|
***
Как будто какой небожитель,
ответ не держа ни за что,
для смеха плеснул проявитель
сквозь облачное решето.
И выступил на кинопленке
проЯсненных площадей
рисунок нервически ломкий,
вместивший дома и людей.
И выяснилось, что мало
полезен болезненный свет,
которого так не хватало,
в котором спасения нет.
***
Музыкою с чужого стола
будешь напичкан, но сыт не будешь,
как бы она ни скрывала буден,
как бы меж пальцами ни текла.
Тонкое дело оно - Восток,
воспламененный зарею новой.
Слишком горяч и тягуч восторг,
чтобы взаимности стать основой.
Память плывет, как в жару асфальт,
под уклон, неостановимо,
чтобы товарищ мой, друг и брат
долей вечного пилигрима
не упился,как злым вином,
почитая счастливой долю.
Здесь не нашей постройки дом,
не тащить бы сюда неволю.
Разлетаются облака
тополиным последним пухом.
Пулей вежливого стрелка
музыка просвистит над ухом.
Северный Кавказ,1993
***
Покуда дня непрочная постройка
еще стоит и выдыхает свет,
а мера воздаяния настолько
мала, что на нее расчета нет,
пренебреги сомнительным посылом
подверженной шараханью судьбы,
чтобы в одном лице отцом и сыном
идти на голос родственной волшбы.
Пока преодолимы расстоянья
и не ликует пламя за спиной,
пока еще восторгу узнаванья
причастен взор, негаданно живой,
перемогая злобную ущербность,
внедренную в убогий генотип, -
признай небес отчаянную щедрость,
смахни с плеча прилипчивый мотив,
на языке воды, травы и праха
себя заговори от всех скорбей,
смирившись с тем, что эта жизнь, однако,
тем более бездарна, чем длинней.
***
Приеду в Литву.
Только дым.
Только аист летит.
Никого не найду.
Тень любимой витает в Тракае.
Жгут сырую листву.
Пламя с ветром в обнимку гудит.
Холодящий огонь
осторожными трону руками.
Было - не было.
Дым в облака.
Аист выше взлетит.
Ни о чем не жалею.
Что будет - спокойно приемлю.
Никого не найду.
Торопливый костер догорит.
Аист, крылья сложив,
разобьется о мерзлую землю.
СОРАЗМЕРНОСТЬ
Он обрел и жилье, и семью.
Знал последствия каждого шага.
И явилась однажды ему
соразмерность как высшее благо.
Занял он свое место в ряду,
не лидируя, не отставая,
миновал и хулу, и беду,
никогда никому не мешая.
Только слышно в ночи иногда -
смех холодный над крышею вьется.
То над ним ли хохочет звезда?
Или он над звездою смеется?
***
Сначала был туман. Потом окрест-
ность щедро сахарил колючий иней.
Пытались птицы заявить протест,
но голосами слабыми, больными.
А к немощи внимание при ны-
нешних общественных печалях,
как, впрочем, и при временах иных...
Так что напрасно глупые кричали.
Скрипя зубами бЕрега, прибреж-
ная волна вставала дыбом,
и, ярких не успев надеть одежд,
шашлычные давились первым дымом.
Провинциальным чмошником, проси-
телем вдали стояло лето.
Отсутствие тепла переноси-
лось без проблем, так же, как строчка эта.
***
А самые беспамятные нас
не забывают, как это ни странно.
В случайный день и безразличный час,
осадком взвешенным со дна стакана -
всплывают наши лица, имена,
сопутствуемы легкою досадой:
зачем запоминать кого не надо?
Как бездна, тайна памяти темна.
***
Аслану Мамхегову
Загоняем сердца, как коней,
не умеючи остерегаться
скорострельных стремительных дней.
Время гасит нас, как облигации.
...Вновь над кладбищем листья кружат.
Снова слезы стоят в горле комом.
Нас уже узнают сторожа
и кивают, как старым знакомым.
СТАРЫЙ АДРЕС
Ступать ноге туда не то чтобы
запрещено, а просто нет резона,
как жарить ядовитые грибы,
как выходить на улицу с балкона,
как при фужерах из ладоней пить,
как спичкою дразнить лежалый порох,
как при цейтноте время проводить
в пустых и бесконечных разговорах.
***
Взошедший на чужой порог, увы,
не многое я разглядел с порога:
сад незнакомый, темная дорога,
кустарник душный выше головы.
Кричала в полумгле желейной выпь,
ей с озера лягушки отвечали.
Ознобно передергивал плечами
зеленый бог взъерошенной травы.
Шла по воде стремительная зыбь,
как будто кто-то дул на блюдце с чаем.
Присевший дом молчал, обуреваем,
предчувствием порывистой грозы.
Хозяин вышел тридцать лет назад
в сопровожденье давешних растений,
и тридцать лет оставленные тени
в углах усадьбы гнутся и шуршат.
И нескончаем скорбный разговор
полыни с чабрецом, ромашки с мятой
в присутствии дыхания и взгляда
того, кто обессмертил этот двор.
Я разглядел не многое, увы,
где сосны высоки, как строй эклоги,
где безрассудно сходятся дороги
хулы и славы, правды и молвы.
***
В разные времена
и при любой погоде
находилась родня
во всяком чужом народе.
Я их узнавал по глазам,
по пальцам нервным и тонким,
по непролитым слезам,
по голосам незвонким.
Был их негромок шаг
и непонятным слово,
но вздрагивала душа
и оживала снова.
НАЧАЛО
|
|
***
Так дождь семенит или жарят картошку на кухне, -
а это лишь раннее соло метлы под балконом,
пока возмужавшие тучи, как почки, набухли,
готовясь найти утверждение в праве законном
поступки и планы к своим присопособить причудам,
востребовав, если не чувств, то хотя бы вниманья
к тому, как, нежданно явившись бог знает откуда,
они громогласные преподнесут излиянья.
Однако тому совершаться пока что не время -
еще вознесенная пыль беспощадно живуча,
и, выискав место в искусно прописанной теме,
готовится грохнуть в литавры угрюмая туча,
готовится сад захлебнуться восторгом оваций,
в трубе водосточной густеет надрыв саксофона,
но что-то мешает, мешает душе подчиняться
законам насилья, косящим под силу закона.
ПАМЯТИ ДАВИДА САМОЙЛОВА
А тех, кому я доверял,
уже почти и нет на свете.
Я писем их не сохранял,
и даже не на все ответил.
Я опасался заводить
архива дремлющую скуку,
чтобы судьбу не торопить,
не провоцировать разлуку.
И вот теперь - не позвонить,
не написать, ища спасенья.
Не ведаю, как пережить
полуистлевший день осенний.
***
Есть в самозаполняемости дня
всему что ни на есть и час, и место -
и женщине, идущей сквозь меня,
и скрипке ресторанного оркестра,
и чайке с волочащимся крылом,
и всхлипу вековечного прибоя,
и духу, утвердившемуся в том,
что смерть лишь имитация покоя.
***
Т.Н.
Песни, которые ты давно не поешь,
верные птицы бережно сохранили.
Воспоминанья рождают уже не дрожь,
но ветерок, словно форточку не закрыли
в самой незаселенной из блеклых дач,
где скрипит услужливо половица,
где в печной трубе хоронится плач,
а иначе где ж ему хорониться?
Тесно в гортани дыму от сигарет.
Сердце свои рубцы сторожит тревожно.
Песне и плачу места давно уж нет.
Как оказалось, жить и без них возможно.
Тянет из палисадника резедой.
Тянет-потянет памятью и тоскою.
Душу окатит мертвою высотой
и отшатнешься в ужасе: Бог с тобою!
***
Почесть не за труд, а за почесть
причастность к скоплению дней,
слагаемых в горькую повесть
обманов, разрывов,скорбей
и все же - при этом! - любовей,
и веры, и чистых надежд
на фоне взыскующей крови
под вопли кликуш и невежд.
Вдохнув загазованный воздух,
ступить в этот бешеный круг,
как в жгучую зимнюю воду,
где тонет единственный друг,
где каждый четвертый - мессия,
где каждый второй - идиот,
где белая лебедь - Россия
крылами палеными бьет.
***
Сыну
Шаг в сторону - зияет тишина
за жестко напряженною спиною:
по-видимому, больше не страшна
повадка поглощенного собою
для местности, где каждый гражданин
когда-то был проверен и просвечен.
Гуляй себе - не нужен, не любим,
не охраняем, не судим, не вечен.
***
Такая среднерусская тоска
возвышенность метет одноименную,
что, встретив на проселке мужика,
не искушай судьбу заговоренную, -
сверни в овес, в неубранную рожь,
ступай себе оврагами, задами,
но мужика прохожего не трожь
с бездомными тяжелыми глазами.
Ни жалостью его не доставай,
ни припасенной к сроку водкой ржавою.
Отечества убогий каравай
ему вменен в обязанность державою.
Ты перед ним ни в чем не виноват -
любой из нас по-своему бездомен,
как беспризорно тлеющий закат,
не столь горяч, сколько собой огромен.
АКТРИСА
Разбередить желание вины,
и в досягаемости узнаванья
пытаться оценить со стороны
изящную законченность страданья.
А в нем и жест, и взгляд, и тяжесть век
подчинены единой сверхзадаче,
и сигаретный дым имеет вес,
поскольку в мизансцене много значит.
И бледность щек, и жилка на виске,
и твердых пальцев суетная беглость...
И все всерьез, но как-то налегке,
вплоть до слезы, лелеющей умелость
катиться вниз округло и светло
в просчитанное точное мгновенье -
когда бы это не произошло,
неполным бы осталось впечатленье.
Какой неописуемый соблазн -
воздать себе за безысходность муки
и все букеты зрителей собрать
в беспомощно опущенные руки.
Как достоверна линия спины
среди простых аксессуаров быта,
как сладостно мерцание вины,
заигранной, почти что позабытой.
***
Кто тот безумец, что кричит вослед
всем поездам: "Меня не забывайте!",
следя пролетных окон быстрый свет,
разбрызганный на дождевом асфальте?
Вокруг шумит незрячая толпа,
ощерившись углами чемоданов.
Ворона с персонального столба
глядит на малолетних хулиганов.
Носильщиков веселая орда
рекомендует прочим поберечься.
С небес течет нечистая вода
на прихотливый гомон просторечья.
А он одно заладил и кричит
"Не забывайте!" тающим вагонам.
И Бог его заботливо хранит,
согласно своим собственным законам.
***
Сверчком запечным скука тайная
с ума пустою ночью сводит,
покуда женщина случайная
все медлит, медлит, не уходит,
и обволакивает панцирем,
и о ненужном вспоминает,
и нервными сухими пальцами
окурок крашеный сминает.
А неприкаянная музыка
по темным комнатам слоняется -
найти потатчика, союзника
она надеется, пытается.
Серебряные и горючие,
непостижимой концентрации,
кружат по комнатам созвучия,
как белые цветы акации.
Такою чистой и застенчивой
лишь ночью музыка случается,
и от ее свеченья женщина
тоньшает, блекнет, растворяется.
©А.Кайданов
ВОЗВРАТ
|
