|
|
Георгий
Адольфович Штайнметц, 1922 года рождения, отвоевал всю
Отечественную. Она закончилась для него в августе 1945-го в
выжженных солнцем и огнем степях Манчжурии, когда он пришел
на санитарный пункт с самурайским кортиком сквозь левое
плечо. Кортик вынула и сделала перевязку сестричка Маша
Лебедева…
Впрочем, попытаюсь быть последовательным.
Папа медленно выбирался из тела, будто обессиливший
спелеолог из лабиринтов незнакомой пещеры. Он восходил по
узкому немилосердно долгому в кровь обдирающему лазу. Камни
вонзались в распалённые раны, в изнуренные и обостренные
нервы. Происходило это в мае в Октябрьской больнице через
шестьдесят лет после Победы. Происходило это под
раздававшиеся по радио поздравления ветеранам, перечисления
их заслуг, пожелания счастья, здоровья и долгих лет жизни…
Происходило это в той же больнице в том же корпусе, где в
1941 Жорка Штайнметц, молодой и живучий, отлеживался
несколько суток после контузии.
«А знаешь, я уже несколько лет не встречал человека,
который бы начал воевать с лета 41-го». - Прислушавшись было
к радио, сказал папа и перестал вникать в лакированные речи.
Еще десятью годами раньше, когда он приехал на 50-летие
Победы в Москву, он не встретил 9 мая ни возле Большого
театра, ни в парке Горького никого из 3-го Белорусского,
которому принадлежала когда-то его судьба. Впрочем, душа его
и сейчас парила над тем жестоким и прекрасным временем.
Прекрасным!? - Ему было 23 в 45-м!
Папа вновь прислушался к репродуктору
- вещалось о
мудрости ветеранов.
«А ты знаешь, мудрость - это всего лишь усталость», - искря
глазами, произнес он и вовсе перестал внимать радио.
Несколько дней назад папа одолел операцию. Но выходить из
наркоза, справляться с его последствиями оказалось многим
опасней, чем лежать под скальпелем. В минуты, когда папин
мозг возвращался к былой ясности, он понимал, что
последствия нарастают. Глаза его при этом легко смотрели в
меня или в воздух, и, конечно же, ни потолок, ни стены не
могли препятствовать его взору. Папа понимал: последствия
наркоза неспешно и неостановимо разрывают тонкие веточки -
логические связи в его мышлении. Это происходило почти так
же, как он в детстве отрывал веточку с почками-котиками в
Вербное Воскресенье. Она перегибалась, но не ломалась, и он
крутил веточку вокруг сгиба, пока кожура и внутренние
волокна окончательно не сдавались. Папа понимал, что рано
или поздно соскользнет в мир разорванных веточек и не сможет
досказать правду.
После операции папа жил в двух жизнях: в реальной, где он
был стар, лежал в больнице, и за ним ухаживали сыновья (Машенька
уже умерла) и - в еще более реальной, где он был молод, и
шла война. Он видел и слышал ее, осязал, вдыхал ее запахи, и
некоторые события повторялись и повторялись, проявляясь
четче и четче.
Почти все, что всплывало с глубин памяти из-под ила
последних десятилетий, упиралось в войну. Война вновь колола,
жгла, резала холодом. Но война несла и тепло, и радость, и
силу, и наслаждение дивными прикосновениями… Он и плакал (слезы
беззвучно накапливались в окрае глаза и стекали на шею под
ухом), и улыбался. Смеяться и плакать в голос тело
возможности уж не давало. Вспышки взрывов в его глазах
сменялись свистом леденящего ветра. Однажды поверхность глаз
затянулась непроницаемой дымкой. Так стягивается ряска в
болотистом рукаве реки после сорвавшейся с крючка блистающей
красноперки. Папа, что силы, сжал правый кулак, отвел руку
назад, чтобы удар был сильней и хлёстче. Но вот он задышал
так, как дышат выигравшие драку, когда можно утереть
кровоточащие губы и победно осмотреться! Дымка стала
рассеиваться, и глаза, ведущие в глубину, вновь прояснилась.
И я видел: чем меньше дней ему оставалось, тем увеличивалась
эта глубина, тем невозможнее было донырнуть до дна.
Папа рассказывал о войне, словно диктовал кулинарные рецепты.
Иногда он успокаивающе говорил мне: «Еще есть время. Мы
успеем. Не устал, сыночек?»
Обычно, он рассказывал минут десять, - затем полчаса отдыхал.
Он закрывал глаза и бесшумно легко лежал на койке. По-моему,
сетчатый матрац даже не прогибался под ним. Когда же он
открывал глаза, в них взрывалось необъятное удивление,
сменявшееся искрами не проявленного хохота. Папин рот,
пересохший, как у раненого в живот, освежала улыбка, и он
спрашивал: «На чем мы с тобой остановились?» Но я понимал, -
он отчетливо помнит, где и как взметнулась земля с
заряжавшим рядовым Васильком, успел ли вскрикнуть комбат
после выстрела снайпера, насколько громко хрустит грудная
клетка, когда ее проламывает штык…
Когда началась война, было Жоре Штайнметцу девятнадцать лет,
и жил он в Киеве на Соломенке. Через неделю после начала
войны 30 июня в понедельник в восемь утра он пришел в
райвоенкомат. Перед тремя ступеньками, ведущими в
двухэтажное недавно построенное, еще пахнувшее кирпичом и
раствором здание, стоял стол, покрытый кумачовой скатертью.
За столом сидело трое: начальник военкомата, второй
секретарь райкома партии и писарь, перед которым стояла
наполненная до краев бронзовая отполированная чернильница, и
лежала новенькая амбарная книга. Когда подошла папина
очередь записываться на войну, писарь был на двенадцатой,
красиво пронумерованной, странице. Но когда Георгий
Штайнметц подошел утром к военкомату - дому номер 19 по
улице товарища Урицкого - ему пришлось встать в конец
извивающейся на полсотни метров очереди. Он еще подумал
тогда: «Ну… немцам каюк!»
Погода была - что называется! В самый раз на войну идти!
Светило солнышко! На папе была хлопчатобумажная расстегнутая
на все три пуговки тенниска с зелеными и белыми
вертикальными полосами. Из нагрудного кармашка выглядывал
краешек комсомольского билета. На папе была заломленная на
бок белая летняя кепочка. Были на нем два месяца назад
купленные бежевые парусиновые туфли. Ну и, конечно же,
просторные льняные брюки - клеш на 32 сантиметра!
Солнце уж вовсю пекло темечко, когда папа достиг кумачового
стола и назвал свое имя и фамилию. Сзади некто недостаточно
негромко обронил: «И без вас бы, жидов, справились! Хе-хе-хе!»
Худенький Жорик Штайнметц, подчиняясь законам юности,
проведенной на Соломенке, развернулся с ударом на голос,
словно прыснувшая из разбитого градусника ртуть. Его
небольшой кулак, будто жало осы, вонзился в ухо здоровенного
мужика. Тот на секунду замер, будто пытаясь понять - что
произошло, а затем рухнул на утоптанную твердую землю, как
бычок на скотобойне.
Жорка мгновенным прыжком занял идеальную позицию врубить
сверху, если мужик приподнимется…
«Прекратить!» - рявкнул начальник военкомата.
Штайнметц, остужая ярость, выпрямился, развернулся к столу.
Голос капитана вовсе не соответствовал его глазам - уставшим
и безразличным. Остроносый писарь резко крутанул голову,
переводя взгляд с молодого хулигана с ужасающей фамилией на
секретаря райкома. А тот удивленно-весело смотрел на Георгия
Штайнметца. Очередь на войну затихла. Сраженный наземь «лингвист-любитель»
начал было вставать, но почему-то так и застыл на коленках.
«Комсомолец!?» - звонко и неожиданно торжественно спросил
секретарь.
«Так точно!» - ни с того ни с сего также звонко, подражая
киногероям выпалил Жорик.
Секретарь удовлетворенно улыбнулся:
«Понесете справедливое наказание за нарушение дисциплины
- два наряда вне очереди! И пойдете бойцом в коммунистический
полк! А вы, гражданин, - обращаясь ко все еще стоящему на
коленях мужику, - если еще раз нарушите интернациональную
политику партии… - секретарь, набирая в легкие воздух,
приосанился, - установки товарища Сталина!..»
- Последние
слова второго секретаря райкома партии прозвучали в
абсолютной тишине. Не только очередь на войну, но и
ближайшие кварталы замерли…
Вымуштрованный писарь начал скрипеть пером на нужной
странице амбарной книги.
1-й коммунистический сводный полк Киевского военного округа
состоял исключительно из коммунистов и комсомольцев. А тех и
других, надо сказать, в июне 1941 было непомерно меньше,
нежели во времена Брежнева. Полк должен был показать, как
советский солдат бьет фашистов! Три четверти полка полегло в
первом же бою, через полторы недели. В энциклопедиях и
справочной литературе о войне о полке не упоминается.
Папа устал. Он попросил меня перевернуть его со спины на бок
и укрыть ноги вторым одеялом. Несмотря на то, что в палате
было под тридцать, ноги у него озябли. Пять дней назад ему
удалили камни из мочевого пузыря и вырезали левую почку. Его
руки от локтя до пальцев были синими, словно, их покрывала
диковинная сплошная татуировка, - это разлилась под кожей
кровь от внутривенных уколов. На копчике у него был ужасный
пролежень. Слабо регенерирующаяся кожа восемьдесят
трехлетнего организма не хотела нарастать, и пролежень
приносил боль, боль, боль. Он образовался из-за того, что
Георгий Штайнметц трое суток лежал в послеоперационной
палате на спине на простыне, пропитанной мочой.
К пяти часам к райвоенкомату подъехало с десяток чистеньких
свежевыкрашенных полуторок. Их цвет - непропотевших,
невыгоревших гимнастерок - будоражил Жору. Он был уверен, -
это цвет подвигов и приключений.
Кузова грузовичков были оборудованы поперечными лавками.
Грузовички повезли новобранцев в Сырецкие лагеря.
Рядовой Штайнметц захватил место с краю у левого борта. Он
знал: они поедут по его улице, и меж домов будет виден их
двор. И там - вдруг будет стоять и смотреть на солдат,
которые идут на войну, (а это он! он!) Галка Харитонова!
Они проехали мимо заветного места, но Галки не было. Никогда
в жизни он больше не увидит Галку Харитонову, которую тискал
и целовал вчера вечером под каштанами. Никогда не услышит о
ней.
Во дворе Жора заметил лишь бабу Лялю, жившую под ними в
полуподвале. Сухонькая восьмидесятилетняя баба Ляля сидела в
заплатанном шерстяном жакете и протертых валенках на
скамеечке у подъезда на солнцепеке. Для Жорика было загадкой:
неужели бабе Ляле не жарко? Родной двор скрылся за зданием
школы, когда Жора подумал: «Ну, баба Ляля! Во дает! Родилась
в год отмены крепостного права!» Наверно, школьное здание
навеяло Жоре эту школьную мысль.
Пока он смотрел на их краснокирпичную двухэтажную школу, в
голове у него стало тихо и пусто. С застывшими глазами, не
моргая, наблюдал он проплывающие мимо знакомые здания. Жора
до деталей запомнил их, свой дом, подъезд… но проверить свою
память никогда не смог - эти дома исчезли, пока он был на
войне.
По десяти минутах езды, когда их затрясло незнакомой улицей,
Жоржу Штайнметцу захотелось с кем-нибудь пообщаться. Рядом
сидел задумчивый интеллигентный гражданин лет сорока. Разве
можно идти на войну в таком возрасте!? Ну да, ведь товарищ
Сталин сказал: «братья и сестры…»
Мужчина повернулся к Жорику, отвечая на его взгляд, и
улыбнулся. Улыбка была естественная, неагрессивная, Жора не
ощутил в ней подвоха.
«А что? Месяца через два война кончится!?»
- не нашелся
сказать ничего умнее Жорик.
«Извините, вас как зовут? Наблюдал из очереди ваш
великолепный хук справа, но имени вашего не расслышал».
«Жора… Штайнметц... По фамилии - не обязательно. А вас?»
«Коробов Николай Андреевич. В данной ситуации, думаю,
уместнее… Николай. Георгий, помните, сколько длилась первая
мировая война?»
«Четыре года - с 14-го по 18-й!» - радостно выпалил Жорик
«Полагаю, эта не будет короче».
«Вы медик? Хирург?»
Коробов улыбнулся больше глазами, нежели губами:
«Почему вы сделали такой вывод, Георгий?»
«Не знаю. Слышал как-то в больнице подобную интонацию: «полагаю,
завтра утром температура пациента снизится».
Коробов ждал продолжения, но его не последовало. Жора весело
смотрел на собеседника.
«Ну, что касается температуры, то она, пожалуй, повысится! А
сам я - историк. Специализируюсь на Киевской Руси…»
«Правда! Ну, у меня к вам куча вопросов! Вот скажите, а вот,
например, тыщу лет назад, кто был сильнее германцы или
славяне…»
Так они и ехали, оживленно беседуя, не замечая, как летит
время, их собственное маленькое время.
Полуторки привезли батальон в Сырецкие лагеря, когда
уставшее палить солнце прилегло на верхушки корабельных
сосен. Лагеря, в которых готовили солдат еще к первой
мировой, спешно расширили, и десять палаток для третьей роты
протянулись за остатками бывшей ограды по опушке бора.
День приезда кончился стрижкой наголо; повзводной с
анекдотами очередью в баню; мытьем со смехом и
незамысловатым юмором; облечением в пахнущую складами
солдатскую форму. Вечер завершила первая за войну вечерняя
поверка, на которой не было отсутствующих… Новобранцы,
наконец, уснули на брезентовых раскладушках со скрещенными,
словно раздвинутые ножницы, деревянными ножками, на
простынях, источающих запах прачечной, на подушках, набитых
соломой; уснули в нашептывающем сны воздухе киевской летней
ночи… За годы войны такой неги Жора больше не испытывал.
Следующие три дня пехотный батальон учился стрелять. Стреляя,
ты убивал. Чем больше убьешь, тем меньше врагов будет
стрелять в тебя, и, если ты хотел победить, надо было
убивать и убивать. Другого пути ни у фашистов (ощутивших -
на этой земле им пощады не будет), ни у советских людей не
было.
30 июня Красная Армия оставила Львов.
4 июля 7-й стрелковый корпус Юго-Западного фронта, покинув
Ровно, отступил к Новоград-Волынскому.
В полдень 8 июля немецкие танки ворвались в Бердичев, а к
вечеру - 3-й мотострелковый корпус группы «Юг» взял
Новоград-Волынский.
9 июля советские войска оставили Житомир, отстоящий от «матери
городов русских» на 125 км, но бои в окрестностях Бердичева
продолжались. Фронтовая линия напоминала витиевато текущую
речку, которую диверсионные и разведгруппы переходили в брод.
10 июля Сталин назначил главнокомандующим Юго-Западного
стратегического направления маршала Буденного. Герой «Гражданки»
Семен Михайлович в тот же день, не долго думая, «дал шашку
наголо» и приказал 5-й армии ударить от Коростеня на
Новоград-Волынский.
11июля немецкие войска овладели плацдармом в Белоруссии
южнее Орши, с которого могли устремиться к Киеву в
шестидесятикилометровый пробел, возникший между 5-й армией и
главными силами Юго-Западного фронта…
Три дня главным делом третьей роты было учиться стрелять из
винтовки Мосина. Новых самозарядных винтовок Токарева
- СВТ
- на весь полк не хватило. Но поговаривали, - они не
надежные. Даже хуже, чем старая мосинская трехлинейка, у
которой перед каждым выстрелом приходилось передернуть
затвор. Впрочем, и винтовка Мосина со своим
двадцатисантиметровым четырехгранным штыком, и СВТ по
сравнению с немецкими «Шмайсерами», выглядели безнадежно
устаревшими.
После стрельб, проводились «штыковые занятия». Новобранцы
кололи почти двухметровыми винтовками соломенные чучела. По
команде солдатики вскакивали с земли, бежали к чучелам и
втыкали в них запрещенные через четверть века некой гуманной
конвенцией штыки.
Коробов и Штайнметц попали в один взвод, в одно отделение.
На стрельбище они располагались рядом. Жорику нравилось
ложиться на летнюю землю, источающую солнечно-травяной запах.
«Полежим! Отдохнем! Хорошо!» - бодро восклицал он. Но
Коробов никак не отзывался на, так называемую, шутку, и она
оставалась сама по себе.
Стрелял Коробов неплохо, но бежал к чучелу, сильно отставая
от Жоры. Два первых дня боец Штайнметц вонзал штык в чучело
первым из всего взвода. Однако взводный сразу на стрельбище
не хвалил Жорика. Лишь под вечер, когда они шли по пыльной
дороге обратно в лагерь, старшина негромко говорил Жорику: «Ну
что ж, неплохо Штанец, неплохо».
На третий день Жора, привыкший стяжать лавры победителя,
элементарно споткнулся на полпути к чучелу и добежал до
соломенного врага во втором десятке. Первым был рядовой
Черненко.
«Молодец, Черненко!» - тут же громко провозгласил взводный.
Жорик возвращался на исходную позицию с легкой улыбкой,
означавшей - «Видели мы вас таких на Соломенке…».
Уже после вечерней поверки, лежа на спине в койке у
брезентовой стенки палатки, Жора услышал возбужденный голос
коммуниста Коробова: «Я считаю это не этичным к товарищу
Штайнметцу, товарищ коммунист Цвигун!..»
«Ага, это он, значит, со взводным…» - отметил Жорик.
«Да, пошел ты со своей «нетитичностью»!..
Жора даже не стал прислушиваться дальше. Он повернулся на
бок, накрыл подушкой голову, вспомнил Галку Харитонову и
стал сладко засыпать.
4 июля, после трех дней обучения стрельбе и протыканий
соломенных манекенов, коммунистический полк подняли на
полтора часа раньше обычного. Батальоны выстроились на
главном плацу. В первую мировую отсюда тоже уходили на фронт.
Рядовой Штайнметц стоял спиной к деревьям, лицом к
вынырнувшему из-за горизонта солнцу. Солнечные лучи смыкали
очи солдат в узкие щелочки. Сквозь расплывшиеся
подрагивающие ресницы радужно туманился воздух. За спиной во
всю распевали птицы. Никогда в жизни он не слышал так легко
и беззаботно галдящих птиц. Нет, пожалуй, было нечто
подобное далеко в детстве. Мама вела его за руку по
песчаному берегу. Босые ноги ощущали влажный рассыпающийся
песок. Песок очень приятный - прохладный веселящий… Он
продолжал бы этот путь бесконечно. Мама не даст его никому
обидеть. Но вот он выдернул руку и со смехом упал в воду. Он
купался долго и вылез, весь дрожа. Холод пронизывает его.
Холод тормозит мысли. Холод приостанавливает кровь. Пальцы
леденеют… но мама гладит и согревает…
Я массировал папе левую ладонь. После инсульта, который
произошел после маминой смерти, папа часто мерзнул. Но вот
рука потеплела. Папа открыл глаза, сверкнул ими, радуясь и
удивляясь…
«Наши войска… - хрипло начал командир полка, откашлялся и
звонко возобновил речь, - войска Юго-Западного фронта
временно, из тактических соображений, отступили к
Новоград-Волынскому! Возникает угроза прорыва к Житомиру и к
важному железнодорожному узлу - Бердичеву! Нашему полку
поставлена задача не пропустить врага к Бердичеву!.. Я верю,
коммунистический полк покажет, как надо бить фашистов!…»
Батальоны разошлись с плаца. Когда рота уже стояла перед
своими палатками, ее командир капитан Фоменко спокойно,
по-домашнему, сказал им: «Не робейте, мужики. В бою не
суетитесь. Мы - дома. А дома… в общем, своя земля и в горсти
мила… - похоже, он хотел продолжить, но махнул рукой и дал
команду: - Всем получить дневной паек и через тридцать минут
быть готовыми к маршу! Вольно! Разойдись!»
Солдатам выдали по плащ-палатке, вещмешку, куску сахара
величиной с кулак - это всё, что имелось в тот день на сухой
паек, и они отправились на станцию…
На ночевку роту разместили в пустом колхозном амбаре на краю
села. Бойцы натаскали туда сена, расстелили плащ-палатки,
приспособили под голову вещмешки. Даже не верилось, что пару
десятков километров на запад идут бои.
Рядовые Штайметц и Коробов лежали в углу, прикрыв босые ноги,
отдыхавшие от сапог, мешковиной, которую раздобыл Жора, и
тихо беседовали.
«…А возможно, апостол Павел был прав, сказав, что никто из
нас не живет для себя, и никто не умирает для себя».
«Галиматья какая-то, Николай Андреевич! Просто не понимаю о
чем речь?» - Несмотря на амбарный полумрак, Жора различил,
что Коробов улыбается: «Так уж две тысячи лет, никто ясно не
понимает, о чем речь! Я, например, когда вдумываюсь в эти
слова, начинаю проваливаться: то ли я проникаю в нечто
тайное, то ли необъятно тайное по капельке проникает в меня!
Каждое следующее умозаключение отменяет предыдущее! Я будто
бегу по сплавляемым бревнам! Не успеешь переступить
- погрузишься в темный поток! Я понимаю, Георгий, я путано
говорю. Но мы вторглись в такую область, где не работает
таблица умножения, истины не облекаются в формулы».
«Ну, Николай Андреич! То, что вы говорите
- точно фантазия
какая-то! А в словах этих мне вдруг стало всё ясно, как
божий день! Живем мы для светлого будущего! А, если в бою и
погибнем, так за Родину, за Сталина!»
«Знаете, Георгий, есть такое понятие «вульгарный материализм»?»
«Это, когда на матерщине физические законы формулируются?» -
хохотнул Жорик.
«Ну, можно и так определить! - Тоже со смешком ответил
Коробов. - Впрочем, формулировки в вульгарном материализме
более чем пристойные. Но слишком плоские! В смысле,
понимания мира».
«А чему вы сейчас улыбаетесь, Николай Андреевич?»
«Живем! И эта мысль - насчет «никто для себя» - дает
радостную легкость!»
Жора ощутил некую дивную правду, но не мог ухватить ее,
облечь в слова. Он ждал, что Коробов продолжит, но тот
сказал: «Время спать. Завтра, наверняка, ранехонько поднимут!»
И действительно, только рассвело - Люфтваффе стало утюжить
бомбами средоточие батальона, будто некто подсказывал
летчикам, где оптимальное место очередной фугаске.
Бомба угодила в амбар при первой же волне атаки и сразила
четверть роты. Не прошло и минуты - второе попадание.
Оглушенный Жора, не помнивший, как выбрался из амбара, стоял
в десятке метров от того места, где проходила стена, и
смотрел туда. В розовом утреннем свете, сквозь дрожащий
воздух, исходящий от рушащихся горящих досок и бревен, он
смотрел туда, где еще несколько минут назад молодецки спал.
У державшегося странным образом, напоминающего театральную
декорацию фрагмента стены с маленькой оконной рамой он
наблюдал мертвого Николая Андреевича Коробова,
философа-археолога, у которого не было ног. Из тех мест, где
они прикреплялись к туловищу, сочилась кровь. Рухнула
кровельная балка, распыляя искры. Жора отступил, под ногами
была трава, сочная зеленая трава.
Он поднял глаза. Горящая балка лежала на лбу Николая
Андреевича. Его рот декламировал Маяковского. А может,
Коробов повторял Жоре слова апостола? Жора медленно
попятился. Споткнулся. Упал на спину и смотрел в безмолвное
свежее небо. Бомбежка кончилась.
Остальные два батальона на следующий день, или еще на
следующий, стали пушечным мясом для немецких танков. Наша
артиллерия и «коктейли Молотова» остановили их разве что с
пяток. И все же немцы похвалиться взятием Бердичева не могли.
Остатки коммунистического полка, погибая, не давали взять
городишко под контроль.
«Дорого! Полком из коммунистов и комсомольцев фронтовые дыры
затыкать!» - орал командир армии на расширенном заседании
штаба. 10 июля коммунистический полк расформировали. Он не
просуществовал и двух недель.
Легко контуженый рядовой Штайнметц оказался в 247 дивизии в
600 полку в третьем батальоне… политбойцом. Быть политбойцом
Жоре нравилось. Поутру из штаба полка доставляли газеты, и
даже старшина не давал Жоре никаких заданий, пока тот не
изучит прессу. Жорик прочитывал каждую газету от корки до
корки. В них писалось о том, как советские люди борются с
агрессором, как каждый на своем месте прилагает все свои
силы, о том, что пришедший на Русь с мечом, от меча и
погибнет… Жорик читал, а перед глазами из огня, то и дело,
возникал боец Коробов, сообщавший, что никто ни живет, ни
умирает для себя!
Каждый вечер Жора бодро вещал одной из рот батальона о
политике партии и правительства, об указаниях товарища
Сталина, о том, что враг будет уничтожен, благодаря их
мужеству и воинскому умению! Так продолжалось две недели!
Батальон располагался на юг от Киева недалеко от Днепра.
Места эти Жорик знал великолепно. Трижды он проводил здесь
лето в пионерском лагере. А этим летом, до войны, целых пять
дней с друзьями рыбачил здесь!
Для усиления обороны на подмогу их дивизии прибыла бригада
Родимцева - героя войны в Испании! Военно-воздушные стрелки,
крутые парни, десантники - по-современному! А тогда и слова
такого не знали!
Военно-воздушным стрелкам была поставлена задача: разведать
местность, при возможности, взять «языка».
Комбат вызвал Жорика:
«Хвалился ты… места эти хорошо знаешь! Проведешь группу
лейтенанта Яхонтова через нейтралку к немцам! Подождешь их
где-нибудь в укрытии, чтоб не мешаться у них под ногами (бравый
лейтенант Яхонтов - боксер и борец непременно
- снисходительно улыбнулся), а в ночь
- назад к нам! Понял?»
«Так точно, товарищ майор!» - выпалил худощавый Жорик, не
имевший ни выпуклой груди, ни объемных бицепсов.
«Рядовой Штайнметц! - Жора заметил быструю гримаску на лице
лейтенанта, - вопросы есть?»
«Никак нет, товарищ майор!»
Четыре стрелка и Жора отправились в путь в три часа ночи,
когда в небе еще хозяйничала Луна. Они пошли вдоль берега
вниз по Днепру. Жора - первый. Текущая неспешно вода
сопровождала их. Ее шелест и запах возвращали Жору к
довоенной рыбалке. Галка жарила им блины на костре, а по
вечерам они варили уху…
«Рядовой… Штейн! Вы хотя бы немножко пригибались, на войне
все-таки!» - почти по-отечески посоветовал лейтенант.
«Дак, а чего пригибаться? Мы ж от линии фронта удаляемся! А
потом, товарищ лейтенант, Штайнметц - моя фамилия. Каменотес
- с немецкого переводится».
«Ну, насчет каменотеса… постойте-ка, рядовой… вас как,
Георгий зовут?»
«Ну да, Георгий!»
«Рядовой Георгий! - остановился лейтенант, - это почему же
мы от линии фронта удаляемся!?» - голос его угрожающе пошел
вверх.
«Товарищ лейтенант, дойдем до леса, а потом леском спокойно
в тыл врага хоть на двадцать километров… углубимся!» -
успокаивающе, словно закапризничавшему ребенку, ответил
Жорик.
Лейтенант Яхонтов испытующе смотрел на рядового Стейница или
как его там? В ниспадавшем складками лунном сумраке не было
видно его праведно сверкающих очей. Осознав это, лейтенант
Яхонтов (ему нравилось слышать свою фамилию) сказал:
«Ну, что ж рядовой Штанц! Продолжайте выполнять задание!»
«Эх, лейтенант, - подумал Жора, - тебе бы с логопедом
позаниматься».
Они вошли в бор, когда солнце еще не всплыло из-под
горизонта, но было уже светло. Они двигались на запад часа
полтора, когда, наконец, Жора сказал: «Если сейчас повернем
на север, минут через сорок будем в Ходосеевке. Если
правильно понимаю, там уже немец».
Лейтенант Яхонтов поравнялся с Жориком, поиграл мужественным
подбородком и с холодным прищуром сказал: «Вас «понимать»
никто не уполномочивал! Ведите нас к Ходосеевке. Когда
останется с километр, дайте знать!»
Жора развернулся, сплюнул и повел группу дальше. Но вот он
остановился, постоял, внимая лесной покой, и, как и просили,
дал знать.
«Ну, так вот, рядовой… товарищ рядовой! Ожидайте нас здесь!
Замаскируйтесь и ожидайте! Значит, село там?»
«Так точно», - с улыбкой негромко подтвердил рядовой
Штайнметц.
Лейтенант сверкнул очами, повторил: «Ожидайте!
- и скомандовал стрелкам: - За мной!»
Жора проводил взглядом четверых отважных, вооруженных
новейшими автоматами ППШ, выбрал местечко под березкой и,
подложив под щеку пилотку, обняв винтовку, устроился
вздремнуть.
Фантастический сон начал поглощать рядового Штайнметца. Жора
был стар и прозрачен, лежал на спине, медленно плыл в тумане
и не мог перевернуться на бок. Кто-то говорил ему: это
обязательно надо сделать! Но он не мог, он не понимал,
почему у него не получалось.
Мы с братом стояли у папиной койки, - я у изголовья, брат
сбоку, и осторожно поворачивали папу. Я подложил ладони под
его лопатки, а брат направлял таз и ноги. Папино тело почти
не имело мышечно-жировой прослойки. Оно состояло из кожи,
костей и зашкаливающе чувствительных нервов. Но
поворачиваться надо было, поскольку папе сквозь операционный
шов вставили трубку для оттока сукровицы.
Мы повернули папу, закрепили его тело подушками. Он еще раз
охнул, открыл глаза, узнал нас с братом, и из его глаз
потекли слезы. Он не издавал ни звука. Только смотрел и
плакал. Переводил взгляд с брата на меня.
«Сереженька, миленький, ты же сейчас в три раза старше, чем
я в 41-м…» - сказал он брату и закрыл глаза, но из них все
равно просачивались слезы.
Он устал, организм требовал отдохнуть, и папа уснул…
Шишка! Шишка колола Жорику левый бок! Ее не было, когда он
засыпал! Наверно, свалилась с сосны, и он во сне навалился
на нее. Сонный Жора залез рукой под бок и действительно
нащупал шишку. Он отбросил ее, и вновь уснул, и теперь уж
видел хорошие сны.
Жорик сидел, прислонившись спиной к сосне, покусывая уже
набивший оскомину лесной щавель, и прижимал локтем к боку
винтовку, когда услышал, как возвращаются стрелки.
«Эх, такая тишина стояла!»
Стрелки вышли из подлеска, и у лейтенанта дернулись руки к
автомату, когда он увидел Жорика.
«Не успел бы!» - холодно и весело подумал Жора. - А впрочем,
бог знает, что за спиной у этого лейтенанта.
…Жора, как ему и приказали, разбудил стрелков в восемь. Они
попили воды из фляжек, поели хлеба с салом, вновь попили
воды, покурили, и лейтенант Яхонтов скомандовал: «Возвращаемся!
Пойдем напрямик! Нечего нам петлять три часа! Как стемнеет,
выйдем из лесу и махнём через нейтралку. Через полчаса, ну
чуть больше, у своих будем!»
Жора опешил. Несколько секунд сидел молча, а затем вскочил:
«Да вы что! Товарищ лейтенант! Да у фрицев там, наверняка,
посты! - но после взгляда Яхонтова, небрежного жеста кистью
«мол, отвали щенок!», Георгий тихо внятно и с расстановками
произнес: - «Да ты что, лейтенант, ядрена феня, загубить нас
всех хочешь!?»
«Молчать! Сопляк! Под трибунал пойдешь!» - Лицо лейтенанта
задергалось! Рука схватилась за автомат, висевший под мышкой!
Конечно, по законам Соломенки, Жора должен был, как молния,
врубить лейтенанту в торец. Но ведь война, и Жора задушил
прыскавший в нем гнев.
«Значит так, лейтенант. - Удивляясь спокойствию голоса,
произнес Жора. - Комбат тебя в командиры мне не назначил.
Делайте, что хотите, а я буду возвращаться - как сюда шли».
«Ну, рядовой Штантиус, - нижняя челюсть и желваки под
скулами лейтенанта залихватски плясали, - ох в расположении
поговорим».
Он оглядел стрелков. Во время «беседы» те поднялись и молча
стояли, угрюмо глядя на лейтенанта Яхонтова и рядового
Штайнметца.
«Подготовиться к переходу нейтральной полосы! Через
пятнадцать минут уходим!» - Скомандовал лейтенант
Жора отошел в сторонку, присел под березкой. Он следил, как
стрелки проверяют механизмы автоматов, ножи в чехлах на
поясах, намотку портянок. Кровь стучала в висках. И в ритме
этого стука в Жорином мозгу зазвучали слова: «Никто из нас
не живет для себя, никто не умирает для себя! Никто…»
Жизнь и смерть вдруг представились Жоре азартной игрой! И он
ощутил, как легко принимать решения! Жора окинул взглядом
лес, с зарождающимися внизу сумерками, задержал взор на
куске веселого голубого неба:
«Добро, лейтенант, иду с вами».
«Сдрейфил что ли? - победоносно усмехнулся лейтенант. Он
сидел на земле и делал пометки на листе бумаги в раскрытой
планшетке. - Но в расположении, я тебе обещаю, поговорим! И
теперь уж смотри, под ногами не путайся!» - И лейтенант
опустил лицо к планшету.
Жора ничего не ответил, покачал головой, отошел в сторонку,
справил малую нужду, вернулся и прежде, чем вновь усесться
под березой, похлопал ее, будто приятеля по плечу. Стрелки
были готовы и ждали сигнала лейтенанта. Наконец, он окончил
с пометками, встал, расправил гимнастерку, подтянув ее сзади
под ремень, и скомандовал: «Идем!»
Они остановились в последней рощице перед открытой
местностью и подождали, пока загустела ночь.
«Курс вон на ту заградительную полосу, вон на те деревья
между полями!» - Решительно указал лейтенант, скорее по
памяти, чем реально их различая.
«Эх, лейтенант, дадут немцы салют, и только держись!» -
Подумал Жора.
Они быстро пошли (что-то среднее между пошли и побежали) по
сгоревшему пшеничному полю. Через несколько минут облака под
Луной разорвались. «Удивительно, лесополоса не сгорела»,
- приостановился Жора и вгляделся в омываемые лунным светом
деревья. Их абрис напоминал стаю нахохлившихся птиц и кота,
готовящегося к прыжку. Жора следовал за группой метрах в
пяти.
Они достигли лесозащитной полосы минут через десять. Сели на
траву и восстанавливали дыхание после броска по
рассыпающейся, с пеплом пшеницы, земле.
Лейтенант глянул на свои часы с фосфоресцирующими стрелками
и удовлетворенно прожурчал: «Восемь минут! Очень даже
неплохо! - И, повернув голову, всмотревшись сквозь бархатный
сумрак в силуэт рядового Штайнметца с длинной винтовкой со
штыком, резюмировал, - и никто даже не потерялся!»
Трое стрелков привычно молчали. Промолчал и Жора, ощущая
сколь глупы и легковесны эти слова. Месяц давил на звезды,
затмевал ближайшие, а те, что были от него хотя бы
сантиметрах в пятнадцати, те, что ускользнули от ярких
объятий, опасно приблизились к земле. И Жоре, глядящему на
сверкающие плоды немой черноты, не было дела до крутого
военно-воздушного стрелка лейтенанта Яхонтова. А лейтенант
Яхонтов, не дав полностью отдышаться, провозгласил: «Сейчас
- полкилометра по посадкам, а потом через поле к своим!
Полчаса - и дома!»
Они встали и пошли по полосе. Иногда было удобней идти по
грани полосы и поля, где росла трава.
«Ветер! Вот в чем дело, - ветер! был от полосы и погнал
огонь к селу, где тот и остановился на огородах!» - вдруг
умозаключил Жорик.
И тут кто-то громко вскрикнул! Вскрикнул - не по-русски! Это
не было русское «ой!» или «ай», это было нечто иное!
Стрелок, идущий первым, выхватил нож и, падая на четвереньки
вонзил его вниз. Тут же раздалось дикое «а!», на всех языках
означающее объятие смерти. Стрелок вырвал нож и порывисто
воткнул вновь. На этот раз нож лишь чавкнул, и крика не
раздалось.
Жора мгновенно упал на одно колено, выставляя винтовку
вперед. И в этот же миг спереди ударила автоматная очередь.
В сантиметрах над Жориной головой защелкали ветки. Силуэты
двух стрелков перед Жорой слева и справа стали опадать,
будто прогоревшие дрова. В одном из силуэтов взорвалось: «А!
Мама!»
Жора, не мигая, смотрел на маленькое зарево, пульсирующее в
такт выстрелам. Его прикованный к опасности взгляд вычленил
среди ветвей контуры стреляющего. До него было метров
пятнадцать. Очередь оборвалась. Жора понял, - немец будет
менять «магазин». И, действительно, тот пытался сменить
рожок с патронами, но замешкался - то ли техника подвела, то
ли пальцы дрожали. Жора, не отдавая себе отчета, что делает,
вскочил и с винтовкой наперевес устремился на немца.
Пятнадцать метров - такая ерунда! Ничтожное расстояние на
тренировках! Дважды Жорик чуть не упал, уворачиваясь от
ветвей, перепрыгивая через дрогнувшего, предсмертно
прохрипевшего стрелка.
Рядовой Штайнметц вонзил штык в немца прежде, чем тот сменил
«рожок». Но это не произошло так блестяще, как на стрельбище.
Штык пронзил противнику левое плечо. Немец дико закричал и
наотмашь, держа автомат правой рукой за дуло, ударил им
Жорика. Задняя ручка «Шмайсера» вошла в левую сторону
Жориного рта и вышла из правой. Рядовой Щтайнметц рванул
винтовку на себя и в ярости воткнул штык в середину груди
мишени. Мишень оглушающе заорала и упала на спину. Жора
вновь вонзил штык в пришельца...
Над ними рвались осветительные ракеты. Они медленно падали,
а в небе появлялись новые. Как на ладони, Жора видел дивно
подогнувшего ногу, не произносящего ни звука противника.
Граненый штык наполовину упрятался в груди. На френче немца
расползалось, будто мазутное, пятно.
В небе вспыхнули очередные ракеты, и по лесопосадке ударил
один, а затем и второй пулемет. Немцы били по своему посту.
С первым же выстрелом Жора, отпустив винтовку, упал на землю
рядом с немцем. Приклад винтовки закачался, словно деревцо
при переменном ветре, и штык, не удержавшись в теле,
выскользнул из груди воина. Винтовка свалилась во тьму.
Пулеметы молотили прицельно. Жора приник к травинкам,
опавшим листочкам, обломанным веточкам… и вдруг кто-то
дернул его за сапог. Страх мгновенно перевернул Жору на
спину. Он лежал с подтянутыми к груди коленями, готовый
брыкнуть привидение, но перед ним никого не было. А пулеметы
били, не переставая. На Жорину голову посыпалась земля: пули
вонзились в бугорок, за которым скрывался Жорик.
Ни слева, ни справа он никого не видел. И тогда он, проверяя
веселящую догадку, изгибаясь, провел пальцами по каблуку
правого сапога и нащупал вырезанную пулей ложбинку.
Он перевернулся и вновь вжался в землю. И здесь его, будто
автоматная очередь в грудь, ударила мысль!
«Винтовка! Если я вернусь без винтовки, меня расстреляют!
Надо не медля искать винтовку! - Но паническая мысль через
несколько секунд сменилась иной. - А если я вернусь с
винтовкой и «Шмайсером», меня, может быть, даже и наградят!»
И Жора, несмотря на пулеметы, собравшись с духом, скользнул
через убитого немца, как ящерица. Ему до сих пор чудится,
что они поцеловались!
Вдруг раздался истошный истерический крик. «Лейтенант! Что!?»
- услышал Жора голос одного из стрелков. Лейтенант продолжал
кричать, стрелок продолжал спрашивать, пулеметы били… но
надо было найти винтовку и автомат.
Жора шарил руками, загоняя в пальцы занозы, вглядывался в
свете ракет в ближайшие метры лесополосы, пока, наконец, не
нащупал винтовку, не разглядел автомат.
С переброшенными крест на крест через спину «Моськой» и «Шмайсером»
Жора подполз к отчаянно стонущему, резко вскрикивающему
лейтенанту. «Это я, Штайнметц, - успокаивающе сказал он
Яхонтову, - сейчас потащим тебя к своим. Через пшеницу. Да
не кричи ты! Погубишь и себя, и нас». Лейтенант стал
завывать потише.
«Стрелок! Ты где? Как тебя?» - Жорик удивился своей
шепелявости. Язык непослушно ворочался в постоянно
накапливающейся слюне. Она исходила из губ, десен, щеки. Он
понял, что никакая это не слюна и, наконец, ощутил, жгучую
боль. Провел во рту языком - на левой стороне нескольких
зубов не было. Злющая злость разлилась в нем.
«Здесь я! Алексей я!»
«Слышь, Алексей? Берем лейтенанта под мышки и тащим!
Рекогносцировка закончена!»
Лейтенант поскуливал, было непонятно в сознании он или нет.
«Стрелки! Есть еще кто живой!?» - превозмогая боль во рту,
отрывисто выкрикнул Жора. Вместо ответа на немецкой стороне
тявкнуло, и через две секунды раздался свист над головой.
Рвануло метрах в двадцати от них.
Минометы залаяли, словно перекликающиеся с разных концов
деревни собаки. Алексей ухватил лейтенанта под правую
подмышку, Жорик под левую, и они под светом ракет,
вздрагивая от взрывов, вжимаясь в землю и замирая, когда им
на спины падали комья развороченной минами земли, поползли
на противоположный берег несгоревших хлебов.
Рядовой Штайнметц и воздушный стрелок Алексей все тянули и
тянули лейтенанта. Иногда они поднимались на колени, чтоб
сверить направление. Но Месяц спрятался, и ориентиров не
было. Минометы бить перестали. Перестали взлетать
осветительные ракеты. Ночь бесшумно переваливала через
высшую точку. Они встали на ноги. Ночное светило выскочило
на прогалину. Но лишь на минуту. Поворачиваясь влево-вправо,
Жора вглядывался в обманчивую ночную панораму, очертания,
принадлежавшие то ли земной поверхности, то ли небесному дну.
Наконец, он скомандовал: «Туда!» И они, шагая по распаханной
земле, потащили постанывающего лейтенанта во тьму к своим. К
четырем утра Жоре показалось, что он разглядел холм, через
который проходила линия их обороны.
«Если там на посту сейчас дурак какой-нибудь точно влупит по
нам из «Максима». Давай, отдохнем, - распалившемся болью
ртом сказал Алексею Жора, - подождем рассвета».
Алексей кивнул, мягко опустил со спины лейтенанта на землю,
присел рядышком.
Они молча сидели возле не приходившего в сознание лейтенанта.
На востоке за Днепром в заголубевшем небе растаяли звезды.
Хотелось курить, но Алексей не решался из благоразумия, а
Жора и не смог бы со своим разорванным ртом. Подбородок и
часть шеи были в крови, скатилась она и на гимнастерку.
Алексей был патологически не разговорчив, и Жора после
долгого молчания выговорил: «Давно воюете?»
«Да, нет. Сформировали то нас еще до войны, а с немцем
столкнулись в первый раз». - Бесцветно ответил стрелок.
Ясно было, что говорит он о всем их взводе.
«Расскажи!» - вытолкнул из себя Жора и передернулся гримасой.
И абсолютно точно понял Алексей, о чем спрашивает Жорик.
«Из-под Шатуры я. Деревня Фрол есть такая. Шесть домов.
Трактористом был. А река у нас мимо деревни течет
- Ялма. В
Пру впадает. Рыбы там… А знаешь, на что мы в Ялме и плотву и
подъязков удим?.. На муравья! Нигде больше не слышал, чтоб
на муравья ловили! Кому в взводе ни рассказывал, все
удивлялись! А у нас в лесу круг деревни - красные муравьи,
огроменные, злющие! На них и берет!» - Алексей замолчал.
«Ну?» - выдавил Жорик. Ему было интересно, что рассказывает
Алексей. А еще Жору успокаивал говор Алексея
- тот говорил
распевно, и почти все безударные гласные уходили то ли в
«а», то ли в «я».
«Нормальный ты мужик, Жора… На рыбалку бы… А лейтенант… Бог
его знает…» - И Алексей, видно удивляясь количеству
произнесенных слов, замолчал.
Солнце еще скрывалось под границей неба, но было светло. Они
встали в полный рост, ширококостный сучковатый Алексей
взвалил лейтенанта на хребет и, посапывая, потащил. Его ППШ
и ППШ лейтенанта раскачивались на груди. Минут через десять
они услышали: «Стой! Кто идет?» Жора узнал басящий голос
добряка Байды! Не обращая внимания на боль, он крикнул: «Вов,
это Штайнметц, - из разведки!»
«Жорик, ты!?»
«Я, Вов, я!» - и Жора уселся на землю. Он упер между ног
приклад винтовки, на спине висел «Шмайсер». Воздух пронизали
лучи солнца.
Лейтенант Яхонтов, простреленный по диагонали
- от правого
плеча к левому бедру, к полудню умер. Рядовой Штайнметц с
зашитой щекой, беззубыми деснами, распухшими губами сладко
спал поодаль взводной палатки в стогу сена.
Витиеватый сон, снившийся Жоре, сделал очередной зигзаг:
зверь приближался. Жора не видел чудище, но слышал его
непрерывный усиливающийся рык…
Очнулся Жора, когда бомбежка кончилась. Он лежал на земле и
смотрел в небо. Разваленный стог громоздился метрах в пяти
от него. И не было мыслей, был лишь гул в голове и голубизна,
текущая в Жору… Раненых погрузили в полуторки и привезли в
Киев в Октябрьскую больницу, ставшую фронтовым госпиталем.
На этот раз контузия была посерьезней.
Контуженый рядовой Штайнметц открыл глаза и увидел окно. За
его крестом проплывала ночь. Она текла сверху вниз, и
Георгий начал опрокидываться назад. Он попытался вскинуть
голову, но голова не оторвалась от подушки. Он моргнул, и
ночь потекла водоворотом. С лунным светом в голову ворвался
шум, и Георгия Штайнметца стали затягивать сталкивающиеся,
перехватывающие друг у друга силу, события. Кто-то застонал
в палате. Жора еще раз сделал усилие приподняться, но тщетно.
Он закрыл глаза и ощутил, на руке теплую ладонь. У него уже
не было ни сил, ни желания вновь открывать глаза.
Папа уснул. Я почувствовал, как согревается его рука. И я
знал: завтра он продолжит рассказ.
©И.Лебедев
Родился в Киеве.
Окончил
Московский энергетический институт и до 1989 года работал инженером. Затем
редактором отдела техники журнала «Техника -
 молодежи», исполнительным
директором одноименного издательского дома. Публиковался московскими
издательствами «Молодая гвардия» (стихи - 1986) и «Современник»
(исторические очерки - 1989). Последние десять лет живу в Чехии.
Мое ощущение и понимание того, что происходило с отцом, разрастается по мере
того, как я пишу о нем. Собственно, написанные когда-нибудь целиком "Фрагменты
войны" должны будут ответить и мне самому на многое, и одновременно вынести
наружу мои ощущения и понимание тех событий; понимание и сегодняшнего их влияния
на нашу жизнь.
НАЧАЛО
ВОЗВРАТ
|
|
|
