|
|
Александр Блок
Интеллигенция и Революция
“Россия гибнет”, "России больше нет", "вечная память России", слышу я вокруг
себя.
Но передо мной - Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах
наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия,
которую Гоголь назвал несущейся тройкой.
Россия - буря. Демократия приходит "опоясанная бурей", говорит Карлейль.
России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих
унижений новой и - по-новому - великой.
В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад,
было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда.
То были времена, когда царская власть в последний раз достигла, чего хотела:
Витте и Дурново скрутили революцию веревкой; Столыпин крепко обмотал эту
веревку о свою нервную дворянскую руку. Столыпинская рука слабела. Когда не
стало этого последнего дворянина, власть, по выражению одного весьма
сановного лица, перешла к "поденщикам"; тогда веревка ослабла и без труда
отвалилась сама.
Все это продолжалось немного лет; но немногие годы легли на плечи как
долгая, бессонная, наполненная призраками ночь.
Распутин - всё, Распутин - всюду; Азефы разоблаченные и неразоблаченные; и,
наконец, годы европейской бойни; казалось минуту, что она очистит воздух;
казалось нам, людям чрезмерно впечатлительным; на самом деле она оказалась
достойным венцом той лжи, грязи и мерзости, в которых купалась наша родина.
Что такое война?
Болота, болота, болота; поросшие травой или занесенные снегом; на западе -
унылый немецкий прожектор - шарит - из ночи в ночь; в солнечный день
появляется немецкий фоккер; он упрямо летит одной и той же дорожкой; точно в
самом небе можно протоптать и загадить дорожку; вокруг него разбегаются
дымки: белые, серые, красноватые (это мы его обстреливаем, почти никогда не
попадая; так же, как и немцы - нас); фоккер стесняется, колеблется, но
старается держаться своей поганой дорожки; иной раз методически сбросит
бомбу; значит, место, куда он целит, истыкано на карте десятками рук
немецких штабных; бомба упадет иногда - на кладбище, иногда - на стадо
скотов, иногда - на стадо людей; а чаще, конечно, в болото; это - тысячи
народных рублей в болоте.
Люди глазеют на все это, изнывая от скуки, пропадая от безделья; сюда уже
успели перетащить всю гнусность довоенных квартир: измены, картеж, пьянство,
ссоры, сплетни.
Европа сошла с ума: цвет человечества, цвет интеллигенции сидит годами в
болоте, сидит с убеждением (не символ ли это?) на узенькой тысячеверстной
полоске, которая называется "фронт".
Люди - крошечные, земля - громадная. Это вздор, что мировая война так
заметна: довольно маленького клочка земли, опушки леса, одной полянки, чтобы
уложить сотни трупов людских и лошадиных. А сколько их можно свалить в
небольшую яму, которую скоро затянет трава или запорошит снег! Вот одна из
осязаемых причин того, что "великая европейская война" так убога.
Трудно сказать, что тошнотворнее: то кровопролитие или то безделье, та
скука, та пошлятина; имя обоим - "великая война", "отечественная война",
"война за освобождение угнетенных народностей", или как еще? Нет, под этим
знаком - никого не освободишь.
Вот, под игом грязи и мерзости запустения, под бременем сумасшедшей скуки и
бессмысленного безделья, люди как-то рассеялись, замолчали и ушли в себя:
точно сидели под колпаками, из которых постепенно выкачивался воздух. Вот
когда действительно хамело человечество, и в частности - российские
патриоты.
Поток предчувствий, прошумевший над иными из нас между двух революций, также
ослабел, заглох, ушел где-то в землю. Думаю, не я один испытывал чувство
болезни и тоски в годы 1909 - 1916. Теперь, когда весь европейский воздух
изменен русской революцией, начавшейся "бескровной идиллией" февральских
дней и растущей безостановочно и грозно, кажется иногда, будто и не было тех
недавних, таких древних и далеких годов; а поток, ушедший в землю,
протекавший бесшумно в глубине и тьме, - вот он опять шумит, и в шуме его -
новая музыка.
Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы... в
оркестре. Но, если мы их действительно любили, а не только щекотали свои
нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те
же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая,
понимать, что это - о том же, все о том же.
Музыка ведь не игрушка; а та бестия, которая полагала, что музыка - игрушка,
- и веди себя теперь как бестия: дрожи, пресмыкайся, береги свое добро!
Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую немного равных себе по величию.
Вспоминаются слова Тютчева:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые,
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир,
Он их высоких зрелищ зритель...
Не дело художника - смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о
том, исполнится оно или нет. У художника - все бытовое, житейское, быстро
сменяющееся - найдет свое выражение потом, когда перегорит в жизни. Те из
нас, кто уцелеет, кого не "изомнет с налету вихорь шумный", окажутся
властителями неисчислимых духовных сокровищ. Овладеть ими, вероятно, сможет
только новый гений, пушкинский Арион; он, "выброшенный волною на берег",
будет петь "прежние гимны" и "ризу влажную свою" сушить "на солнце, под
скалою".
Дело художника, обязанность художника - видеть то, что задумано, слушать ту
музыку, которой гремит "разорванный ветром воздух".
Что же задумано?
Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная,
скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и
прекрасной жизнью.
Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной,
разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины,
обсыпая лишние куски берегов, это называется революцией. Меньшее, более
умеренное, более низменное - называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это
называется революцией.
Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только
своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как
грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она
жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного;
она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но - это ее частности,
это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и
оглушительного гула, который издает поток. Гул этот, все равно, всегда - о
великом.
Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная
революция желать не может, исполнится это желание или нет, - гадать не нам),
таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в
заметенные снегом страны - теплый ветер -и нежный запах апельсинных рощ;
увлажнит спаленные солнцем степи юга - прохладным северным дождем.
"Мир и братство народов" - вот знак, под которым проходит русская революция.
Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать.
Русские художники имели достаточно "предчувствий и предвестий" для того,
чтобы ждать от России именно таких заданий. Они никогда не сомневались в
том, что Россия - большой корабль, которому суждено большое плаванье. Они,
как и народная душа, их вспоившая, никогда не отличались расчетливостью,
умеренностью, аккуратностью: "все, все, что гибелью грозит", таило для них
"неизъяснимы наслажденья" (Пушкин). Чувство неблагополучия, незнание о
завтрашнем дне, сопровождало их повсюду. Для них, как для народа, в его
самых глубоких мечтах, было все или ничего. Они знали, что только о
прекрасном стоит думать, хотя "прекрасное трудно", как учил Платон.
Великие художники русские - Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой -
погружались во мрак, но они же имели силы пребывать и таиться в этом мраке:
ибо они верили в свет. Они знали свет. Каждый из них, как весь народ,
выносивший их под сердцем, скрежетал зубами во мраке, отчаянье, часто -
злобе. Но они знали, что, рано или поздно, все будет по-новому, потому что
жизнь прекрасна.
Жизнь прекрасна. Зачем жить тому народу или тому человеку, который втайне
разуверился во всем? Который разочаровался в жизни, живет у нее "на
подаянии", "из милости"? Который думает, что жить "не особенно плохо, но и
не очень хорошо", ибо "все идет своим путем": путем... эволюционным; люди же
так вообще плохи и несовершенны, что дай им только бог прокряхтеть свой век
кое-как, сколачиваясь в общества и государства, ограждаясь друг от друга
стенками прав и обязанностей, условных законов, условных отношений...
Так думать не стоит; а тому, кто так думает, ведь и жить не стоит. Умереть
легко: умереть можно безболезненно; сейчас в России - как никогда: можно
даже без попа; поп не обидит отпевальной взяткой...
Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все
или ничего; ждать нежданного; верить не в "то, чего нет на свете", а в то,
что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь
отдаст нам это, ибо она - прекрасна.
Смертельная усталость сменяется животной бодростью. После крепкого сна
приходят свежие, умытые сном мысли; среди бела дня они могут показаться
дурацкими, эти мысли. Лжет белый день.
Надо же почуять, откуда плывут такие мысли. Надо вот сейчас понять, что
народ русский, как Иванушка-дурачок, только что с кровати схватился и что в
его мыслях, для старших братьев если не враждебных, то дурацких, есть
великая творческая сила.
Почему "учредилка"? (Между прочим, это вовсе не так обидно. У крестьян есть
обычное - "потребилка".) - Потому, что мы сами рядили о "выборных
агитациях", сами судили чиновников за "злоупотребления" при этих агитациях;
потому, что самые цивилизованные страны (Америка, Франция) сейчас
захлебнулись в выборном мошенничестве, выборном взяточничестве
Потому, что (я по-дурацки) самому все хочется "проконтролировать", сам все
хочу, не желаю, чтоб меня "представляли" (в этом - великая жизненная сила:
сила Фомы Неверного); потому еще, что некогда в многоколонном зале раздастся
трубный голос весьма сановного лица: "Законопроект такой-то в тридцать
девятом чтении отклоняется"; в этом трубном голосе будет такой тупой, такой
страшный сон, такой громовой зевок "организованной общественности", такой
ужас без имени, что опять и опять наиболее чуткие, наиболее музыкальные из
нас (русские, французы, немцы - все одинаково) бросятся в "индивидуализм", в
"бегство от общественности", в глухую и одинокую ночь. Потому, наконец, что
бог один ведает, как выбирала, кого выбирала, куда выбирала неграмотная
Россия сегодняшнего дня; Россия, которой нельзя втолковать, что
Учредительное Собрание - не царь.
Почему "долой суды"? - Потому, что есть томы "уложений" и томы
"разъяснений", потому, что судья-барин и "аблакат"-барин толкуют промеж себя
о "деликте"; происходит "судоговорение"; над несчастной головой жулика оно
происходит. Жулик - он жулик и есть; уж согрешил, уж потерял душу; осталась
одна злоба или одни покаянные слезы: либо удрать, либо на каторгу; только бы
с глаз долой. Чего же еще над ним, напакостившим, измываться?
Либерального "аблаката" описал Достоевский; Достоевского при жизни травили,
а после смерти назвали "певцом униженных и оскорбленных". Описал еще то, о
чем я говорю, Толстой. А кто обносил решоточкой могилу этого чудака? Кто
теперь голосит о том, как бы над этой могилой не "надругались"? А почем вы
знаете, может быть, рад бы был Лев Николаевич, если б на его могиле
поплевали и побросали окурков? Плевки - Божьи, а решоточка - не особенно.
Почему дырявят древний собор? - Потому, что сто лет здесь ожиревший поп,
икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? - Потому, что там
насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
Почему валят столетние парки? - Потому, что сто лет под их ' развесистыми
липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему -
мошной, а дураку - образованностью.
Всё - так.
Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет
возможности; а все, однако, замалчивают.
Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но
ведь за прошлое - отвечаем мы? Мы - звенья единой цепи. Или на нас не лежат
грехи отцов? - Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать
"лучшие".
Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупинка истинно-ценного? Мало
мы любили, если трусим за любимое. "Совершенная любовь изгоняет страх". Не
бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа
надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый - не дворец.
Кремль, стираемый с лица земли, - не кремль. Царь, сам свалившийся с
престола, - не царь. Кремли у нас в сердце, цари - в голове. Вечные формы,
нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой.
Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не
разрушает на своем пути? Что народ - паинька? Что сотни обыкновенных
жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не
постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так "бескровно" и
так "безболезненно" и разрешится вековая распря между "черной" и "белой"
костью, между "образованными" и "необразованными", между интеллигенцией и
народом?
Не вас ли надо будить теперь от "векового сна"? Не вам ли надо крикнуть:
"Noli tangere circulos meos" ("Не тронь моих кругов" (лат.))? Ибо вы мало
любили, а с вас много спрашивается, больше, чем с кого-нибудь. В вас не было
этого хрустального звона, этой музыки любви, вы оскорбляли художника - пусть
художника, - но через него вы оскорбляли самую душу народную. Любовь творит
чудеса, музыка завораживает зверей. А вы (все мы) жили без музыки и без
любви. Лучше уж молчать сейчас, если нет музыки, не слышат музыки. Ибо все,
кроме музыки, все, что без музыки, всякая "сухая материя" - сейчас только
разбудит и озлит зверя. До человека без музыки сейчас достучаться нельзя.
А лучшие люди говорят: "Мы разочаровались в своем народе"; лучшие люди
ехидничают, надмеваются, злобствуют, не видят вокруг ничего, кроме хамства и
зверства (а человек - тут, рядом); лучшие люди говорят даже: "никакой
революции и не было"; те, кто места себе не находил от ненависти к
"царизму", готовы опять броситься в его объятия, только бы забыть то, что
сейчас происходит; вчерашние "пораженцы" ломают руки над "германским
засильем", вчерашние "интернационалисты" плачутся о "Святой Руси";
безбожники от рождения готовы ставить свечки, молясь об одолении врага
внешнего и внутреннего.
Не знаю, что страшнее: красный петух и самосуды в одном стане или эта
гнетущая немузыкальность - в другом?
Я обращаюсь ведь к "интеллигенции", а не к "буржуазии". Той никакая музыка,
кроме фортепиян, не снилась. Для той все очень просто: "в ближайшем будущем
наша возьмет", будет "порядок", и все - по-старому; гражданский долг
заключается в том, чтобы беречь добро и шкуру; пролетарии - "мерзавцы";
слово "товарищ" - ругательное; свое уберег - и сутки прочь: можно и
посмеяться над дураками, задумавшими всю Европу взбаламутить, потрясти
брюхом, благо удалось урвать где-нибудь лишний кусок.
С этими не поспоришь, ибо дело их - бесспорное: брюшное дело. Но ведь это -
"полупросвещенные" или совсем "непросвещенные" люди; слыхали они разве
только о том, что нахрюкали им в семье и школе. Что нахрюкали, то и
спрашивается:
Семья: "Слушайся папу и маму". "Прикапливай деньги к старости". "Учись,
дочка, играть на рояли, скоро замуж выйдешь". "Не играй, сынок, с уличными
мальчишками, чтобы не опорочить родителей и не изорвать пальто".
Низшая школа: "Слушайся наставников и почитай директора". "Ябедничай на
скверных мальчишек". "Получай лучшие отметки". "Будь первым учеником". "Будь
услужлив и угодлив". "Паче всего - закон божий".
Средняя школа: "Пушкин - наша национальная гордость". "Пушкин обожал царя".
"Люби царя и отечество". "Если не будете исповедоваться и причащаться,
вызовут родителей и сбавят за поведение". "Замечай за товарищами, не читает
ли кто запрещенных книг". "Хорошенькая горничная - гы".
Высшая школа: "Вы - соль земли". "Существование Бога доказать невозможно".
"Человечество движется по пути прогресса, а Пушкин воспевал женские ножки".
"Вам еще рано принимать участие в политической жизни". "Царю показывайте
кукиш в кармане". "Заметьте, кто говорил на сходке".
Государственная служба: "Враг внутренний есть студент". "Бабенка недурна".
"Я тебе покажу, как рассуждать". "Сегодня приедет его превосходительство,
всем быть на местах". "Следите за Ивановым и доложите мне".
Что спрашивать с того, кто все это добросовестно слушал и кто всему этому
поверил? Но ведь интеллигенты, кажется, "переоценили" все эти ценности? Им
приходилось ведь слышать и другие слова? Ведь их просвещали наука, искусство
и литература? Ведь они пили из источников не только загаженных, но также -
из источников прозрачных и головокружительно бездонных, куда взглянуть
опасно и где вода поет неслыханные для непосвященных песни?
У буржуа - почва под ногами определенная, как у свиньи - навоз: семья,
капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне.
Вытащи это - и все полетит вверх тормашками.
У интеллигента, как он всегда хвалился, такой почвы никогда не было. Его
ценности невещественны.
Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы,
навыки, таланты - имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны,
бесчинны, нищи, - что же нам терять?
Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над
Россией, над которой пролетает революционный циклон.
Значит, рубили тот сук, на котором сидели? Жалкое положение: со всем
сладострастьем ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями
коряг - сухие полешки, стружки, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и
взвилось до неба (как знамя), - бегать кругом и кричать: "Ах, ах, сгорим!"
Я не говорю о политических деятелях, которым "тактика" и "момент" не
позволяют показывать душу. Думаю, не так уж мало сейчас в России людей, у
которых на душе весело, которые хмурятся по обязанности.
Я говорю о тех, кто политики не делает; о писателях, например (если они
делают политику, то грешат против самих себя, потому что "за двумя зайцами
погонишься - ни одного не поймаешь": политики не сделают, а свой голос
потеряют). Я думаю, что не только право, но и обязанность их состоит в том,
чтобы быть нетактичными, "бестактными": слушать ту великую музыку будущего,
звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и
фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра.
Русской интеллигенции - точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие
словечки. Не стыдно ли издеваться над безграмотностью каких-нибудь
объявлений или писем, которые писаны доброй, но неуклюжей рукой? Не стыдно
ли гордо отмалчиваться на "дурацкие" вопросы? Не стыдно ли прекрасное слово
"товарищ" произносить в кавычках?
Это - всякий лавочник умеет. Этим можно только озлобить человека и разбудить
в нем зверя.
Как аукнется - так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни
жулики к вам и придут. На глазах - сотни жуликов, а за глазами - миллионы
людей, пока "непросвещенных", пока "темных". Но просветятся они не от вас.
Среди них есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут выдержать
крови, которую пролили в темноте (своей); такие, которые бьют себя кулаками
по несчастной голове: мы - глупые, мы понять не можем; а есть и такие, в
которых еще спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова,
каких давно не говорила наша усталая, несвежая и кцижная литература.
Надменное политиканство - великий грех. Чем дольше будет гордиться и
ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать кругом.
Ужасна и опасна эта эластичная, сухая, невкусная "адогматическая догматика",
приправленная снисходительной душевностью. За душевностью - кровь. Душа
кровь притягивает. Бороться с ужасами может лишь дух. К чему загораживать
душевностью пути к духовности? Прекрасное и без того трудно.
А дух есть музыка. Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки.
Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию.
9 января 1918
См.также здесь
|
|
|