ВОЗВРАТ                                       

   
 
Октябрь 2008, №10      
 
  
Поэты русской эмиграции
_________        
                                                                            Юрий Колкер          
 

                                                  АЙДЕССКАЯ ПРОХЛАДА 

                       Очерк жизни и творчества Владислава Ходасевича (1886-1939)

                                                          (продолжение) 
                                                             
    ч.5

                                                                                                                                 Предыдущая часть  

      

               В 1922-1923 годах Горький не выносит сменовеховцев, а уже к середине 1925 года - открыто отмежевывается от эмигрантов. Так же быстро и в том же направления меняются и его литературные оценки, в частности, его отношение к стихам Ходасевича. Вот некоторые высказывания из его писем:

                ...посылаю обещанные книжки стихов; обратите внимание на Ходасевича...
                                                                                     (от 16.04.1922, к Е.К.Феррари)
               Ахматова - однообразна, Блок - тоже, Ходасевич - разнообразен, но это для меня крайне крупная величина, поэт-классик и - большой, строгий талант.
                                                                                     (от 2.10.1922, к Е.К.Феррари)
               Я - поклонник стиха классического, стиха, который не поддается искажающим влияниям эпохи, капризам литературных настроений, деспотизму «мод» и «законам» декаданса. Ходасевич для меня неизмеримо выше Пастернака, и я уверен, что талант последнего, в конце концов, поставит его на трудный путь Ходасевича - путь Пушкина.
                                                                                     (от 10.10.1922, к Е.К.Феррари)
                 Ходасевич пишет совершенно изумительные стихи.
                                                                                     (от 13.03.1923, к М.Л.Слонимскому)
                 По словам Ходасевича, лучшего, на мой взгляд поэта современной России...
                                                                                     (от 15.03.1923, к К.А.Федину)
                Ход[асевич], прежде всего, прекрасный поэт. Затем он действительно зол. Очень вероятно, что в нем это - одно из его достоинств, но, к сожалению, он делает из своей злобы - ремесло.
                                                                                      (от 21. 03. 1925, к М.Л.Слонимскому)
                 Зол он. И, как-то, неоправданно зол. И не видишь: на что он мог бы не злиться.
                                                                                      (от 13. 11. 1926, к Д.А.Лутохину)

               Охлаждение Горького к Ходасевичу наметилось во второй половине 1923 года и затем прогрессировало. Ему способствовали эстетические и политические разногласия, бывшие изначально - и лишь временно заслоненные взаимной человеческой симпатией. Но его подлинной причиной было, несомненно, отношение Ходасевича к творчеству Горького, - а возможно, и конкретная обида, с этим отношением связанная. Легко представить себе, что Ходасевич не вызывал Горького на разговоры о его сочинениях, но на прямые вопросы давал прямые ответы. Вот характерный диалог между писателями:

                - А скажите, пожалуйста, что мои стихи, очень плохи?
                - Плохи, Алексей Максимович.
              - Жалко. Очень жалко. Всю жизнь я мечтал написать хоть одно хорошее стихотворение.
                                                                                                 Ходасевич. Горький, 1936.

               Горький считает себя реалистом - Ходасевич видит в нем романтика, а в его «полуреальном, полувоображаемом типе благородного босяка», выведенном «на фоне сугубо реалистических декораций», - «двоюродного брата того благородного разбойника, который был создан романтической литературой». Еще в 1906 году, в самом начале своего писательского становления, Ходасевич скептически высказывался в печати о художественности сочинений Горького и писателей его круга; Горький знал эти отзывы.
               В ноябре 1923 года Горький пишет Ходасевичу, что «зверство» и «духовный вампиризм» большевиков, именно - Н.Крупской и М.Сперанского, устроивших в России разгром массовых библиотек(*), побуждают его «писать заявление в Москву о выходе... из русского подданства».
             (*) Так называемый Указатель об изъятии анти-худужественной и контр-революционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя, запрещал книги Платона, И.Канта, А.Шопенгауэра, В.Соловьева., И.Тэна, Д.Рёскина., Ф.Ницше, Л.Толстого, Н.Лескова, И.Ясинского. Отделы религии в библиотеках должны были впредь содержать только антирелигиозные книги. Все это и вызвало возмущение Горького.

               Этот жест Ходасевич назвал «театром для себя»: оба, отправитель и адресат, в равной мере сознавали, что Горький не хочет объявить себя эмигрантом, не может протестовать всерьез; но и вовсе смолчать в этом случае он стыдился. Письмо это было жестом неловкого оправдания, знаком зависимости Горького от Ходасевича, чей авторитет в русской эмигрантской общественности продолжал, в отличие от его собственного, оставаться незыблемым. Такого рода неловкости накапливались. Для быстро большевеющего Горького становится сначала неудобной, а затем и невыносимой нравственная тирания Ходасевича.
                Так, на фоне растущих политических разногласий, подкрепленная разногласиями литературными и питаемая обидами, начала вырисовываться легенда о злом Ходасевиче. Она была тут же подхвачена обиженными и литературной сворой и, в ряду прочих причин, способствовала закрытию для Ходасевича пути к русско-советскому читателю.
                Был ли Ходасевич в действительности зол? Вопрос этот важен для уяснения его человеческого облика. О злости и всезнайстве Ходасевича говорят и другие современники, в частности, Бунин. И все же эти высказывания не кажутся мне убедительными. Современники часто не могут избежать этической аберрации при взгляде на писателя. Бытовое острословие, сухость, умение держать людей на некотором расстоянии - еще не злость: скорее защитная оболочка, а защищаться было от кого. Притом свое последнее слово писатель произносит не в застольной беседе, а в своих сочинениях. И тут выясняется, что Ходасевич вовсе не зол. Он отказывается петь хвалу народным кумирам, но его литературная и человеческая непредвзятость позволяют ему видеть и отмечать достоинства даже у безнадежно скомпрометированных авторов. Ходасевич знал, что в дрейфующем сознании Горького и в его высказываниях он из «поэта-классика», противопоставляемого декадентам, всего за каких-нибудь три года слинял в «символиста по должности». Это не помешало ему откликнуться на смерть пролетарского писателя следующего рода злословием:

                В отличие от очень многих, он не гонялся за славой и не томился заботой о ее поддержании; он не пугался критики, так же как не испытывал радости от похвалы любого глупца или невежды; он не искал поводов удостовериться в своей известности, - может быть потому, что она была настоящая, а не дутая; он не страдал чванством и не разыгрывал, как многие знаменитости, избалованного ребенка. Я не видел человека, который носил бы свою славу с большим умением и благородством, чем Горький.

                 Перелистав Некрополь и другие сочинения Ходасевича мемуарного характера, мы найдем много столь же добросовестных высказываний о писателях, ни в каком смысле ему не близких, а порою и очень далеких. Нелегкий свой долг - «исключить из рассказа лицемерие мысли и боязнь слова» - Ходасевич-мемуарист выполнил с большим достоинством.
                Со второй половины 1920-х годов началось окончательное, уже безвозвратное падение Горького. Но Ходасевич и лучшая часть эмиграции, как поруганная совесть, продолжают тревожить его. Вот какие странные вещи пишет Горький в письме к редактору журнала За рубежом М.Е.Кольцову (от 19.12.1932):

              Отличная идея дать статью о поэзии эмигрантов. Поэзия - насквозь пессимистическая, образцы - прилагаю, вырезал из юбилейной - 50-й книги «Совр. записок», «юбилейность» следует подчеркнуть. Но вместе с этим следует, мне кажется, обратить внимание наших поэтов на ловкость, на умение, с коими эмигранты делают из дерьма изящнейшие козюльки, тогда как наши ребята отличнейший материал превращают в словесное дерьмо... ...пессимизм этот весьма гимназический и - наверное - у многих поэтов является «служением традициям школы», метр которой - Ходасевич.

                  Даже в лучшие свои дни Горький не был правдолюбцем. Четыре стиха из Безумцев Беранже («Господа, если к правде святой», в переложении В.С.Курочкина), угодившие в его пьесу, были, без преувеличения, девизом всей его жизни. Хорошо известно, что он не выносил дурных вестей и предпочитал им открытую ложь - свою и чужую. Ходасевич, настаивавший на том, что «истина не может быть низкой, потому что нет ничего выше истины», уважал Горького - быть может, к несчастью для себя. Это ставило его в трудное положение. Именно уважая Горького и живя с ним в тесном контакте, он не мог, сам того не желая, не разоблачать обиходной лжи и не оспаривать слишком утопических видений золотого сна. В письме Горького к А.П.Чапыгину от 13 августа 1925 читаем:

                Я и знаю, и хорошо чувствую, как тяжело положение писателя в современной России. Но почему-то все крепче надеюсь, что это скоро минует...
                Может быть, это самоутешение? Не знаю. Но я «люблю верить», как на днях упрекнул меня поэт Ходасевич. Верю же я только в человека. Только в него. Это вся моя религия, весьма мучительная, но в той же мере и радостная. Так-то.

                 Ходасевич тяготился своей невольной обязанностью и страдал не меньше Горького. Разрыв назревал с двух сторон. Прекращение Беседы давало ему повод покинуть Сорренто: 18 апреля он и Н.Н.Берберова уезжают в Париж, ставший к тому времени столицей русской литературной диаспоры. Поэт понимал значение этой разлуки с Горьким.

                ...Ходасевич сказал мне: мы больше никогда его не увидим. И потом... добавил с обычной своей точностью и беспощадностью:
                  - Нобелевской премии ему не дадут, Зиновьева уберут, и он вернется в Россию.
                                                                                         Н.Н.Бер6ерова. Курсив мой, 1972.

                Формально издатели Беседы расстались друзьями и продолжали переписываться. Известны пять писем Горького: от 15, 19 и 29 мая, от 20 июля и затем от 13 августа. На это последнее, промучившись несколько дней, Ходасевич решил не отвечать вовсе. Как и два предыдущих, оно пересыпано самоутешительными прожектами и мелкой просоветской ложью. Ходасевич выбился из сил, деликатно растолковывая Горькому то, что тот прекрасно знал и сам, - и, наконец, сделал решительный шаг.

                                                                            * * *
                                                          Зоил (пройдоха величавый,
                                                          корыстью занятый одной)
                                                          и литератор площадной
                                                          (тревожный арендатор славы)
                                                          меня боятся потому,
                                                          что зол я, холоден и весел,
                                                          что не служу я никому,
                                                          что жизнь и честь свою я взвесил
                                                          на пушкинских весах,
                                                          и честь осмеливаюсь предпочесть.
                                                                                              Набоков

               Всегда, исключая только годы студенчества и военного коммунизма, основным источником средств к существованию для Ходасевича были литературные заработки. При этом он понимал, что чрезмерная эксплуатация поэтического вдохновения гибельна и недостойна: нельзя превращать музу в дойную корову. Поэту мы бываем благодарны не только за написанное им, но также и за то, чего он не написал. Еще в России Ходасевич печатал рассказы, критические и библиографические статьи, занимался литературоведением, сочинил и издал детскую сказку. В 1925 году, декларируя себя эмигрантом, он знал, что заработки будут малы и случайны; но знал также, что они будут.
                 Первое соприкосновение Ходасевича с парижской эмиграцией летом 1924 года не способствовало оптимизму. Но дорога в Россию была для него закрыта: его имя оказалось в одной из первых проскрипций, - в списке большой группы профессоров и писателей, намеченных к депортации, - и его добровольный отъезд в начале 1922 года лишь предотвратил насильственную высылку в конце того же 1922 года. И все-таки он долго не решался «поставить обе ноги на почву, которая считается твердой» (Н.Н.Берберова). В апреле 1925 года, окончательно осев в Париже, он оказался в положении более чем неустойчивом, перед лицом мрачного, безрадостного будущего.
              В советской России литература первой русской эмиграции обыкновенно представлялась явлением искусственным и нежизнеспособным, и объяснялось это ее эмигрантской природой. Но Ходасевич помнил, что величайшие творения польской поэзии сложились в XIX веке в условиях непримиримой и безнадежной эмиграции, помнил, что эмигрировать собирались Державин и Пушкин, - и не считал отрыв от почвы препятствием творчеству. Слабость русской эмигрантской литературы он видел в том, что она - не в достаточной степени эмигрантская. Да и самая слабость эта была не такова, какою могла казаться в Париже, в двадцатые и тридцатые годы. Представление о ней возникло в рефлексирующем сознании русских изгнанников, которым хотелось, чтобы вся литература ушла из России вместе с ними, - и со злорадной готовностью было подхвачено и раздуто несклонной к рефлексии литературой пролетарской. Не забудем: И.А.Бунин, И.С.Шмелев, Б.К. Зайцев, А.И.Куприн, А.М.Ремизов, П.П.Муратов, В.В.Вейдле, Д.С.Мережковский, Зинаида Гиппиус, М.А.Алданов, М.А.Осоргин, Ф.А.Степун, Тэффи, С.Л.Рафалович, В.А Амфитеатров, Ю.И.Айхенвальд, Георгий Адамович, Ирина Одоевцева, Георгий Иванов, Н.А.Оцуп, Марина Цветаева, Владимир Набоков и еще очень и очень многие - были эмигрантами. Цветаева и Набоков целиком сложились в эмиграции. Ходасевич написал в изгнании свою лучшую прозу и драгоценнейшие из своих стихов. Вспомним далее, насколько это в наших силах, забытое, незамеченное поколение: Б.Поплавского, В.Смоленского, А.Ладинского, Анну Присманову, Ирину Кнорринг, Нину Берберову, Зинаиду Шаховскую, А.Гингера, Юрия Мандельштама, Илью Зданевича, Б.Божнева, Ю.Одарченко, Ю.Терапиано, Ю.Фельзена, Г.Венуса, С.Либермана, В.Сосинского - всех тех, кого русская литература в той или иной степени принесла в жертву русской революции. И тогда, возможно, не покажется чрезмерным преувеличением мысль о том, что литература первой эмиграции качественно не уступает русско-советской, взятой на том же временном интервале.
                 Обосновавшись в Париже, Ходасевич становится по преимуществу литературным критиком: сначала в газете А.Ф.Керенского Дни (в 1925-1928 годах она издавалась в Париже), затем в газете П.Н.Милюкова Последние новости и, наконец, с 1927 года до самой своей смерти - в газете Возрождение (ее первым редактором был П.Б.Струве), где вместе с М.А.Алдановым он заведует литературным отделом. Ходасевич печатается и в других газетах и журналах, которых тогда было много. Важнейшим изданием эпохи становится толстый журнал Современные записки, в числе руководителей которого были известные еще в России публицисты и общественные деятели социалистической ориентации: М.В.Вишняк, А.И.Гуковский, В.В.Руднев, Н.Д.Авксеньтьев, И.И.Фондаминский. Журнал просуществовал 20 лет: с 1920 по 1940 год. Культурное значение его было столь велико, что к началу 1970-х многие западные университетские библиотеки подняли вопрос о переиздании всех семидесяти томов журнала. Его полный оригинальный комплект давно превратился и библиографическую редкость.

                Ходасевич был в числе немногих писателей старшего поколения, видевших в молодежи не конкурентов, а смену.

                В газету «Возрождение», как и в журнал «Современные Записки», Ходасевич привлек целую плеяду молодых эмигрантских поэтов и писателей... Вокруг него как поэта и критика группировалось все то, что было наиболее жизнеспособным в условиях эмиграции. Эта жизнеспособность отличает сейчас окружение Ходасевича от тех, кто группировался вокруг Марины Цветаевой и «Цеха Поэтов».
                                                                                Н.Берберова. Предисловие к: В.Ф.Ходасевич.                                                                 Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк, 1954.

               Литературная критика становится суверенной областью Ходасевича, где он вынужден был делить власть разве что с Георгием Адамовичем. Но его пиетет как поэта, критика и литературоведа распространяется лишь на литературные круги - на часть этих кругов - и не спасает от бедности и унижений. Во главе печатных органов стояли, как правило, политики и революционеры, все помыслы которых были направлены на скорейшее облегчение участи России. Стихов они не понимали и не любили, не понимали они и значения Ходасевича для русской культуры и его ужасного положения, которому часто сами невзначай способствовали. Вот фрагмент, рисующий одновременно частную и общественную жизнь поэта и относящийся, вероятно, к 1926 году:

                Я не могу оставить Ходасевича более чем на час: он может выброситься в окно, может открыть газ... Он встает поздно, если вообще встает, иногда к полудню, иногда к часу. Днем он читает, пишет, иногда выходит ненадолго, иногда ездит в редакцию «Дней». Возвращается униженный и раздавленный. Мы обедаем. Ни зелени, ни рыбы, ни сыра он не ест. Готовить я не умею. Вечерами мы выходим, возвращаемся поздно. Сидим в кафе на Монпарнасе, то здесь, то там, а чаще в Ротонде... Ночами Ходасевич пишет.
                                                                                         Н.Н.Берберова. Курсив мой, 1972.

               Документы апатрида не давали Ходасевичу права работать на жалованье, оставляя ему лишь свободные профессии, например, писательство: другой у него и не было. Французские журналы в те годы и слышать не хотели о сотрудничестве с русскими эмигрантами: все изгнанники без разбора расценивались как буржуазные акулы, бежавшие от справедливого народного гнева. «В 1925-1935, несмотря на самоубийства Есенина и Маяковского, на трудности Эренбурга, на исчезновение Пильняка, на слухи о беспокойстве Горького, вера в то, что СССР несет молодому послевоенному миру и в особенности левому искусству обновление, необозримые перспективы, была на Западе сильнее всех колебаний и сомнений...» (Н.Н.Берберова). Оставалась эмигрантская пресса, с ее грошовыми гонорарами, политической узостью, ожесточенной конкуренцией и расчетом на массового читателя. П.Н.Милюков прямо говорит Ходасевичу (вероятно, в 1927 году), что тот его газете «совершенно не нужен». Дон Аминадо, Лоло (Л.Г.Мунштейн), Тэффи, а затем и Берберова, закрепившаяся, в отличие от Ходасевича, в Последних новостях, - пользуются неизмеримо большей популярностью, а значит - и всеми вытекающими отсюда преимуществами. Бедность была нешуточной: 40, а то и 30 франков в день на двоих, что ощутимо ниже той нормы в 60 франков, которая обеспечивала, по Э.Хемингуэю, скромное, но сносное существование вдвоем в эти годы. Берберова в автобиографии по счету приводит предметы домашней утвари, которыми они располагали.
                Молодость легко справляется с подобного рода трудностями. Ходасевич уже немолод и тяжело болен. Он плохо спит, много кашляет, его мучают долгие боли где-то глубоко внутри. Доктор М.К.Голованов, лечивший его бесплатно, полагает, что это печень, «но диеты не дает, потому что никакой диеты Ходасевич держать не может: он всю жизнь (кроме голода революционных лет) ест одно и то же: мясо и макароны...» (Н.Н.Берберова). Туберкулез позвоночника подлечен, но то и дело возвращается фурункулез: зима 1920 года не прошла для него даром. Лечение почти не приносит результатов, будущее не сулит облегчения. При всем том ему нужно работать.
                 «Постепенно он все меньше писал стихов и все больше становился критиком...» (Н.Н.Берберова). Здесь мы касаемся второй части легенды, сложившейся вокруг Ходасевича: разрыв с отечеством, жалкое положение эмигранта - погубили в нем поэта.

                 В эмиграции колдуны умирают от голода духовного... Вл.Ходасевич, переехав в Париж, тоже печатно заявляет о своей эмигрантской благонадежности.
                                                                  М.Горький. Письмо к К.А.Федину от 17 сентября 1925.

                 Стихи же ему изменили, и с этой изменой он ничего не мог поделать... его молчание как поэта страшней и мучительней, чем у кого бы то ни было. Ходасевич умер в 1939 году. За последние двенадцать лет своей жизни он написал с десяток не лучших своих стихотворений.
                                                                    В.Андреев. Возвращение в жизнь. - Звезда, 1969, №6.

                 Горестное существование эмигранта подкосило Ходасевича. Газетная работа спасала от полной нищеты, но не давала возможности заняться своим делом, делом писателя.
                                                                                              Вл.Орлов. Перепутья. М.,1976.

                 Все эти высказывания грубо тенденциозны. Стоит ли напоминать читателю о судьбах внутренних эмигрантов, правых попутчиков и тех несчастных, которые решились вернуться? Ходасевич до последнего дня зарабатывал себе на хлеб литературным трудом, не служа никому: ни прямо, ни косвенно; он умер в 1939 году своей смертью - и без малейших признаков ностальгии. Последнее обстоятельство так и осталось загадкой для тех, чье сознание определяется бытием.

                 Умер Ходасевич незадолго до войны. Он был типичным представителем «искусства для искусства». В отличие от Бунина и Куприна, от Шаляпина и Алехина, он тоски не испытывал, так как жил фикциями, не сознавая, что индивидуализм, который он проповедовал, обедняет, сковывает его поэтические возможности. «В собственном соку» ему было хорошо, потому что он не знал подлинного простора.
                                                                           Л.Любимов. На чужбине. - Новый мир, 1957, №3.

                 Слог выдает писателя головой: ему можно не возражать. Замечу лишь, что Любимов проявляет в своих воспоминаниях трудно объяснимую непоследовательность, которую не списать даже на редакторские вторжения. Чувствуется, что в глубине души он восхищается Ходасевичем, но это - опасливое восхищение. Таковы же в своих заметках и цитированные выше критики. Но мысль, высказанная Л.Лю6имовым, кажется вполне правильной. Несомненно, фикция, т.е. художественная литература, а точнее - русская поэзия, была подлинным отечеством Ходасевича, его духовной родиной. Сохранился набросок стихотворения, воспроизведенный Берберовой по памяти и возникший не позднее начала 1922 года:

                                                        Я родилс'я в Москве. Я дыма
                                                        Над польской кровлей не видал,
                                                        И ладанки с землей родимой
                                                        Мне мой отец не завещал.

                                                         России пасынок, о Польше
                                                         Не знаю сам, кто Польше я,
                                                         Но восемь томиков, не больше, -
                                                         И в них вся родина моя.

                                                         Вам под ярмо подставить выю
                                                         И жить в изгнании, в тоске,
                                                         А я с собой мою Россию
                                                         В дорожном уношу мешке.

               Речь здесь идет о восьмитомнике Пушкина, чуть ли не единственном имуществе, вывезенном Ходасевичем за рубеж. Ломоносов, Державин, Пушкин, образы, приводимые в движение этими и другими драгоценными именами, - определенно значили в его понимании родины больше, чем вся география и политика современной ему России, вместе взятые. «Все можно вырвать иль выжечь из нашей памяти, но Медного Всадника, но украинской ночи, но Тани Лариной мы не забудем...», напишет он в 1928 году. Теперь почти очевидно, что благоговейно хранимые поэтические тексты явились тем скрепляющим звеном, которое позволило русским в эмиграции остаться народом, не раствориться в Вавилоне западной цивилизации. Ходасевич одним из первых почувствовал это. Незадолго до смерти он сказал о четырехстопном ямбе: «Он крепче всех твердынь России, / Славнее всех ее знамен...».
             Конечно, Ходасевич страдал от утраты фактической России, одновременно «омерзительной» и «чудесной». Н.Н.Бер6ерова вспоминает о приступах отчаяния, по временам овладевавших им: в 1924 году «Ходасевич говорит, что не может жить без того, чтобы не писать, что писать может он только в России, что он не может жить без России, что не может ни жить, ни писать в России...». Эта реплика показывает, что он (действительно - в отличие от многих) понимал: той России, без которой нельзя ни жить, ни писать, более не существует, а есть другая: та, где нельзя - ни жить, ни писать. И есть третья, главная, незаслонимая омерзительной маской, недоступная тлению, инвариантная Россия - в четырехстопном ямбе, в Пушкине, в нем самом. Видно, что и эта (вслед за его пресловутой злостью) часть бытующего представления о Ходасевиче - неверна: не эмигрантская, а человеческая судьба его сложилась так, что стихи постепенно уступили в ней место прозе. Страдания и болезни тоже сыграли здесь свою роль.
                 Основу прозы, написанной Ходасевичем в изгнании, составляют три вышедшие при его жизни книги: Державин (1931), сборник статей О Пушкине (1937) и его мемуары - Некрополь (1939). Первую из них В.Андреев определил как «лучшее, что о Державине написано». Это настолько верно, что даже советские энциклопедии, БСЭ и КЛЭ, признали этот труд «сохраняющим значение». В тех же словах отдают они дань и работам Ходасевича о Пушкине, в том числе - «интереснейшему» (В.Андреев) сборнику 1937 года. Второе из этих сделанных сквозь зубы признаний очень многозначительно. Если интерес к Державину, «лже-классицисту», певцу Фелицы и царскому министру, не мог в советской России гарантировать надежный кусок хлеба в 1920-1930-е годы, то племя пушкиноведов было здесь многочисленно всегда, с первых дней. Этим аборигенам необходимо было отстаивать свою территорию от «буржуазного защитника Пушкина» - так в 1938 году назвал Ходасевича В.Десницкий. Иногда они это делали с излишней горячностью. Несмываемым пятном в биографии Б.В.Томашевского останется его рецензия 1924 года на Поэтическое хозяйство Пушкина, полная откровенных передергиваний, выдержанная в том специфическом и так унижающем автора тоне, который свидетельствует не о бескорыстном интересе к вопросу, а о живо затронутых амбициях. Ходасевич опротестовал ее по существу, попутно упрекнув Б.Томашевского в «занесении дурных нравов в русскую литературу». Ответ советского ученого явился уже полным сдергиванием маски исследователя - под нею оказалась спесивая гримаса: «...я полагаю, что даже вопроса о конкуренции моей с Ходасевичем в области изучения Пушкина возникнуть не может», - вот его основной тезис. Действительно, вопроса о конкуренции не было. Чуждый профессиональному ожесточению, Ходасевич смотрел на Пушкина глазами поэта, т.е. с недоступной для Б.Томашевского точки зрения, - потому и сделанные им наблюдения столь значительны. Полемика с Б.Томашевским показывает, чего стоило советскому пушкиноведению признание Ходасевича. Иначе обстоит дело с Некрополем, «злыми, удивительно меткими и неприятными воспоминаниями» (В.Андреев), лишь глухо упомянутыми в КЛЭ. Признание этой книги означало бы разрушение не только тщательно отредактированных агиографий Горького, Брюсова, Белого и Блока, но и всей с таким трудом воздвигнутой и едва удерживаемой декорации, заслоняющей живую картину серебряного века. Косвенно о значении Некрополя дает представление уже то, что советские литературоведы (Ц.Вольпе, Вл.Орлов и т.п.) щедро заимствовали и фактический материал книги, и целые куски - в форме пересказа или цитаты под ремаркой «один наблюдательный современник пишет»; а также то, что фрагменты Некрополя - нечастый случай для мемуарной прозы - имели хождение в самиздате. Ни одна из трех книг прозы Ходасевича не была переиздана в СССР.
                                                                   (продолжение следует)
                                                                                                                                                                                                                                                                                   ©Ю.Колкер

            Публикации и об авторе - в Тематическом Указателе в разделе "Литературоведение" и в РГ №6 2008

                    НАЧАЛО                                                                                                                                                                                    ВОЗВРАТ