Начало см. №3 2012г.
       
                                                                           ЧАСТЬ II

                                                                       Дегенерат
 

ЧЕХОВ - СУВОРИНУ
21 октября 1895. Мелихово

           Можете себе представить, пишу пьесу... много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви.

           Пять пудов любви - это тяжесть. Это нельзя играть влегкую, впроброс, тяп-ляп; пробормотал реплики из “Гамлета”, и дальше-дальше, а то потеряем темп и зрителю станет скучно.
            А надо, чтобы не скучал.
            Один из способов (чтобы зритель не скучал) - сделать персонажа больным. Например, в “Вишневом саде” “Ленкома” Петя Трофимов - больной: голова дергается, падает на бок, руки-крюки болтаются как попало, весь Петя трясется, заикается, брызгает слюной - мокро, мокро, мокро, ужас, ужас, ужас.
           Верю, что юная восторженная дура Аня может полюбить дергающегося, лысого, плюющегося заику (ах, какая актерская работа! - восхищаются критики). Но смысл-то должен быть или нет?
            Раневская не идиотка. Как же она наняла такого Петю в учителя своему семилетнему Грише? Как отпустила ребенка купаться с таким Петей? Вот мальчик и утонул...
            Можно было бы спасти логику спектакля (если бы она там вообще когда-нибудь была). Можно было сыграть, что Петя стал таким после утонутия Гриши; мол, это душевная травма, страшная вина скособочили его и сделали заикой. Но нет, ленкомовский Петя ни секунды не страдает, не сожалеет. Фраза о погибшем ребенке прозвучала без толку, как холостой выстрел, и забылась всеми (и на сцене, и в зале). Дальше-дальше, а то заскучаем.
          А в “Чайке” Андрона Михалкова-Кончаловского больным был Треплев. Актер старательно изображал все приметы ДЦП. Это глупость. Больные интересны только врачам (хорошим).
           Нина любит Треплева (пока ее не увлечет Тригорин). Но очень сомнительно, чтобы девушка, любящая светлое, доброе, прекрасное, полюбила злого, дергающегося урода. Сначала он должен был бы прославиться, чтобы магия успеха заслонила физические недостатки. Но литератор он никакой, и даже влюбленная Нина морщится.

НИНА. В вашей пьесе трудно играть. В ней нет живых лиц. В вашей пьесе мало действия, одна только читка.

             Она его пока еще любит (сердце полно), но так ругать пьесу в глаза автору за минуту до премьеры... Это очень жестоко. Нина слишком критична для влюбленной девушки. А скоро (как мы знаем) мама добавит “из “Гамлета”.
             Зато доктору Дорну пьеса нравится.

ДОРН. Константин Гаврилович, мне ваша пьеса чрезвычайно понравилась. Странная она какая-то, и конца я не слышал, и все-таки впечатление сильное. Вы талантливый человек, вам надо продолжать.

             И Маше, которая сохнет по Треплеву, пьеса Кости чрезвычайно нравится.

МАША (Нине, робко). Прошу вас, прочтите из его пьесы!
НИНА (пожав плечами). Вы хотите? Это так неинтересно!

            Барышня мечтает о театре, мечтает стать актрисой, и - отказывается произнести монолог? Кокетничает? Хочет, чтобы уговаривали? Могла бы сказать “не готова”, “не в голосе”. А так хаять пьесу - предательство.
            Раз не интересно, значит, бездарно. Нина и за глаза, при людях, называет Треплева бездарным. Впрочем, девчонка, что она понимает?
             Влюбленная в Треплева Маша бросается как на амбразуру:

МАША (сдерживая восторг). Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос; а манеры, как у поэта.

            Ах, Маша!.. Горящие глаза и поэтические манеры, увы-увы, литератору приносят успех только в глазах некоторых девушек, а тексту обычно совсем не помогают и даже вредят.
            Перечитайте еще раз кусочек его пьесы:
           Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.
            В театрах обычно это очень поэтическое место, даже слегка высокопарное. Это же Великий Чехов; Нина - Юное Дарование; Треплев - Новатор; и тема очень серьезная - Конец Света... Но подумайте: “молчаливые рыбы” - это ужасно смешно. Типичная красивость графомана, который не понимает, не слышит, что в очередной раз сочинил масляное масло, “молчаливый немой”, “мертвый труп”. Молчаливые - означает редко говорящие. Относительно говорливые рыбки встречаются только в сказках (Щука однажды говорит с Емелей, а Золотая Рыбка раза три - со стариком). И с логикой у Кости большие проблемы. Сказав, что “уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа”, он добавляет журавлей и майских жуков. То есть у него в голове существует “все живое”, а в придачу еще птицы и насекомые. Он пишет, что журавли “уже не просыпаются с криком”, хотя они, как и прочие птицы, в том числе чайки, всегда просыпаются молча в отличие от нервных девушек, которым снится всякая мохнатая дрянь.
            И снится страшный сон Татьяне.

                                                          Татьяна силится бежать:
                                                          Нельзя никак; нетерпеливо
                                                          Метаясь, хочет закричать:
                                                          Не может; дверь толкнул Евгений:
                                                          И взорам адских привидений
                                                          Явилась дева; ярый смех
                                                          Раздался дико; очи всех,
                                                          Копыта, хоботы кривые,
                                                          Хвосты хохлатые, клыки,
                                                          Усы, кровавы языки,
                                                          Рога и пальцы костяные,
                                                          Всё указует на нее,
                                                          И все кричат: моё! моё!

             Страшно, страшно, страшно! Ужас, ужас, ужас!

                                                          Спор громче, громче; вдруг Евгений
                                                          Хватает длинный нож, и вмиг
                                                          Повержен Ленский; страшно тени
                                                          Сгустились; нестерпимый крик
                                                          Раздался... хижина шатнулась...
                                                          И Таня в ужасе проснулась...

            Вот как надобно писать! Вот когда веришь в пробуждение с криком (нестерпимым). Не то что навеки уснувший журавль и майский жук, молчаливые рыбки...

НИНА (со сцены). Ужас, ужас, ужас... Вот приближается мой могучий противник, дьявол. Я вижу его страшные, багровые глаза...

            Треплев, несомненно, большой художник. Описывая дьявола, он, возможно, смотрел в зеркало на свои горящие глаза. А сегодня - перед спектаклем! - все (дядя, Нина, мама) как сговорились довести его до бешенства...


                                                                          ЧАСТЬ III

ТРЕПЛЕВ. Пора. Луна восходит?
ЯКОВ (работник, за сценой). Точно так.
ТРЕПЛЕВ. Спирт есть? Сера есть? Когда покажутся красные глаза, нужно, чтобы пахло серой.

           Любиться в сале продавленной кровати! И всё? Успокоился и пошел играть спектакль? Как бы не так. После такой вспышки человек ночь не спит, стонет, дергается, кровь кипит, и на следующий день одно неосторожное слово “с той стороны” - он взрывается.
           Здесь все случается сразу. Не успел взвинченный Треплев трясущимися от бешенства руками поднять занавес, как мамины “неосторожные слова” посыпались горохом.

НИНА (со сцены). Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.
АРКАДИНА (тихо). Это что-то декадентское.
ТРЕПЛЕВ (умоляюще и с упреком). Мама!

          Мог бы “умоляюще и с упреком” воскликнуть “тише!”, а он - ей, сидящей рядом с молодым любовником, - басом как по башке “мама!” Ну погоди, урод, сейчас запахнет серой.

НИНА (со сцены). Вот приближается мой могучий противник, дьявол. Я вижу его страшные, багровые глаза...
АРКАДИНА. Серой пахнет. Это так нужно?
ТРЕПЛЕВ. Да.
АРКАДИНА (смеется). Да, это эффект.
ТРЕПЛЕВ. Мама! (Опять?! ё-моё.)
ПОЛИНА АНДРЕЕВНА (Дорну). Вы сняли шляпу. Наденьте, а то простудитесь.
АРКАДИНА. Это доктор снял шляпу перед дьяволом, отцом вечной материи.
ТРЕПЛЕВ (вспылив, громко). Пьеса кончена! Довольно! Занавес!
АРКАДИНА. Что же ты сердишься?
ТРЕПЛЕВ. Довольно! Занавес! Подавай занавес! (Топнув ногой.) Занавес!!!

            Стерва! А если б ей во время спектакля публика стала задавать вопросы, а?
            Фразочки Аркадиной не случайны. Она - актриса; знает, как больно ранит посторонний разговор в зале, даже шорох фольги доводит до бешенства, даже кашель. Если бы у нее был мобильник, он звенел бы непрерывно. “Але? Ах, это ты!.. Нет, сейчас не могу говорить, смотрю Костину пьесу... Нет-нет, сейчас совсем не могу говорить... А ты где?.. А с кем?.. Ну мы скоро”.
             Но, когда пьеса внезапно прервалась, прозвучала рецензия профессиональной актрисы:

АРКАДИНА. Теперь оказывается, что он написал великое произведение! Скажите пожалуйста! Надушил серой, заставил нас прослушать этот декадентский бред!

            Она, конечно, и такая и сякая, но ведь права. Вы давно учились в школе? Забыли, как воняет горящая сера? Подожгите в гостях коробку спичек - получите сернистый ангидрид. Начинается неудержимый кашель; газ этот ядовит; на воздухе реакция продолжается, возникает еще более вонючий серный ангидрид. Костя добился эффекта. Вонь оказалась на первом месте, а все его страшные космические слова-слова-слова - на втором. Зрители кашляют и думают только об одном: когда ж это кончится?! Так отвлечь внимание от своей пьесы... Само просится на язык слово “дегенерат”....У мамы с сыном в середине “Чайки” будет скандал из-за литературы.

АРКАДИНА. Людям не талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать настоящие таланты. Ты и жалкого водевиля написать не в состоянии!
ТРЕПЛЕВ (иронически). Настоящие таланты! (Гневно.) Я талантливее вас всех!

            Черт его знает; может, он и правда непонятый талант. Люди склонны отвергать новое. А ведь какой красивый текст произносит Нина:

НИНА (со сцены). В упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли...

            “Занавес! Подавай занавес! Пьеса кончена!” - в бешенстве кричал Треплев. Но ведь это не так. Все прервалось почти в самом начале. А что там было дальше? Ведь это не моноспектакль. Треплев и сам должен был появиться на сцене с красными глазами.
             К счастью, сохранился план пьесы Треплева. Точнее, краткое изложение. В первом варианте “Чайки” Сорин (то ли читавший рукопись, то ли видевший генеральную репетицию) пересказывал Маше и Дорну:
             “Рассказать сюжет затрудняюсь, ибо, по правде, ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть “Фауста”. Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то “Праздник жизни”, на котором поют даже насекомые (майские жуки в липовых рощах. - А.М.), является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный. Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? - ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его - поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее). Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут”.
            Я пошутил. Сорин этого не говорил. И это не пьеса Треплева. Это даже не Чехов. Это поэма Степана Трофимовича Верховенского, изложенная Федором Михайловичем Достоевским (“Бесы”, 1871). Пересказав “поэму”, Достоевский замечает: “Впрочем, тогда, в тридцатых годах, в этом роде часто пописывали”.
           “В тридцатых” означает в 1830-х - за 60 лет до Треплева, который у нас новатор, авангардист; проповедует “новые формы”, бедный. И “поэма” не выдумка Достоевского. Была, была такая романтическая поэма “Торжество смерти” (1833); автор - 25-летний (как Треплев) литератор В.Печерин.
            “Я талантливее вас всех!” - кричит Треплев. Может быть, он сам и верит в это. Пусть Нине его пьеса не нравится (“нет живых лиц”), маме не нравится. Зато Маше и Дорну чрезвычайно нравится, и в журналах печатают.

ПОЛИНА АНДРЕЕВНА. Никто не думал и не гадал, что из вас, Костя, выйдет настоящий писатель. А вот, слава Богу, и деньги стали вам присылать из журналов.

             Костю печатают. Но ведь и всякую дрянь печатают; рынок требует новинок каждый день, талантов не напасешься.
              А как его зовут в тех журналах? Неужели “Конст. Треплев, киевский мещанин”? Нет, эта фамилия ему ненавистна. Да и плохо для писателя быть Треплевым - треплом, трепачом. Девичья фамилия мамы (Сорина) тоже не годится. Она-то небось Аркадина (греческая мифология). А он? С его дурным вкусом и склонностью к спецэффектам... Опалов? Изумрудов? Жизнь его пуста, коллекционирует высосанные из пальца сюжеты, где действия нет, нет живых лиц, зато афиши голосят... Мама разбинтовывает ему голову после неудавшегося самоубийства.

АРКАДИНА (снимает у него с головы повязку). Ты как в чалме. Вчера один приезжий спрашивал на кухне, какой ты национальности. А у тебя почти совсем зажило. Остались самые пустяки. (Целует его в голову.) А ты без меня опять не сделаешь чик-чик?

              Треплева (в знаменитой “Чайке” МХТ) играл Мейерхольд - с его-то носом, с его лицом. Представьте, как Аркадина вглядывается в физиономию собственного сына и задумчиво спрашивает его (или себя?): какой он национальности? Дико смешно, если правильно сыграть. Возможно, она даже не твердо уверена в его отчестве.
            “Сделать чик-чик” - это, извините, застрелиться. “Пи-пи”, “ням-ням”, а на голове, значит, “бо-бо”. Ей 43, ему 25, он бешено ревнует, а она с ним сюсюкает, как с грудным. Очень смешно, если правильно сыграть.
             ...Перед смертью Треплев, кажется, перестал себя обманывать. В финале он признается Нине:

ТРЕПЛЕВ. Я одинок, мне холодно, как в подземелье, и, что бы я ни писал, все это сухо, черство, мрачно.

            Это не кокетство. Он и наедине с собой чувствует невыносимое отвращение к собственной писанине.

ТРЕПЛЕВ (пробегает написанное). Я так много говорил о новых формах, а теперь... (Читает.) “Афиша на заборе гласила... Бледное лицо, обрамленное темными волосами...” Гласила, обрамленное... Это бездарно (Зачеркивает.)

           Жалко его. Зачеркивает свой текст, через минуту зачеркнёт жизнь. Перед смертью осознать собственную бездарность...
           Но все они - персонажи. Гораздо важнее, что думает Чехов. Считает он Треплева талантливым или нет? На этот вопрос в одном из писем Чехова есть ответ. Увы, жестокий.

ЧЕХОВ - ЖИРКЕВИЧУ
2 апреля 1895. Мелихово

           ...всё это (оценивает Чехов присланный Жиркевичем рассказ) манерно и, как прием, старовато. Теперь уж только одни дамы пишут “афиша гласила”, “лицо, обрамленное волосами”.
          Именно тогда Чехов сочиняет “Чайку” и вставляет Треплеву эти бездарные фразы. “Манерно, старо, дамская литература” - вот рецензия Чехова на писанину Треплева.
           “Все это новое московское искусство - вздор. Помню, в Таганроге видел вывеску: “Заведение искустевных минеральных вод”. Вот и это (“новое искусство”) то же самое. Ново только то, что талантливо. Что талантливо, то ново”. - Бунин (будущий Нобелевский лауреат) записал в дневник эти слова Чехова. К такому взгляду на литературу в финале “Чайки” пришел и новатор Костя.

ТРЕПЛЕВ. Я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души.

              Крест на Косте ставит упоенный невероятным успехом Немирович-Данченко.

НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО - ЧЕХОВУ
18-21 декабря 1898. Москва

             ...После третьего акта (где были бесконечные овации, вызовы автора и пр., и пр.) у нас за кулисами царило какое-то пьяное настроение. Все целовались, кидались друг другу на шею, все были охвачены настроением величайшего торжества... Артисты влюблены в пьесу... Вместе с тем трепетали за то, что публика слишком мало литературна, мало развита, испорчена дешевыми сценическими эффектами, не подготовлена к высшей художественной простоте, чтоб оценить красоты “Чайки”. Книппер - удивительная, идеальная Аркадина. От нее не оторвешь ни ее актерской элегантности, прекрасных туалетов обворожительной пошлячки, скупости, ревности и т.д. За Книппер следует Алексеева - Маша. Чудесный образ! Они имели огромный успех... Мейерхольд - Треплев. Был мягок, трогателен и несомненный дегенерат.

           Ликующее письмо - отчет Немировича об огромном успехе. Он пишет о восторгах публики, счастливых рыданиях труппы и - о том, как кто играл. В его словах явная гордость: видишь, дорогой Антон Павлович, мы все сделали, как ты хотел! нам удалось! несомненный дегенерат.