая, могла бы быть посвящена ей. Но как Счастливый домик был авансом посвящен другу будущего, так Путем зерна в двух своих первых изданиях выходит с посвящением другу прошлого: Памяти Самуила Киссина.
            Поразительны шесть больших стихотворений книги, написанных нерифмованным разностопным ямбом. Это не поэмы, а скорее лирико-эпические фрагменты автобиографической повести.

                                                                    ОБЕЗЬЯНА

                                                   Была жара. Леса горели. Нудно
                                                   Тянулось время. На соседней даче
                                                   Кричал петух. Я вышел за калитку.
                                                   Там, прислонясь к забору, на скамейке
                                                   Дремал бродячий серб, худой и черный.
                                                   Серебряный тяжелый крест висел
                                                   На груди полуголой. Капли пота
                                                   По ней катились. Выше, на заборе,
                                                   Сидела обезьяна в красной юбке
                                                   И пыльные листы сирени
                                                   Жевала жадно. Кожаный ошейник,
                                                   Оттянутый назад тяжелой цепью,
                                                   Давил ей горло. Серб, меня заслышав,
                                                   Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я
                                                   Воды ему. Но чуть ее пригубив, -
                                                   Не холодна ли, - блюдце на скамейку
                                                   Поставил он, и тотчас обезьяна,
                                                   Макая пальцы в воду, ухватила
                                                   Двумя руками блюдце. (...)

              Стих по своей фактуре максимально приближен к прозе, шестистопный ямб часто идет без цезуры, нет и следа мелодической стройности рифмованных стихов Ходасевича. «Мастерство и техника здесь спрятаны; во внешних украшениях стиха автор сдержан и даже скуп» (Б.Вышеславцев,1922). Скуп, можно добавить, настолько, что неискушенный читатель спрашивает: точно ли это стихи? в чем здесь искусство? но тот же вопрос возникает у неискушенного читателя и над Илиадой. Опресненный, угловатый, тяжеловесный ямб Ходасевича - это русский гекзаметр, он в той же мере требует от читателя воспитанного художественного чутья.
              Стихи эти, можно допустить, навеяны музой Саула Черниховского(*), чьи поэмы, написанные на иврите настоящим (дактилическим) гекзаметром, Ходасевич начинает переводить в октябре 1916 года.
               (*) Шауль (Саул Гутманович) Черниховский (1875-1943) - поэт и переводчик, один из классиков новой еврейской литературы, автор лирических стихотворений и лирико-иронических поэм-идиллий, написанных гекзаметром. Переложил на иврит обе эпопеи Гомера, Калевалу, Песнь о Гайавате, Гете, Мольера. Родился в Крыму, умер в Палестине.
              Впоследствии переводы из Черниховского составят две трети книги Из еврейских поэтов. Ни один из иноязычных авторов не повлиял на Ходасевича в большей мере. Последнюю из переведенных им поэм Черниховского Ходасевич публикует уже в эмиграции, в 1924, - посвятив, тем самым, его творчеству целых семь лет. Поэты были знакомы и состояли в переписке. Именно под влиянием Черниховского у Ходасевича зарождается мысль о создании большой вещи, повести в стихах: так появился отрывок На Пасхе, исторический эскиз, написанный гекзаметром, а следом за ним - и белые ямбы. Но повествование и эпос, при всей их притягательности для Ходасевича, не отвечали природе его дарования. К началу 1920-х он оставляет попытки написать поэму и возвращается к лирике, бывшей его истинным призванием.
               Путем зерна завершает восхождение Ходасевича на русский поэтический Парнас. В возрасте 33 лет он окончательно утратил привилегии молодого поэта, от которого еще только ждут его главных достижений, и оказался в числе немногих бесспорных авторитетов. Тон рецензий на его стихи меняется: нет восторженного умиления, нет и поощрительного высокомерия. Явилась потребность судить о них иначе. Вот некоторые замечания, кажущиеся мне верными. П.Гу6ер говорит о «безупречном, необычайно остром вкусе» Ходасевича, о «целомудренной сдержанности» и «совершенно индивидуальном оттенке интимности» его стихов. По замечанию Софии Парнок, слово у Ходасевича «достигает кристальности формулы». Сходным образом отзывается о книге и М.Шагинян: «Афоризм - вечен; он удается только поэту с напряженным духовным опытом. Между тем у Ходасевича афористичны целые строфы, целые стихотворения... В "Путем зерна" афоризм становится тяжелым, подобным резьбе по камню...». Но изнаночная сторона всякого успеха - зависть: она, во всем многообразии присущих ей форм, питает не только юношеское ниспровергательство и старческое брюзжание, но и соревновательный инстинкт, родственный творческому. С выходом Путем зерна Ходасевич невольно приобретает обширную литературную оппозицию. Среди добросовестных и наиболее свободных критиков, скептически отозвавшихся о книге, необходимо указать Г.Адамовича и Ю.Тынянова. Первый писал в 1921: «Ходасевич едва ли не самый умелый из русских поэтов нашего времени... Всякий не потерявший чутья человек, прослушав отдельные вещи Ходасевича, признает, что это прекрасные стихи. Но, прочтя его книгу, он задумается, может быть, живое ли это творчество...». Дальнейшая судьба Адамовича, его путь от акмеизма к парижской ноте, представляется мне как бы ответом на вопрос, притом ответом положительным. Ю.Тынянов в известной статье Промежуток (1924) писал о Ходасевиче:
            ...Его стих нейтрализуется стиховой культурой XIX века... Мы сознательно недооцениваем Ходасевича, потому что хотим увидеть свой стих, мы имеем на это право...
             Это не значит, что у Ходасевича нет «хороших» и даже «прекрасных» стихов. Они есть, и возможно, что через 20 лет критик скажет о том, что мы Ходасевича недооценили.

              Психология этой сознательной недооценки совершенно прозрачна - недаром Тынянов так непосредственно обнаруживает беспокойство за ее дальнейшую судьбу. Любимое дитя своей конструктивистской эпохи, Тынянов догадывался, что служит сиюминутному, преходящему. Его темперамент оказался в резонансе с темпераментом дня. Антигуманитарная сущность модернизма была в то время еще далеко не самоочевидна.
             Ходасевич проболел всю весну 1920 года и чудом остался жив. Летом, при содействии М.О.Гершензона(*), удалось устроиться в санаторий - в Здравницу для переутомленных работников умственного труда.
(*) Михаил Осипович Гершензон (1869-1925) - мыслитель, исследователь Пушкина, историк литературы и эссеист, друг Ходасевича.
             В ней он провел около трех месяцев, а А.И.Гренцион - шесть недель. Гершензон тогда и сам отдыхал в здравнице, в одной комнате с Вячеславом Ивановым, - здесь возникла их известная Переписка из двух углов. Осенью Ходасевича ожидала новая беда. Пройдя в очередной раз медицинскую комиссию, «после семи белых билетов, еще покрытый нарывами, с болями в позвоночнике», он был признан годным в строй: предстояло прямо из санатория, собравшись в двухдневный срок, отправиться в Псков, а оттуда на фронт. Спасла случайность. Оказавшийся в это время в Москве Горький велел ему написать письмо Ленину и сам отвез его в Кремль; Ходасевича переосвидетельствовали и отпустили. Прощаясь с ним, Горький посоветовал перебираться в Петербург: «Здесь надо служить, а у нас еще можно писать».
            Ходасевич решается на переезд. Чтобы понять, как сильны были вызвавшие этот шаг причины, достаточно вспомнить, что вся предшествовавшая жизнь поэта была неразрывно связана с Москвой. Правда, «в Петербурге настоящая литература: Сологуб, Ахматова, Замятин, Кузмин, Белый, Гумилев, Блок...», но сам Ходасевич бывал там лишь наездами. В Москве оставались могилы родителей, воспоминания детства и юности, друзья, всё. Вероятно, последовавший в 1922 году выезд Ходасевича из Петрограда в Берлин должен был представляться ему шагом уже менее решительным - во всяком случае, он в значительной степени был подготовлен этим.
             17 ноября 1920 Ходасевич, А.И.Гренцион и ее сын Г.Гренцион покидают Москву. (Поэт еще трижды побывает в ней в качестве гостя: в октябре 1921-го, в феврале и мае 1922-го.) Перед самым выездом комната их была подчистую ограблена. «Прикрыть наготу» помогли родные, ордер на башмаки выдал Ходасевичу А.В.Луначарский. Лакированные американские полуботинки, полученные после долгих мытарств, оказались малы и были проданы уже в Петрограде.
                                                                  (продолжение следует)
                                                                                                                                                                                                                                         ©Ю.Колкер

           Публикации и об авторе - в Тематическом Указателе в разделе "Литературоведение" и в РГ №6 2008

НАЧАЛО                                                                                                                                                                                    ВОЗВРАТ