ВОЗВРАТ                                       

   
  
Январь 2012, №1    
 

 Ракурс Истории______________________    
      Яков Верховский, Валентина Тырмос   

  

Овеянная черноморским ветром...                        

Одесса и одесситы                                         
Начало в №12 2011г.  
                                              
 

 

                                             «Аз», «Буки», «Веди»

         Это может показаться невероятным, но в 1920-м 17-летняя Тася - ученица престижной женской гимназии Екатерины Семеновны Пашковской, являлась членом подпольной белогвардейской организации «Азбука».
          Этот сногсшибательный факт раскопал в секретных архивах НКВД создатель одесского литературного музея Никита Брыгин. И если бы он этого не сделал, то все фантастические рассказы Таси об «Азбуке» так навсегда и остались бы для ее дочери «обычными Тасиными выдумками». [1]
         История «Азбуки» мало известна. Все материалы, касающиеся этой организации и сегодня, почти через 100 лет после ее разгрома, засекречены.
          «Азбуку» создал в октябре 1918-го в Киеве Василий Шульгин.
          И тут несколько слов нужно сказать о Шульгине. Хотя для того, чтобы познакомиться с этим удивительным человеком, «нескольких слов» будет наверняка недостаточно.
 
         Шульгин - знаковая фигура в российской истории или даже, как говорят, «парадокс российской истории». Талантливый журналист, талантливый оратор, баснословно богатый человек, Шульгин, по рождению и по воспитанию, был монархистом. И, вместе с тем, именно он 2 марта 1917-го в Пскове, в ставке императора Николая II, принял из его рук отречение от престола.
         Бессменный редактор одной из популярных антисемитских украинских газет - «Киевлянин», Шульгин был антисемитом. И в то же время в самый разгар ритуального «дела Бейлиса» выступил с большой статьей в защиту евреев. Номер газеты с этой его статьей был конфискован, а сам он три месяца отсидел в тюрьме.
         
Три месяца в тюрьме! За евреев! Невероятно! Трудно понять и осмыслить поступки этого неординарного человека.
           Всегда - в бою! Всегда - в самой гуще событий!
           В мае 1920-го Шульгин объявился в Одессе.
           Впрочем, слово «объявился» не очень удачно в этом случае.
          Не «объявился», а «затаился». Как и почему это произошло - длинная история. Шульгин подробно рассказал ее в своем мемуарном романе «1920». [2]
          
 Революция отняла у Шульгина все: поместья, заводы, земли. Отняла у него газету, отняла блестящую карьеру - кто знает, каких высот алкал он достичь? Революция была для него катастрофой. Он мог бы, конечно, как многие его друзья и родные бежать за границу. Но не сделал этого.
           И теперь он в Одессе. В большевистской Одессе.
          Удивительно, но этот, одесский период в жизни Шульгина, почему-то почти не известен. Он жил на тогдашней окраине города, неподалеку от Куликового поля, на втором этаже дома номер 6 по Пироговскому переулку, в квартире 19. И, несмотря на поддельные документы, чувствовал себя в относительной безопасности, поскольку считалось, что лидер русских монархистов давно «почил в Бозе». По слухам, им же организованным, он «умер от тифа, где-то в бескрайних степях Бессарабии» - об этом прискорбном событии писала даже какая-то желтоватая газетенка.
           В человеке, ходившем по улицам Одессы, трудно было узнать прежнего Шульгина - стройного элегантного аристократа с веселыми глазами и ухоженными пшеничными усами.
 

                                                        
                                                
          Василий Шульгин до революции

              Теперь это был неопрятный согбенный старик, облаченный в какую-то немыслимую кацавейку и еще более немыслимую шляпу на облысевшей голове. Особенно поражала его длинная седая борода - поскольку в прошлом его лишь однажды видели небритым: в трагический день отречения императора.
           Впрочем, теперь внешний вид мало волновал лидера российских монархистов - все его мысли и чувства были отданы «Азбуке».
           Целью этой, уникальной в своем роде, подпольной организации было возрождение Единой и Неделимой России. Филиалы ее были в Москве, Петербурге, Киеве, а руководящий центр базировался в Одессе. Точное количество участников осталось неизвестным, но, видимо, было весьма значительным. А верхушка включала 33 человека по числу букв древнего славянского алфавита.
          Каждый из этой верхушки был зашифрован буквой - от «Аз» до «Ять». Сам глава «Азбуки» носил кличку «Веди», а представитель «Азбуки» в ставке барона Врангеля в Крыму назывался «Слово».
            Одесса 1920-го была идеальным местом для «Азбуки».


                                                   Одесса 1920-го…

               Бандиты, налетчики, воры, фальшивомонетчики…
              
Кражи, грабежи и убийства случаются даже днем, а с наступлением темноты страшно выйти на улицу.
           Одесская Чрезвычайка, главный штаб которой помещался в том самом Доме на Маразлиевской, закончившим свою жизнь в первые дни румынской оккупации, бандитами особенно не интересовалась. У нее и без них хватало работы - почти еженощно расстреливать в гараже десятки домовладельцев, дворян, священников, раввинов. Так что для «темного элемента» было в Одессе раздолье.
         
   Эта криминальная среда была идеальным фоном для подпольной деятельности разного рода иностранных разведок и белогвардейских организаций. Белогвардейцы тысячами стекались в Одессу из захваченных большевиками центральных районов страны. Они надеялись уплыть отсюда за границу. И многие действительно уплыли, но многие не успели и теперь искали возможности хотя бы напакостить ненавистным большевикам.
           «Азбука» Василия Витальевича Шульгина, могла предоставить им эту возможность. Да и цели этой организации казались святыми.
            Куда уж святее: «Единая и Неделимая». И жизни не жалко!
            Но Тася? Какое отношение могла иметь Тася к «Азбуке»?
            Тасю в «Азбуку» вовлек Эфэм.
            Эфэм и Тася…
        
 Какая странная романтическая история. Полностью выпадающая из контекста окаянных дней Одессы 1920-го, трагических дней Одессы 1937-го и уж, тем более, из зловещих дней и ночей «Города Антонеску» 1941-го. . . .
            Итак. Одесса. 1920 год. Весна.
            И ничего, что в Одессе большевики.
            И ничего, что зверствует Чрезвычайка.
            После ночного дождя воздух чист и прозрачен и наполнен терпким запахом акаций и опьяняющим ароматом любви.
          
 По посыпанной желтым песочком аллее Николаевского бульвара идут двое: высокий 27-летний мужчина и рядом с ним, доверчиво опираясь на его руку, тоненькая 17-летняя девушка, почти ребенок.
            Это Эфэм и Тася …
            Эфэм, а точнее, Филипп Могилевский, племянник Шульгина, сын его родной сестры. Эфэм, как все привыкли его называть, очень близок Шульгину, принадлежит к верхушке «Азбуки» и обозначен последней буквой алфавита «Ять».
          
 До апреля 1920-го Эфэм был редактором газеты «Единая Русь», помещавшейся на Александровском проспекте, на втором этаже дома номер 11. Но по профессии он не журналист, а скульптор, поэтому иногда проводит мастер-классы в Рисовальной школе Манылама на Дворянской. Здесь он и познакомился с Тасей - она, как приличествует дочери доктора Тырмоса, параллельно с занятиями в гимназии, училась рисованию и музыке.
            По словам Шульгина, Филипп был очень красив. Особенно поражали его огромные грустные глаза, в которых была какая-то обреченность, будто предчувствие ранней смерти. Все девочки в Рисовальной школе были влюблены в «милого Эфэма», и Тася, конечно, тоже.
           А Филипп? Оставшись в Одессе без Лены - жены, сбежавшей в страхе перед большевиками в Константинополь, этот взрослый уже мужчина, вдруг, неожиданно для себя увлекся девчонкой, смотревшей на него снизу вверх влюбленными глазами и с восторгом внимавшей его увлекательным рассказам об «Азбуке».
            То, что Тася еврейка, Эфэму, видимо, не мешало. Он сам по отцу был евреем, хотя, как он говорил, «принял Христа».
            «История порой шутит», - пишет Никита Брыгин.
           Действительно, ну разве это не «шутка»: 17-летняя дочь доктора Иосифа Тырмоса, еврейка - член подпольной белогвардейской организации антисемита Шульгина!?
            Брыгин: «Каких-нибудь полгода назад он (Филипп Могилевский, Авт.), вальяжный, преуспевающий, неспешно двигался вот здесь, Французским бульваром, рука об руку с милой барышней, юной поэтессой Наташенькой из «Сына Отечества»…
           Они шли и болтали о пустяках. Он выговаривал ей, что ее рифмы из последних стихов…принадлежат не дамской, а писарской, прачечной поэзии, что название ее будущего сборника «Белый крест» тоже не блещет новизной, отдает фрунтом, свирелью и барабаном. А она весело хохотала и тащила его в Фанкони…»
            Стихи Наташеньки действительно «отдавали свирелью»:

                                             «Пусть трелью рассыпаются весенние свирели,
                                              Я вышью для любимого по радужной канве.
                                              У солнечного мальчика подвешены качели
                                              На тонких нитях радости в вечерней синеве…»
                                                                   Наталья Тырмос, Одесса, 1921
                                                                  
Личный архив авторов.

         
 Нет, Эфэм, конечно, не прав. Несмотря на «свирели», а может быть, именно благодаря «свирелям», стихи эти очень «дамские». Впрочем, вполне возможно, что те, другие, «отдающие белогвардейщиной», Тася, рассказывая дочери о своей первой любви к Эфэму, предпочитала не вспоминать.
           А Брыгин, между тем, продолжает свой рассказ, и мы, не полагаясь на память дочери, можем познакомиться с той ролью, которую играла Наташенька в «Азбуке». Дело заключалось в том, что доктору Тырмосу принадлежали несколько домов на Французском бульваре, купленных им в 1910 году у наследников покойного мещанина Станислава-Марьяна Криммера за 38 тысяч рублей.
[3]
                                        

             
                                   
                       Выписка из купчей крепости
                                      
                   Одесса, 1910

            Один из этих домов, номер 9 по Юнкерскому переулку, по расположению и по внутреннему устройству как нельзя лучше подходил для явочной квартиры, что было очень важно для «Азбуки», поскольку Шульгину приходилось лично встречаться со своими «верными людьми» - все они знали его в лицо, боготворили и только ему повиновались.
          И вот Наташенька, рисковая душа, предоставила дом своего отца в распоряжение Эфэма, то есть, в распоряжение «Азбуки».
 

                                      
                                         Дом Иосифа Тырмоса
                                         Юнкерский переулок №9
                                       
 
Одесса, 2000

            Дом этот был, конечно, не единственной явочной квартирой Шульгина. Такие квартиры были у «Азбуки» во многих районах города: на Внешней 72 - квартира 30; на Княжеской 17 - квартира 23 (стучать два длинных затяжных и два коротких); на Елисаветенской - кафе «Отдых» и там же на Елисаветинской угол Преображенской в доме со шпилем - квартира врача …
          Но дом в Юнкерском переулке считался самым безопасным. Какое-то время там проживала даже спутница жизни Шульгина с двумя его сыновьями от первого брака: белогвардейским офицером Лелей и вихрастым подростком Димкой. Сам Шульгин в своих воспоминаниях не однажды вспоминает явочную квартиру в Юнкерском переулке, в доме, в который можно было войти с улицы через окно.
              И все же, как ни надежны были явочные квартиры и как ни верны были «верные люди», время работало против «Азбуки».
             Кольцо вокруг подпольщиков сжималось. О том, что Шульгин жив, Чрезвычайка, наконец, догадалась, и для поимки этого опасного преступника в Одессу прибыл сам Феликс Дзержинский.
             
 Шпионская игра, которой так легкомысленно увлеклись Эфэм и Тася, совсем не была игрой. Многих участников «Азбуки» арестовали и в октябре 1920-го расстреляли. Среди них был Эфэм.
               И только Шулгин сумел уйти от чекистов: еще до расстрела Эфэма, в августе 1920-го, он вместе с двумя сыновьями на старой рыбацкой шаланде переправился в Крым к Врангелю.
На этом одесская эпопея Шульгина, продолжавшаяся всего три неполных месяца, завершилась. Но впереди у «пародокса российской истории» оставалось еще более полувека жизни, и судьба ему уготовила в этой жизни много интересного, в том числе (кто мог предполагать?) даже встречу с Никитой Хрущевым.
             О гибели скульптора Филиппа Могилевского долго шептались девочки в Рисовальной школе на Дворянской, сочувственно поглядывая на Тасю. А она как-то сразу повзрослела и уже не предпринимала никаких попыток «играть в шпионов».
            Чрезвычайка ее не трогала. То ли из «пренебрежения» к ее нежному возрасту и незначительной роли в «Азбуке», то ли из «уважения» к доктору Тырмосу, постоянными пациентами которого были многие твердокаменные чекисты.
              Однако имя гимназистки Наташеньки Тырмос все-таки сохранилось в архиве НКВД в деле «Азбуки», как и адрес явочной квартиры в доме доктора Тырмоса в Юнкерском переулке. Именно там, в архиве НКВД, откопал эту историю Никита Брыгин. А иначе, мы бы знали о ней только из рассказов Таси, которые казались ее дочери слишком абсурдными, чтобы быть правдой.
               Но нет, как оказалось, все это правда.
               И май, и Эфэм, и любовь, и «Азбука».
               Все это было, но было давно, в 1920-м.
               А в 1938-м, когда Тасю арестовали, об «Азбуке» никто уже ничего не знал. Слишком много крови утекло с тех пор в гараже Дома на Маразлиевской, слишком много «поколений» чекистов сменилось за это время, слишком многих успели расстрелять свои же друзья-чекисты.
              Так что Тасю теперь обвиняли «только» в шпионаже на пользу двух иностранных государств - Греции и Японии.
             Прямых доказательств ее преступной деятельности не было. Но этот «незначительный факт» вряд ли мог иметь существенное значение, и схлопотать бы ей лет 10 без права переписки, если бы…

                                                           Смерть Цыпленка

             Если бы Сталин по излюбленному им сценарию не решил «сменить коней». И, правда, пора было, пора!
          «Злая марионетка» Николай Ежов уже совершил все, что было необходимо вождю, и мог быть пущен в расход. А на смену ему должна была прийти «добрая марионетка» - Лаврентий Бериа.
        
Историки называют Лаврентия «сталинским монстром». Немало кровавых преступлений есть на его счету. Так же, как Сталин, он не знал сострадания и мог без проблем залить всю страну кровью. Но, видимо, Сталин в те дни поставил ему другую задачу.
             
С приходом Берии что-то вдруг изменилось. Аресты «шпионов и диверсантов» пошли на убыль, постановления Особого совещания стали более мягкими, и в то же время из лагерей начали возвращаться недорастрелянные «враги народа»: военачальники, ученые, артисты, да и простые «шпионы и диверсанты», так и не сумевшие понять, с какой именно иностранной разведкой они были связаны.
           Под эту волну попала и Тася. За все свои «тягчайшие преступления» она получила всего три года вольной высылки в Казахстан в город Кокчетав (Кокшетау он станет в 1993-м).
Как только Изя узнал, что Тасю отправили в Кокчетав, он принял решение ехать за ней в ссылку, так же как в царские времена ехали за мужьями жены декабристов. Но воспетая Некрасовым княгиня Трубецкая ехала на каторгу к мужу, можно сказать, с комфортом:

                                            «Покоен, прочен и легок
                                             На диво слаженный возок…
                                             Шесть лошадей в него впрягли,
                                             Фонарь внутри его зажгли.
                                             Сам граф подушки поправлял,
                                             Медвежью полость в ноги клал …»
                                                        Н.А.Некрасов, «Русские женщины». 1826

            А Изя много дней трясся в бесплацкартном вагоне допотопного Карагандинского поезда - только от Петропавловска до Караганды 10 дней. И ехал он не один… Изя вез в ссылку свою маленькую дочь. На свидание, нет, на знакомство с матерью, которую она не помнила.
            Ролли прибыла в Кокчетав в средине апреля 1941-го.
            Кокчетав - маленький городок, затерявшийся в казахской степи.
            В Одессе была уже весна, а Кокчетаве мороз все еще доходил до 25 градусов, и город был завален снегом по самые крыши своих одноэтажных деревянных домиков.
           
В зимнее время главной аттракцией этого города был деревянный барак кинотеатра. А в летнее - озеро Копа, на лесистых берегах которого местные жители варили в котлах водившихся здесь огромных раков. И во все времена года - базар. Настоящий восточный базар с кумысом и пресными лепешками, базар, на который можно было приехать на верблюде и, не слезая с оного, купить все, что душе угодно. С давних царских времен Кокчетав служил местом ссылки политических, а в сталинские времена сюда повалил поток «врагов народа». Говорят, что только из Западной Украины прибыли в Кокчетав около 15 тысяч поляков и немцев. Этому трудно поверить, так как в те дни в городе проживало около 19 тысяч человек. Но, правда, что в 1938-м почти в каждом домике Кокчетава жили ссыльные.
            В одном из таких одноэтажных двухкомнатных домиков поселилась Тася. В первой более просторной проходной комнате - жили хозяева с детьми и собаками, а в холодные ночи к ним присоединялись теленок, куры и гуси, во главе с кусачим гусаком Митькой. А заднюю маленькую комнатку сдавали Тасе. Оплата за нее достаточно высокая включала мойку пола и чистку картошки, которую дочь доктора Тырмоса так и не научилась чистить.
            Теперь в этой маленькой комнатке (в которую можно было попасть только пройдя через хозяйскую, мимо страшного гусака Митьки), вместе с Тасей, папой и Зайцем будет жить Ролли.

                                                     
                                                    
      Заяц, Ролли и Тася в ссылке
                                                     
 
   Кокчетав, весна 1941

                Мечта девочки исполнилась - наконец-то она увидела свою мать.
             Но… и здесь нужно сказать правду - эта мать ей не понравилась!
            И даже более того - они обе, мать и дочь, не понравились друг другу. У Таси, измученной тюрьмой, допросами и побоями, не было сил для того, чтобы подружиться с избалованной отцом четырехлетней девчонкой. А та, в свою очередь, не желала признавать эту чужую женщину. Тася совсем не была похожа на фею из сказки о Золушке, на которую она обязательно должна была быть похожа. Ролли отказывалась называть ее «мамой» и убегала из жалкой маленькой комнаты, от страшного гуся Митьки за город на сопки с новоявленным другом - казашонком по имени Сабур.
            Изя, как мог, старался скрасить для дочери жизнь в этом странном для нее мире в обществе странной незнакомой ей женщины. Не имея возможности достать в Кокчетаве игрушки, он купил для нее на базаре живого Цыпленка, надеясь, что это маленькое существо развлечет девочку.
            И правда - Ролли полюбила Цыпленка, разговаривала с ним, гладила белые мягкие перышки, кормила из рук. Удивительно, но и Цыпленок, видимо, привязался к девочке. Он с радостью мчался на ее зов и с явным удовольствием дремал у нее на руках.
         
 А с Тасей отношения не налаживались. Ролли почти ничего не ела из приготовленной ею еды и с каждым днем становилась прозрачнее. Тася, как сказано, не умела чистить картошку, и вообще не умела готовить, но понимая, что так продолжаться не может, решилась сварить для дочери куриный бульон.
            В качестве курицы для бульона Тася выбрала … Цыпленка.
          
Узнав о смерти Цыпленка, Ролли заплакала. Она рыдала так горько и громко, что в маленькой комнате жильцов собрались все соседки хозяйки. Они стояли вдоль стены рядком, качали повязанными платочками желтолицыми головками и цокали лиловатыми язычками, то ли сочувствуя безутешной Ролли, то ли жалея безвременно погибшего Цыпленка.
            К куриному бульону, конечно, никто не притронулся.
            А Изя понял: нужно уезжать. Он сложил немногие их вещи в черный чемодан, взял за руку ребенка и …
            В мае 1941-го они уже были в Одессе.
            А в начале июня из ссылки неожиданно вернулась Тася.
           Все это действительно получилось как-то неожиданно. По первоначальному плану Изя собирался найти в Кокчетаве работу и пожить там несколько лет. Ведь Тася даже после окончания срока ссылки не имела права на возвращение в «режимный» город Одессу, да и Лиза отбывала свой срок неподалеку - в КАРЛАГЕ. Но самое главное, вдали от Одессы было более безопасно - меньше шансов быть арестованным по какому-нибудь невероятному обвинению. Но все сложилось иначе…
          Так случайнее незначительное, на первый взгляд, событие - смерть маленького Цыпленка - стало поворотным пунктом в судьбе целой семьи. Эта смерть привела их в Одессу, к которой стремительно приближалась война.

 

26 июня 1941, Одесса-Кокчетав

                                                       Рассказывает Ролли

              
Приблудная Лошадь
            К нам приблудилась Лошадь.
            Нет, не так.
            Сначала, вдруг, откуда-то взялась Война.
            А потом уже приблудилась Лошадь и взялась Незнакомая Тася - вместе с Лошадью и Войной.


                                                             Я еду в «Ссылку»

              Незнакомая Тася - это на самом деле моя мама. Только я с ней не успела познакомиться, потому что, когда я была маленькая и не умела еще ходить, Тасю, которая была, как оказалось, я-пон-ская шпионка, аре-то-вали и посадили сидеть … в тюрьму?!
 

                                                          
                                                        
           
Ролли Тырмос

             Тасю арестовали, а я осталась дома с папой, который, как он говорил, теперь стал мне и папой и мамой.
          
 Правда, потом, когда я уже выросла, и мне стало почти пять лет, я с Незнакомой Тасей все-таки познакомилась. Но это было уже в Ссылке, в Кокчетаве, куда мы с папой и с Зайцем ездили. Я с Незнакомой познакомилась, но от этого она не стала знакомой, а стала еще больше Незнакомой.
           
Сначала, правда, все было очень весело - сначала мы ехали в Ссылку. Попасть в эту Ссылку мне хотелось давно. У нас дома все об этой Ссылке только и говорили. Только и слышно было: «в ссылку», «из ссылки», «в ссылку», «из ссылки»...
           Ну, так вот, теперь я сама еду в Ссылку и могу сама посмотреть, что эта за Ссылка такая. И потом, там, кроме Таси, была еще и моя баба Лиза - мама моего папы, с которой я тоже не успела познакомиться, потому что ее арестовали еще раньше, чем Тасю. Баба Лиза была гре-чес-кая шпионка и была, на самом деле, не в Ссылке, а так просто, как пионерка, в «лагере», что мне гораздо меньше нравилось.
           Ссылка была далеко - и мы с папой сначала немножко ехали на извозчике, а потом множко на поезде. Ехать на поезде было даже веселее, чем на извозчике. В нашем вагоне было много разных людей, все они говорили про Ссылку и ехали в Ссылку. Особенно я подружилась с одной маленькой старенькой старушкой, которая ехала к своему сыну, он был, кажется, не-мец-кий шпион.
            Мы ехали на поезде весь день и всю ночь, и еще день и еще ночь, и еще, и еще. Я прыгала по вагону, болтала с маленькой старенькой старушкой, хвасталась перед ней своим Зайцем, новым платьицем и новым вышитым карманчиком на красной ленточке, который одевался через голову на платьице. Старушке карманчик очень нравился, только она считала, что нельзя класть в него конфеты, которые я сначала держала во рту, а потом вынимала и прятала в карманчик «на потом», потому что эти конфеты обязательно слипнут карманчик. Ну и что, что слипнут! Пускай себе слипают!
            А еще на одной станции папа купил мне Огурец!
            Светло-светло зеленый и очень-очень большой.
           Папа сказал, что кушать этот Огурец мы будем вечером, а пока я могу на него посмотреть и даже потрогать его колючую шкурку.
           Когда наступил вечер, и небо в окне вагона стало лиловым, как чернило, а под потолком зажглась желтая лампочка, мы с папой стали ужинать. Мой Огурец устроился рядом с крутым яйцом и с булкой на нашем черном чемодане, который папа поставил на нижнюю полку и застелил газетой. Я, конечно, хотела ужинать на столике возле окошка, где ужинала старенькая старушка. И даже собиралась плакать. Но потом передумала. Столик у окна был высокий, и папа боялся, что я не дотянусь, или упаду, или еще что-нибудь…

          
 Так мы сидели с папой на нижней полке, а между нами лежал наш черный чемодан, покрытый газетой, и мы ели Огурец. А потом папа уложил меня на верхнюю полку спать, потому что завтра нам надо рано вставать. Завтра мы, наконец, приезжаем в Ссылку. Я стала думать про Незнакомую Тасю и, кажется, заснула.
            И тут как раз и начались все эти не-прият-нос-ти-и.
           Завтра еще не наступило, когда наш поезд вдруг остановился. В окошке вагона, которое теперь было черным, как наш чемодан, замигали маленькие огоньки и, оказалось, что мы уже приехали в Ссылку. И что нам нужно быстренько вылезать, потому что, как прокричала проводница, «поезд стоит здесь всего три минуты».
            Пока папа собирал вещи, проводница надела на меня шубку и капор, вынесла меня из вагона и поставила у самого поезда прямо в снег.
            И вот я стою и стою одна на снегу, в темноте. Папы нет и нет вокруг никаких людей. Только напротив меня стоит одна высокая и чужая женщина. Она стоит очень прямо, ничего не говорит и ко мне не подходит, только смотрит на меня каким-то даже, кажется, злым взглядом.
            И я тоже на нее смотрю, смотрю и смотрю…
          
  Тут, наконец, мой папа вместе с черным чемоданом соскочил с подножки вагона на снег, а наш поезд, загудел и поехал себе в другую Ссылку…
          
И в это самое время та высокая и прямая как прыг-нет, как бросится на меня, как начнет меня хватать и душить!!!
          
Душит и душит и что-то приговаривает и бормочет. А что совсем не понятно и не слышно даже, потому что наш поезд гудит и стучит по рельсам, да еще и капор мне уши закрывает. Тут я и заплакала - заревела, громко, наверное, даже громче чем поезд, а папа бросил чемодан и стал меня от этой прямой отдирать. Еле-еле отодрал!

Из письма Натальи Тырмос
к ее уже взрослой дочери в Израиль,
6 Февраля 1977 года

               Моя дорогая девочка, почему то мне стало очень грустно в последние дни, не знаю, увидимся ли…
          
 
Ты же пойми, что не всякому на роду было написано, пережить столько, сколько пережила я. Так получилось у нас нелепо с тобой, но я тебя не виню ни в чем, да и ты собственно меня винить не можешь ни в чем. Миллионы пострадали, и мы с тобой оказались среди них. Возможно и, даже, наверное, что все происшедшее со мной в 1938 году, послужило этому твоему отчуждению и нашему разрыву.
            Вокзал. 11 часов, а поезд придет в 2 ночи…
            Как долго тянутся часы…
            Огни. Поезд тащится еле-еле – остановился.
          
 
Я стою оцепеневшая, вижу - из вагона незнакомые люди ставят в снег маленькую фигурку в белой лохматой шубенке и в капоре. Я знаю - это моя дочь, мой ребенок, это - ты, но я не могу двинуться, я каменная, я держу в руке маленького коричневого мишку, которого я раздобыла, чтобы ты отвлеклась и не почувствовала моего волнения…
            Белое существо стоит, и стою я.
            Из вагона с чемоданами вылезает папа, тогда я бегу к белому существу, я на коленях в глубоком снегу, я сую тебе медвежонка, я ничего не могу говорить, я душу как-то тебя, прижимаю. Оно ледяное это существо, никак не реагирует, оно меня не знает, не любит, не помнит, не хочет знать меня…

                      
                                                      
         Страничка из письма Таси

                Еле-еле отодрал меня папа от этой прямой, а потом взял на руки, вместе с шубой и с валенками, и стал успокаивать. А она все еще что-то бормотала и, кажется, плакала, и совала мне в руки мишку - маленького коричневого. Нужен мне ее мишка! У меня свой Заяц есть у папы в чемодане!
             
А потом вдруг оказалось, что эта прямая, которую я так испугалась, была как раз та Незнакомая Тася, с которой я хотела познакомиться и даже приехала для этого к ней в Ссылку. [4]
         
 
Но Незнакомая Тася, когда я с ней познакомилась, почему-то не стала знакомой, а стала еще больше незнакомой. Стала совсем незнакомой.
          
    А потом, как-то, не знаю точно, как, мы с папой опять оказались в Одессе, в нашей старой квартире деда Тырмоса, и Тася тоже там была, потому что у нее вся ссылка кончилась, и она к нам приехала. И тут откуда-то взялась Война, и к нам приблудилась Лошадь.
             Лошадь к нам приблудилась сразу же, как только Зина-Бензина на своей машине, которая называется «пикап», перевезла нас на дачу.
     
        Зину-Бензину я знала давно. Она каждое утро увозила папу строить Оборону, потому что была Война, на нас наступали немцы, и нужно было очень срочно строить Оборону, а мой папа был как раз ин-же-нер.
              Папа всегда сидел в кабине рядом с Зиной-Бензиной, и я, когда ездила кататься, тоже залезала в кабину к нему на колени. Но в тот день, когда мы переезжали на дачу, в кабине, рядом с Бензиной, вместо папы, сидела Тася, и я ни за что не захотела залезать к ней на колени. Папа сначала сердился, а потом посадил меня в кузов, на мешок с одеялами и сам сел рядом. Так мы и поехали, ехали-ехали, и въехали на дачу, прямо на главную аллею.
              Тут сразу вокруг «пикапа» собрались дачные дети. Всем им очень понравилось, как это я сижу так высоко, на мешке с одеялами, и они захотели узнать, как меня зовут. Я им и прокричала:
«Меня зовут Ролли! РоллИ и, ни в коем случае, не РоллЯ. Ролли - это такое имя, в котором есть два «Л». А на конце - игрек». С этого дня дачные дети стали называть меня «Роль-игрек».
              Наша дача называется - «дача Хиони», потому что, как говорит Тася, ее хозяином был когда-то Хиони - больший друг деда Тырмоса. Его потом все равно арестовали, еще раньше, чем Тасю и бабушку Лизу, потому что он был грек и греческий шпион.
             
За забором Хиони была еще другая дача, которая называлась Реске, а почему она так называлась, я уж и не знаю. Но на Хиони можно было играть и бегать по дорожкам вокруг всего дома, а если хотелось побежать на Реске, нужно было уже спрашивать разрешение у Таси. Спрашивать у Незнакомой разрешение было неприятно, потому что она все равно никогда и ничего не разрешала. Она для того и сидела целый день на даче, чтобы «неразрешать». А сама говорила, что сидит, потому что она «японская шпионка и приехала в Одессу совсем недавно из ссылки».
            
Когда к нам приблудилась Лошадь, Тасе она не понравилась, хотя Приблудная была красивая - коричневая с белой точечкой на лбу. Но Тася сердилась и требовала:
«Отправить Лошадь! Не-мед-лен-но!»
Папа не соглашался.
              «Тася, - говорил он. - Идет война. Кто знает, что будет дальше. Лошадь нам просто необходима».
             И Лошадь осталась. Папа привязал ее в саду, за кустами. Я очень любила эту Приблудную, и когда Тася не видела, добывала для нее сахар - огромные голубые кусища - из серого мешка, который стоял на полу в углу нашей комнаты. Сахар в мешке назывался - «запасы», и его ни в коем случае, ну совершенно, ни в коем случае, нельзя было трогать. Но Приблудная сахар очень любила и даже тихонько ржала от удовольствия, когда я кормила ее с ладошки Тасиными запасами.
             По вечерам, когда Зина-Бензина привозила папу с Обороны, он отвязывал Лошадь и вел ее к крану поить и немножко купать. Всю дорогу - от кустов и до самого крана - я сидела на спине у Приблудной, а за нами бежали дачные дети и дразнили меня: «Роль-игрек! Роль-игрек!» Им тоже очень хотелось покататься на Лошади. И вот, однажды, когда Лошадь пила водичку, папа, вместо меня, посадил ей на спинку одну толстенную девчонку. Лошадь очень рассердилась. Она дрыгнула задней ногой и попала копытцем мне прямо в живот.
            Ничего особенного со мной не случилось. Я полетела в кусты и поцарапалась о колючки. Но папа испугался и стал искать по всем дачам доктора, чтобы посмотрел мне на живот, на то место, куда ударила Лошадь.
  
      На одной из соседних дач как раз жил доктор - про-фес-сор Часовников. Он прятался там от красных.
            У нас на дачах все тогда прятались. Только и слышно было, как шепчутся дачные бабушки: «Этот прячется от бомбежки, тот от красных, а тот еще от чего-то, кажется, от фронта». Незнакомая Тася пряталась от Ссылки, а я часто пряталась от нее.

          
   Часовников не хотел приходить и смотреть мне на живот. Но когда Тася ему объяснила, что «эта девочка - внучка того самого доктора Тырмоса», он согласился. Пришел, посмотрел и даже потрогал живот немножко. А потом он похвалил Лошадь и объяснил папе, что она ни в чем не виновата, что удар был не сильный и что «вообще, не о чем говорить».

             И все осталось, как было раньше, и Приблудная Лошадь, и Незнакомая Тася, и папина Оборона, и Война.


БИБЛИОГРАФИЯ

[1] Никита Брыгин «Азбука», Оптимум, Одесса, 2000
[2] В.Шульгин «1920», София. 1921
[3] Оригинал выписки из крепостной Одесского Нотариального архива книги по второй части города Одессы на 1910 год, часть 1, №2, страница 928 №179. Личный архив авторов.
[4] Подборка из двухсот писем Натальи Тырмос к дочери в Израиль (1973-1980). Личный архив авторов.
                                                                                           © Я.Верховский, В.Тырмос

НАЧАЛО                                                                                                                                                                                          ВОЗВРАТ

                                      Предыдущие публикации и об авторах -  в Тематическом указателе в рубрике "История"