|
|
Странный
сюжет показало русско-американское ТВ: репортаж из суда, в котором
рассматривался иск к М.Ростроповичу и Г.Вишневской. Дело возникло после
того, как знаменитая чета выкупила петербургскую квартиру покойного
Д.Д.Шостаковича, чтобы превратить ее в музей. А во время ремонта
приобретенной ими квартиры причинен был ущерб одному из жильцов этого
дома, и он обратился за возмещением убытков в суд. И тут не обошлось без
сутяжничества. Надо думать, стороны
придут к какому-то соглашению, и ремонт успешно завершится. Пройдет
некоторое время, и состоится торжественное открытие квартиры-музея, -
событие для поклонников композитора во всем мире.
Что же увидят посетители нового музея? Это
зависит от сохранности фондов, но не в меньшей степени от целей
устроителей, от принципа отбора для экспозиции фотографий, личной
переписки, других реликвий… Что и говорить, задача не из легких.
В этой квартире провел почти полвека
самый загадочный из корифеев музыки XX века. Его произведения постоянно
звучат в концертных залах, их прослушивают в записях; на волне «творческого
Ренессанса» растет интерес к создателю 15 симфоний, 8 опер и балетов,
множества других сочинений во всех музыкальных жанрах. О Шостаковиче
написано так много, но не мне одному приходит в голову мысль, что как
личность он, в сущности, еще не понят.
Замечено: чем крупнее человек, тем больше
может поведать о нем родословная. Она заинтересовала меня, когда я
исследовал подробности события, произошедшего в Санкт-Петербурге в 1866
году - задолго до рождения композитора. То, что случилось 4
апреля того
года, увековечено в надписи на мемориальной доске, прикрепленной к
решетке Летнего сада. Углубляясь в секретные архивные документы того
периода, я получал редкую возможность увидеть, как в один день
завязались в узел судьбы многих людей, семей и даже поколений.
Покушение
Относительно этого события
существует несколько версий. Первая - официальная. Ее выдвинул император
российский Александр II: «Четвертого сего апреля, по изволению
Всеблагого Промысла, сохранена нам жизнь рукою Осипа Комиссарова
Костромской губернии… Всемилостивейше жалуем ему потомственное
Российской империи дворянское достоинство, повелевая именовать его «Комиссаровым-Костромским»…
В С.-Петербурге, 9 апреля 1866г.».
Вторая - неофициальная. Она
выдвинута в письме Матвея Белова, «верноподданейшего раба», рожденного в
деревне Свиньино Ярославской губернии: «…4-го сего апреля, проходя по
набережной р.Невы и удостоясь видеть Особу Вашего Величества,
проезжающими в Летний сад, я… решился ожидать обратной поездки Вашей… По
выходе Вашего императорского Величества из Летнего сада я, в числе
прочих, старался как можно ближе подойти к Вам, и лишь только Вы успели
подойти к экипажу, как вдруг постиг ужасный случай! …Злодей, моментально
вынув из-под полы двуствольной пистолет, мгновенно сделал из него один
выстрел… Помнится, что выстрел никем не был предупрежден… Неизвестный
мне человек один представлен В. и. в-ву… Я как не менее его
содействовавший в задержании злодея и лично объяснявшийся с Вашим
императорским Величеством не должен бы быть оставлен без представления
Вашему Величеству и отогнан от места происшествия…»
Третья - тайная версия. Ее придерживался генерал,
державший в руках весь политический сыск - П.Черевин. В воспоминаниях,
не публиковавшихся при его жизни, он писал, что Осип Комиссаров не
подозревал о своей роли спасителя, а, будучи доставлен в III Отделение,
думал, что его считают соучастником преступления. В действительности же
первым увидел направленный в царя пистолет сторож Летнего сада; он
вскрикнул от ужаса, и рука стрелявшего дернулась, но эту руку никто не
толкнул. Такова несправедливость судьбы - сторож, истинный «спаситель»,
провел ночь под арестом и получил потом на чай 20 копеек серебром!
Впрочем, генерал добавил: «Я нисколько не отвергаю заслуги Комиссарова…
Скажу более: нахожу даже весьма политичным изобрести подобный подвиг;
это простительная выдумка и даже полезно действующая на массы…».
По рассказам современников, бедный «Комиссаров-Костромской»
так и не вошел в предназначенную ему роль. Его беспрерывно таскали по
дворцам и поили водкой, пока он не повесился.
Покушение потрясло Россию, а в спасении
императора от гибели многие увидели промысел Божий. Митрополит Филарет
предал анафеме «сколь преступную, столь же безумную дерзость». Такие
проклятия повторяли в городах и весях, с амвонов и кафедр.
Повторяли, но не все. В фонде III Отделения
я обнаружил своеобразный документ общественной психологии: тетрадь с
рассуждениями «в защиту государственного преступника». Ее составил и
подал в следственную комиссию по делу 4 апреля коллежский регистратор
Усольцев. Автор полагал, что преступнику следует сохранить жизнь, ибо он,
«хотя ничтожный в частности, но единица могущественного народа, а
народные обстоятельства таят вулкан, грозящий всесокрушением…».
Человек, выстреливший в царя,
отказывался назвать свое настоящее имя и выдать пособников. Возникла
версия, что он поляк, отомстивший Александру II за подавление польского
восстания 1863г. Однако лакей Знаменской гостиницы опознал в узнике
постояльца, который поселился там незадолго до посягательства на жизнь
царя. Произвели обыск в номере, где проживал неизвестный; под подушками
дивана были обнаружены клочки бумаги. Когда их склеили, в руках
жандармов оказался разорванный конверт с адресом, по которому в Москве
жил Н.Ишутин. Доставленный в Петербург, он опознал в террористе своего
двоюродного брата. Оказалось, что императора пытался убить русский
дворянин Дмитрий Каракозов.
А 6 апреля 1866г., через два
дня после покушения, к московскому дому, где снимал квартиру жандармский
полковник, подошел неизвестный и вручил лакею анонимное письмо. «Честь
имею уведомить Вас, - писал доноситель, - что здесь в Москве есть партия
(из русских и поляков) нигилистов, стоящих за освобождение Польши и
стремящихся произвести в России революцию". Среди подпольщиков особое
место занимает один молодой человек. У него я видел, но не мог взять
печать комитета «Земля и Воля», фальшивую печать Петербургской Управы
благочиния… фальшивые аттестаты, паспорты, бланки Польского Народового
Жонда…».
Фамилия заподозренного была
Шостакович. Поскольку этот держателъ «крамольных» документов проживал в
Казани, шеф жандармов, генерал Мезенцев приказал отыскать подозреваемого,
сделать у него обыск, и «буде что окажется», препроводить с бумагами на
следствие. Сохранилась в архиве шифрованная телеграмма полковника
Ларионова, что приказ он выполнил, но при обыске «ничего не оказалось».
Но к маю того же года следственная комиссия уже
располагала показаниями ряда арестованных и новыми доносами. Они
недвусмысленно указывали на причастность к заговору человека, у которого
в Казани сделали безрезультатный обыск. Следующая телеграмма потребовала:
арестовать и доставить в Москву Болеслава Шостаковича.
2 и 4 июня 1866г. перед комиссией,
которую возглавил генерал Ден, давал показания молодой арестант,
доставленный из Казани. Сохранилась его фотография, относящаяся к тем
временам. В архиве удалось обнаружить и словесный портрет допрошенного:
рост его - приблизительно две сажени, волосы и
брови русые, зубы ровные, подбородок обыкновенный; особая примета
- близорук.
Протокол состоит из вопросов и ответов.
Сравнивая содержащиеся в них сведения с другими, мы можем получить
представление, каким казался и кем был в действительности Болеслав
Петрович Шостакович - дед великого композитора.
«КомедиЯ
раскаЯниЯ»
- Я сын коллежского асессора,
имею от роду 22-й год, - начал он свои показания. -Родился в Пермской
губернии, когда мой отец там служил. В настоящее время отец служит в
Казани ветеринарным врачом. Мать моя, урожденная Ясинская, живет вместе
с отцом. Я холост. Первоначально воспитывался в Екатеринбургском уездном
училище; в 1858 я поступил в 1-ю Казанскую гимназию; из гимназии вышел в
1862 году и в конце этого года приехал в Москву для поступления на
службу… Побыл я в Москве до сентября 1865 года… Те средства, которые я
получал от переписки лекций за уроки, истощились - жить было не на что,
я решился отправиться в Казань, к родителям, и поступить в тамошний
университет.
Комиссия в генеалогию не углублялась.
Ее интересовало главное: связь Шостаковича с вожаками польского мятежа
1863г., особенно с Ярославом Домбровским, приговоренным к
 каторге и в
ноябре 1864г. бежавшим из заключения в Москве при загадочных
обстоятельствах.
Обвиняемому были предъявлены выдержки из
уличавших его доносов и показаний других арестованных, подтверждавшие,
что он вместе с Домбровским появлялся на студенческих квартирах в Москве,
получал для последнего заграничный паспорт, занимался подчисткой
официальных документов и т.п. Затем генерал Ден подчеркнул, что
запирательство бессмысленно, тогда как чистосердечное признание облегчит
его участь. Но Шостакович упорствовал, настаивая, что ничего по делу не
знает. Наконец, после долгого сопротивления он согласился откровенно
изложить все, что ему известно. Далее - фрагменты его показаний.
- Я начну с того, каким образом
Домбровский, по его словам, бежал с Колымажного двора…
Добавим, что, по архивным
данным, Домбровского доставили в Москву из Варшавы 11 ноября 1864г. и поместили в пересыльную тюрьму Колымажного двора, находившегося там, где
позже было выстроено здание Музея изобразительных искусств. Из-за
большого наплыва арестантов в охране допускались небрежности. Утром 2
декабря большую партию узников повели в баню, а часть их оставалась в
тюрьме. Когда они соединились, при смене караула выяснилась недостача
одного заключенного, именно Домбровского.
Его розыск не дал результата. Полиция
установила слежку за его женой, Пелагией, высланной из Польши в городок
Ардатов Нижегородской губернии. Было перехвачено письмо, поступившее ей
от мужа, в котором тот сообщал, что благополучно выбрался за границу. В
III Отделении скептически отнеслись к этому сообщению, но вскоре, 19 мая
1865г. из Ардатова исчезла и сама Пелагия Домбровская. Кто похитил ее,
тоже не узнали, хотя была взята под стражу целая группа подозреваемых.
В довершение скандала в
июне в Россию поступило из Стокгольма открытое письмо Я. Домбровского,
затем опубликованное А.Герценом в «Колоколе». Он извещал читателей: «Через
неделю после моего побега я мог отправиться за границу, но мне нужно
было остаться в России, и я остался». Он утверждал, что, пренебрегая
опасностью, прожил шесть месяцев, посетил несколько городов и без особых
трудностей освободил из ссылки жену, после чего они оба выехали за рубеж.
Эта история получила широкую известность в Европе.
И вот теперь, спустя год, в руки
следователей попал ключ к раскрытию дерзкого заговора.
Вернемся к показаниям
Шостаковича.
- Это случилось 1 декабря 1864
года. Надевши женскую юбку под полушубок и взявши с собой платок,
Домбровский отправился в комнату, где собрались продавцы разных вещей.
Присевши в угол, он надел платок на голову и вышел вместе с продавщицами
в 12 часов дня. У кого были им взяты юбка и платок, я не знаю. Около
пяти часов вечера Домбровский встретил меня на улице и обратился с
просьбой помочь ему переодеться… На кокой улице это было, не помню.
Вероятно, он принял меня за студента, так как я шел с книгами…
- Дорогой он сказал мне, что бежал с
Колымажного двора, что он ссыльный поляк, просил меня принять в нем
участие. Он говорил, что ничего не ел с утра и что все время находился
на ногах. Несколько раз просил остановиться, чтобы, прислонившись к
стене, отдохнуть… Около 2 часов ночи сняли номер в гостинице «Крым».
- Почему я не привел его к себе
на квартиру? Потому что не было отдельной комнаты. Да и вещи мои были
уложены - я готовился к переезду. Переночевав в «Крыму», на другой день
отвел я Домброского к знакомому своему Ишутину.
Обратим внимание, к какому
опасному месту подошел допрос. Прозучало имя человека, который первым
опознал в покушавшемся на цареубийство своего двоюродного брата
Д.Каракозова. Признаться в связях с таким человеком - значило бы
оказаться среди главных обвиняемых. Видимо, поняв свою оплошность,
Шостакович ушел от подробностей контактов с Ишутиным и полностью
переключился на Домбровского:
- Да, документ у него был
поддельный. Когда арестовали проживавшего со мной Шатилова, у меня
случайно остался его вид на жительство. Кто-то из нас подскоблил первую
черточку буквы «Ш», и вышла фамилия «Матилов». Я пошел в квартал и по
этому виду прописал Домбровского как учителя гимназии Матилова.
- Затем переехал я с ним на
квартиру Калистовых…
Отметим: этого отрицать Шостакович не
смог, их видели там неоднократно. Но суть произошедшего от этого не
менялась: теперь в опасность была поставлена Варвара Калистова, дочь
священника, землячка и близкая подруга жены Н.Г.Чернышевского, Ольги
Сократовны. Оставалось одно: настаивать, что девушку не посвящали в
тайные замыслы:
- Нет, Калистова его приняла не
как беглого, а просто как постояльца. Он поселился в отдельной комнате,
которая отдавалась в наем, и платил 25 рублей.
- Письмо в Ардатов жене
Домбровского написал я под его диктовку, чтобы отвести подозрения. Там
говорилось, что он уже выехал за границу, хотя жил он тогда еще со мною.
По его просьбе я пошел в квартал и взял свидетельство о том, что нет
препятствий к моей заграничной поездке.
- По этому свидетельству я
хотел получить заграничный паспорт для Домбровского, а потом заявить,
что потерял документы и не смог выехать. Но когда явился в канцелярию
московского генерал-губернатора, то там сказали, чтобы я обратился за
получением паспорта в Вильно, так как родители мои тамошнего
происхождения. Свидетельство свое я уничтожил.
- Как был изготовлен документ?
Домбровский принес лист гербовой бумаги и черновик указа об отставке
какого-то офицера. На чистом листе внизу стояла гербовая печать и
имелись четыре подписи. Какого ведомства была эта печать и чьи были
подписи, не помню, а равным образом не могу припомнить имени и фамилии,
какой был назван Домбровский в переписанном мною указе об отставке.
Видимо, на основании этого указа Домбровский и получил заграничный
паспорт, но каким образом - не знаю.
- Домбровский жил в
Москве до 1 января 1865г., а затем я проводил его в Петербург.
Действительно, в квартале я отметил его выбывшим в Казань.
- О побеге его жены мне
ничего не известно.
В общем, генерал-майор Ден был
доволен показаниями Шостаковича, который все-таки чистосердечно
признался в том, что помог бежать преступнику и укрывал последнего. Что
же еще требовать от обвиняемого, если он изобличен?
Дело осложнилось, когда из Петербурга
прибыл Черевин, имевший полномочия от могущественного графа Муравьева (за
жестокость в подавлении восстания его называли «вешателем»). Задача
поставлена была ясно: покончить с виляниями. Добиться выдачи главных
заговорщиков. Поэтому допрос Шостаковича был возобновлен, а следствие
двинулось в ином направлении:
- При каких обстоятельствах познакомились
вы с г-жою Чернышевской, женой государственного преступника?
Полагая, что отрицать факт знакомства не имело
смысла, допрашиваемый дал такой ответ:
- Да, я посещал Чернышевскую,
мы познакомились у ее знакомой Калистовой.
То есть, на той самой квартире, куда был
доставлен и беглый Домбровский. Значит, упомянутых на допросе исподволь
вели к той же ловушке.
Генерал Ден недоумевал: чего еще
хотят от Шостаковича?
- Он умолчал о главном,
- не унимался Черевин.
Теперь Шостаковичу были предъявлены обвинения в причастности к
замыслу освобождения с каторги Н.Чернышевского и к организации побегов
ряда других политических. Подследственный отрицал свою вину. Но опытный
следователь огорошил его новыми уликами из агентурных донесений.
Минутная растерянность привела к провалу: обвиняемый вынужден был
признать, что перед выездом в Казань побывал в Петербурге и был
завербован в «революционное сообщество». Хотя, добавил он, и не вел
никакой подпольной работы.
Однако не заставил себя ждать новый
вопрос:
- Чтобы быть членом сообщества, надо
знать хотя бы одного члена - вербовщика.
- Припоминаю одного, - согласился
Шостакович, - г-на Корнева, живущего в Петербурге на углу Офицерской
улицы и Фонарного переулка.
Следователь обещал, что скоро они увидятся. Но по
названному адресу никого не оказалось.
- Да, - отозвался Шостакович, -
я так и думал, что это вымышленная фамилия. Но ведь я познакомился с ним
на улице…
Многочисленные допросы и очные ставки с
виленчанином П.Маевским, учителем реальной гимназии Б.Трусовым и
другими арестованными тоже не дали желаемых результатов. Черевинские
сообщения в столицу не вселяли оптимизма: «За упорством Маевского и
уклончивыми показаниями Шостаковича не открыты их сообщники по этому
делу…».
Позднее, на суде, защита использовала
версию о «раскаянии» и «чистосердечном признании» Шостаковича, и это,
вероятно, сказалось на приговоре.
Но вот свидетельство хорошо
осведомленного в деле человека: Шостакович и Трусов, - писал Черевин, -
«играли комедию раскаяния, ничего, однако, не показали ни о себе, ни о
своих сообщниках». Напрашивался вывод: Шостакович «вышел бы другим»,
если бы генерал Ден не испортил всего дела. Он «вымогал» признания о том,
что было уже известно комиссии из показаний 7-8 лиц. «Шостакович
мастерски воспользовался этой слабостью и после долгих увещеваний
сознался в знании бегства Домбровского и оказании ему приюта до бегства
за границу», выдумал «занимательную басню», но зато более ничего не
сказал. А надо было… Впрочем, переделывать не представлялось возможным:
«пациент был уже испорчен», заключал Черевин.
В ожидании суда
подследственные были заключены в Петропавловскую крепость.
Потомственный
господин преступник
После повешения Дмитрия Каракозова
Верховный уголовный суд вынес приговор второй группе обвиняемых в
покушении на цареубийство; в нее входил и Болеслав Шостакович. Эта
фамилия дважды упоминается в «Колоколе», опубликовавшем приговор с
комментариями. «Ни малейшего доказательства, - писал Герцен. - Вот вам и
гласный суд, и открытые двери в него».
Комментарий не совсем
понятный, поскольку какие-то обвинения на следствии и суде подтвердились.
Но какие?
- Мы помогали бежавшим
политическим преступникам, - показывал Шостакович. - Мне казалось тогда,
что помогать им - хорошее дело.
Но свою причастность к замыслам
цареубийства он отрицал, и по этому поводу никакой «комедии раскаяния»
не разыгрывал. Он действительно не знал о заговоре Каракозова, да и
вообще по своему мировоззрению был противником терроризма. Он мог
надеяться, что избежит казни, и только. Но пусть даже проведут мимо
виселицы, - что сохранится от прежнего человека?
Верховный уголовный суд приговорил его к
пожизненной ссылке в Сибирь. Осужденному передали, что за ним решила
последовать в ссылку Варвара Калистова.
Их связывало
сильное чувство с той поры, когда Болеслав Петрович поселился у нее на
квартире и, конечно же, приоткрыл ей свои подпольные дела. Варваре
приписывали
 передовые убеждения, и, должно быть, не зря, потому что в
эпоху почти полной приниженности женщин далеко не каждая рискнула бы
отстаивать их равноправие. А вот ее вдохновил на это роман «Что делать?»
И естественно, что Ольга Сократовна Чернышевская, наезжая в Москву,
останавливалась у своей подруги.
При таких обстоятельствах
судьба соединила деда и бабку Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.
Хотя осужденного увезли к
месту ссылки, возникли сомнения, доберется ли он туда. Поводом стал
следующий эпизод. В марте 1867г. перед Томской следственной комиссией
дал показания некто Вашкевич. Двумя годами раньше этому польскому
повстанцу помог бежать из-под стражи Б.Шостакович. Теперь он,
сделавшийся агентом полиции, выдал своего спасителя. Чтобы подтвердить
разоблачения, агент сообщил комиссии приметы Шостаковича: сухощавый,
небольшого роста, характера живого, голос тонкий, звонкий, носил
небольшие усы и очки «белого стекла». От него, якобы, Вашкевич получил в
Тобольском остроге два тайных письма.
Надо отдать должное
следователям: они произвели тщательную проверку доноса. Оказалось, что
Вашкевич при сличении не смог распознать почерк Шостаковича. Последний
ни в чем не сознался. Можно понять, почему делу не дали дальнейшего хода:
подозреваемому и так вековать в ссылке, нужны ли лишние хлопоты? Узника
отправили по этапу.
Мне довелось обнаружить некоторые
архивные документы, проливающие свет на дальнейшее.
Август 1871г.: «Докладная
записка сосланного без ограничения прав государственного преступника
Болеслава Шостаковича». Ранее, напоминал заявитель, он добивался
перевода из Томска в Екатеринбург, где служил тогда его отец. Прошение,
поданное в 1869г., в деле имелось. Но министр внутренних дел в переводе
отказал, мотивируя свое решение сложившимися обстоятельствами: в
Екатеринбургском уезде «много заводских крестьян, между которыми в
настоящее время происходят беспорядки». Не дождавшись сына, отец умер.
Через два года Болеслав
Петрович просил разрешения жить повсеместно, или хотя бы в Енисейске,
где ему предлагают службу, позволяющую содержать семью и помогать
престарелой матери, незамужней сестре и брату, студенту Казанского
университета.
Ответ влиятельного лица из
Министерства внутренних дел: «…Ввиду преступности сего господина я не
признаю возможным освобождение его от надзора полиции…». А на полях
этого документа я обнаружил пометку, сделанную карандашом: «В 3 экз.
есть переписка об удалении его из Томска но делу политического
преступника Успенского». В чем же снова провинился Болеслав Петрович?
Оказывается, политический ссыльный Успенский по
пути следования в Сибирь отправил Шостаковичу открытку с просьбой
оказать содействие его жене, когда она, следуя за ним, появится в Томске.
Это письмо было задержано. Но когда самого Успенского доставили в Томск,
в его камере «совершенно случайно» появился не кто иной, как Шостакович,
и автор вышеупомянутой открытки «просил позволения сказать ему несколько
слов…». Жандармы в такие «случайные» встречи не верили, а потому и
начали новое расследование. Нашлись люди, пытавшиеся вступиться:
председатель Томского губернского правления «по долгу христианской
совести» просил облегчить участь Шостаковича. Ходатайство не помогло; в
конце 1873г. «преступный господин» был выслан в Нарым - одно из самых
страшных мест в истории сибирской каторги.
Он оказался там с женой и
детьми без всяких средств: в то время казна не назначала пособий
политическим ссыльным. В той глухомани и могла закончиться родословная
Шостаковичей: казалось, что они пропадут один за другим…
Таким мрачным рисовалось их
будущее, пока я не взял в руки еще один архивный документ. 2 мая 1902г.
начальник Сибирского жандармского округа генерал Демидов доносил
командиру Отдельного корпуса жандармов, что Болеслав Петрович Шостакович,
«…несмотря на преклонный возраст, не отрешился от сношений с лицами,
скомпрометированными в политическом отношении…». Имелись сведения, что
из шестнадцати служащих в управляемом им банке четверо состояли под
надзором полиции. Дело дошло до того, что Шостаковича даже избрали
иркутским городским головой. Генерал посчитал это недопустимым, и
последовало распоряжение об аннулировании выборов. Вместе с отцом под
негласным надзором полиции состоял в Иркутске сын Болеслава Петровича -
Александр; что же касается дочери Марии, то она привлекалась к дознанию
по политическому обвинению…
На фото: Ольга Сократовна
Чернышевская
Иркутский
гость
Однажды в конце 1970-х в моей
гродненской квартире раздался звонок. Подняв трубку, я услышал мужской
голос:
- Вам звонит из Вильнюса
Болеслав Шостакович.
Каким чудом? - подумал я. -
Ведь того, некогда сосланного, уже давно нет в живых!
Естественно, ко мне обратился другой Шостакович,
доцент-историк Иркутского университета, - правнук Болеслава Петровича,
названный в его честь. Исследуя историю политической ссылки в Сибири, он
не мог пройти мимо судьбы собственного прадеда. Но он попытался «копнуть
глубже».
Однажды ему попалась на глаза моя книжка «Найдено
в архиве», в которой были использованы материалы дела Б.П.Шостаковича.
Учитывая происхождение его родителей из Виленщины и хронологию событий,
я предположил, что они могли быть замешаны в польском восстании,
охватившем этот край в 1830г. Идя по этому следу, мой гость просмотрел
много документов Виленсного архива, и, как оказалось, не напрасно: он
отыскал в них фамилию пра-прадеда. Человек очень бедный, Петр Шостакович
все же сумел получить домашнее образование и поступить в 1834г. в
Виленскую медико-хирургическую академию. Не стать бы ему лекарем, если
бы царские власти разузнали правду о его биографии… Но, уехав на службу
в провинциальную Россию, Петр уберег себя от ищеек.
Настал момент, когда он посвятил в свою
тайну сына Болеслава. И по отрывкам воспоминаний последнего,
сохранившимся в Иркутске, потомки восстановили такую запись: «Отец, -
свидетельствовал Болеслав Петрович, - подобно
многим поплатился за 1830-й год…».
Так обозначилась точка
отсчета, определившая дальнейшую «карьеру» Шостаковичей.
Мой иркутский гость навестил
меня еще раз. Итогом наших встреч стала совместная публикация «В поисках
родословной». Мы упомянули, как у нарымского ссыльного родился сын
Дмитрий. Многосторонне одаренный мальчик начал учебу в Сибири, а
продолжил в Петербургском университете, который окончил в 1899г.
Способности Дмитрия Болеславовича оценил по достоинству и принял в число
своих ближайших сотрудников создатель периодической системы элементов
Д.Менделеев. Женой Дмитрия стала сибирячка Софья Кокоулина, -как и муж,
большая любительница музыки. В 1906г. у них в Санкт-Петербурге появился
мальчик, которого тоже нарекли Дмитрием.
Мы завершали свою статью
после кончины композитора, и до нас уже доходили слухи о начатой за
рубежом дискуссии. Спорили по поводу «двойственности», якобы присущей
Д.Д.Шостаковичу. Почему он официально прославлял то, что, по-видимому,
душой отвергал, почему в своих компромиссах с советской властью заходил
так далеко? Подталкивал ли его к этому инстинкт самосохранения, а если в
послесталинскую эпоху он страшился, то чего?
Число подобных вопросов
можно было бы увеличивать, но мы не знали, как отвечать на них. Кстати,
ответа нет и до сих пор…
Устав от бесплодных рассуждений,
мы занялись однажды конкретным делом: положили рядом на столе и сравнили
две фотографии молодых людей. Одну - Болеслава Шостаковича, хранившуюся
в его следственном деле с I860-х г.г. Вторую - его внука Дмитрия, когда
ему было меньше 30-ти. Нас поразило портретное сходство, почти
идентичность облика. Даже близорукость - и та объединяла композитора с
дедом.
Но только ли внешне
они близки? Иркутский историк еще раз обратил внимание на «комедию
раскаяния», которую разыгрывал на допросах и очных ставках Болеслав. Не
так ли повел себя и внук, когда над ним, сто лет спустя, тоже нависла
смертельная опасность? И было ли в этом случайное совпадение или
срабатывал общий генотип? Однако, - добавлял осторожный ученый, - не
следует спешить с выводами. Мы не знаем, насколько вообще был осведомлен
Дмитрий Дмитриевич о судьбе своего деда.
- Ему было известно все, -
возразил я, - во всяком случае, все самое важное. У меня были основания
для такого вывода, и я их привел.
…В начале 1967г., проходя научную
стажировку в Московском университете, я завершил первый этап архивных
поисков и отправил письмо Д.Д.Шостаковичу с кратким изложением сведений,
касающихся его родословной. Сохранился в подлиннике текст его ответа:
«Москва B-234. Университет.
Корпус «Е», блок 920. Доценту Борису Самуиловичу Клейну.
26. 02. Москва
Глубокоуважаемый Борис
Самуилович!
Спасибо Вам за известия о моем
деде Б.П.Шостаковиче. Все, что Вы о нем сообщаете, мне известно из
семейных «архивов». Казанских и брестских Шостаковичей я не знаю.
Возможно, что это кто-либо из моих двоюродных братьев, однако точно
сказать не смогу.
Мне очень интересно было бы
познакомиться с обнаруженными Вами архивными материалами. Позвоните мне
по телефону Б 99 529. Может быть, у Вас найдется возможность встретиться
с нами. С лучшими пожеланиями, Д.Шостакович».
Наш телефонный разговор с ним
состоялся. Но, поскольку Дмитрий Дмитриевич перенес тяжелую болезнь (это
видно было и по неровному почерку его письма), встречу пришлось отложить.
Вернувшись в Гродно, я летом послал
ему свою опубликованную документальную повесть «Побег из Колымажного
двора». 24 июля 1967г. он написал мне из Москвы: «Спасибо Вам за Вашу
повесть, которую я прочитал с большим интересом». Он добавил, что пока у
него замечаний по тексту нет, но возможно, что они появятся после
второго, более внимательного прочтения. И в заключение - снова: «самые
лучшие пожелания».
Но дальнейшие события сложились для меня
неблагоприятно: я стал объектом политических гонений. Так что мои
контакты с Дмитрием Дмитриевичем прервались. И больше не возобновлялись.
Парадоксы
восприятия
Ныне мы как будто ближе к
пониманию характера композитора, который его друг М. Ростропович
определил метафорой: «судно с двойным дном». Г.Вишневская в книге своих
мемуаров «Галина» дала этому феномену такое объяснение: «Не желая
закрывать глаза на жестокую правду, Шостакович отчетливо и ясно сознавал,
что он и все мы - участники отвратительного фарса. A уж коль согласился
быть паяцем, так и играй свою роль до конца. Во всяком случае, тогда ты
берешь на себя ответственность за мерзость, в которой живешь и которой
открыто не сопротивляешься. И, раз навсегда приняв решение, он, не
стесняясь, выполнял правила игры. Отсюда его выступления в печати, на
собраниях, подписи под «письмами протеста», которые он, как сам говорил,
подписывал, не читая, и ему было безразлично, что об этом скажут…
Реальной жизнью его было только творчество, и уж сюда он не подпускал
никого. Это был его храм, входя в который, он сбрасывал с себя маску и
оставался тем, кто он есть - и только за эту жизнь он и в ответе».
Несколько раз я перечитал эти
высказывания, прежде чем убедился, что принять такую точку зрения не
могу. Что бы ни имела в виду Вишневская, у нее выходит, что как человек
Шостакович не заслуживает добрых слов.
Его деда, Болеслава Петровича, современник (Л.Ф.Пантелеев)
оценивал так: «Замечательные деловые способности, такт и нравственная
безупречность везде его выдвигали и внушали к нему уважение». Значит,
внук возвысился огромным музыкальным дарованием, но в остальном
родословная «пошла по нисходящей»?
У меня не было
возможности подкрепить внутренний протест достоверными фактами, пока я
не прочитал книги Лорел Фэй, опубликованной недавно издательством
Оксфордского университета. (Laurel E. Fay.
Shostakovich. A Life).
Признанный авторитет в области русской и
советской музыки, она произвела критическую проверку широко
распространенных представлений о Д.Шостаковиче.
Многие годы официальные
советские биографы закрепляли такой образ композитора: настоящий
советский человек, верно служивший своим искусством партии и народу,
благодарный им за полезную критику своих ошибок.
Затем пошла смена знаков на
противоположные по значению, и на Западе утвердился другой образ:
пожизненного тайного диссидента, который зашифровывал в своей музыке
антикоммунистические выпады. Это произошло после выхода в 1979г. книги
Соломона Волкова, представленной как запись мемуаров Д.Шостаковича. По
мнению Фэй, книга носит явный отпечаток «холодной войны», и определить,
что в ней от самого композитора, а что от издателя или от кого-то
третьего, просто невозможно. «Самое время, - пишет она в своей
монографии о Шостаковиче, - отделить факты от фикций, сущность от
домыслов, человека от мифов».
Как это сделать? Начать с
немногого и постепенно избавляться от предвзятости.
Вот, к примеру, тезис Г.Вишневской: «Затаенный
всю жизнь в себе, Шостакович не был борцом». И это правда. Но не вся,
- в чем можно убедиться, обратившись к надежным
источникам, использованным в книге Л.Фэй. Сверим, вслед за американским
ученым, некоторые даты и факты.
…Январь 1936. Сталин со своим антуражем
появляется в Большом театре, чтобы
 прослушать оперу Шостаковича «Леди
Макбет Мценского уезда». Они уходят, не дождавшись конца спектакля.
Присутствовавший в зале композитор понимает, какой это плохой признак.
Через два дня в «Правде» публикуется редакционная статья,
инспирированная (или отредактированная) вождем, «Сумбур вместо музыки».
Начинается широкомасштабная травля автора оперы. Он отказывается
участвовать в публичных дискуссиях и не публикует покаянных писем. В то
же время, он пытается добиться приема у Сталина. Последний отказался
встретиться с ним.
…1937. Волна массовых репрессий
обрушивается и на семью Д.Шостаковича. Его сестра Мария выслана в
Среднюю Азию; шурин Всеволод Фредерикс арестован; теща София Варзар
заключена в концлагерь. Исчезают бесследно многие коллеги и друзья.
Среди них и маршал Тухачевский, приговоренный к расстрелу. Позже Дмитрий
Дмитриевич рассказывал другу, композитору В.Баснеру, что его самого
вызывали на допрос в Большой дом на Литейном (Управление НКВД Ленинграда),
чтобы выяснить его связи с Тухачевским и с «раскрытым» заговором, якобы
ставившим целью убийство Сталина.
Триумфальный прием публикой, а затем и
критикой Пятой симфонии Шостаковича осенью 1937г. означал, что он спасен,
- или что его гибель отсрочена. В январе 1938г. он публикует статью под
красноречивым названием «Вместе с народом», но нигде не признает
справедливой критику своей оперы. Распространившееся в СССР и на Западе
мнение, что он дал Пятой симфонии подзаголовок «Практический ответ
советского художника на справедливую критику» ошибочно: он ничего
подобного не сделал. Но с этого времени в его публичный обиход входят
банальные фразы о верности принципам советского искусства.
…Январь 1948г. Д.Шостакович
становится главной мишенью развернутой Кремлем кампании по искоренению «формализма»,
буржуазного индивидуализма и других пороков в советской музыке.
Вызванный вместе с С.Прокофьевым и рядом других композиторов на
несколько дней к партийному идеологу А.Жданову, опальный Шостакович
вынужден выступить с унизительной «самокритикой». 13 января 1948г. из
Минска приходит известие, что погиб С.Михоэлс (позже подтвердилось, что
великий еврейский актер был убит по личному приказу Сталина). Как друг
семьи Шостакович по окончании встречи в ЦК отправляется выразить
соболезнование родным покойного. По воспоминаниям дочери С.Михоэлса,
композитор тихо сказал ей: «Я ему завидую».
В феврале появляется
официальный список запрещенных для исполнения произведений Шостаковича,
но организаторы в большинстве случаев изымали из программ все его
сочинения. На экзамене в музыкальной школе его десятилетнего сына
Максима заставляют осуждать своего отца. Имеются сведения, что Дмитрий
Дмитриевич был близок к самоубийству.
Однако в мае он расспрашивает
друга-еврея о произношении некоторых слов на идиш, в августе пишет
музыку к восьми еврейским народным песням, а в конце 1948 устраивает
прослушивания этих сочинений у себя на квартире и в других местах.
…Февраль 1949г. Шостакович отклоняет
предложение министра иностранных дел СССР Молотова выехать в Нью-Йорк и
присоединиться к советской делегации на Конгрессе в защиту мира. После
этого ему звонит Сталин, но и в разговоре с последним композитор
возражает, что ехать не может, потому что болен и потому что его музыку,
как и сочинения ряда других авторов, запрещено исполнять. На следующий
день к нему прибывает для обследования бригада докторов.
16 марта 1949г. отменяется
запрет на исполнение произведений «формалистов», а 20 марта Шостакович
выезжает в США. Будучи в Америке, он произносит заготовленные для него
речи.
…Январь 1953. Сообщается о
разоблачении в СССР «заговора врачей». 7 февраля арестован по обвинению
в «еврейском буржуазном национализме» композитор Моисей Вайнберг (зять
Соломона Михоэлса). Д.Шостакович немедленно отправляет письмо Лаврентию
Берия в защиту своего друга. В предвидении неминуемого ареста жены
Вайнберга, Нина Шостакович (жена композитора) оформляет опекунство над
дочерью Вайнбергов.
…Лето 1955г. Шостакович активно участвует в
кампании по освобождению из концлагерей и реабилитации жертв сталинизма.
Услышав от прокурора правду о гибели Всеволода Мейерхольда, он впадает в
полуобморочное состояние. 13 сентября 1955г. он в письме властям
настаивает на реабилитации Мейерхольда, которая наступила в ноябре этого
года. Шостакович входит в комиссию по сохранению художественного
наследия режиссера.
Может, подобные поступки нельзя относить к борьбе, - но как их называть
иначе?
С другой стороны, не было
недостатка в заявлениях Шостаковича, которые вполне устраивали партийное
руководство. Такое «непротивление властям» раздражало ту часть
творческой интеллигенции, которая вступала на путь диссидентства.
Гражданскую позицию композитора не единожды критиковал А.Солженицын.
Отношения между ними складывались непросто.
Дмитрий Дмитриевич высоко оценивал литературное дарование Солженицына и
хотел даже написать оперу на сюжет повести «Матренин двор» (этот замысел
не осуществился). В 1965г. он подписал петицию о предоставлении писателю
квартиры в Москве. Когда последний поселился на даче М. Ростроповича в
Жуковке, и они с композитором стали соседями, Ростропович захотел свести
их поближе. Судя по воспоминаниям Г.Вишневской, контакта не получилось:
«разные жизненные пути, разные темпераменты». Один (писатель), -
продолжала она, -«бескомпромиссный, врожденный борец, рвался хоть с
голыми руками против пушек в открытую борьбу за творческую свободу,
требуя правды и гласности». Другой (композитор), напротив… Но нам уже
известно мнение о нем Г.Вишневской.
Можно по-разному объяснять
противоречия между ними: одни - очевидные для окружающих, другие - не
столь заметные тогда. Время делает свои добавления к пережитому. Не
секрет, что Солженицын испытывал устойчивую тягу к русскому монархизму.
Такая склонность была совершенно чуждой Д.Шостаковичу, который, в духе
семейной традиции, являлся убежденным либералом и в пережитках
средневековья, включая царский режим, ничего привлекательного не
усматривал.
Нет уверенности, что
Шостакович распознал в своем соседе душок антисемитизма, но это и не
исключено, поскольку Солженицыну в свое время делались публичные упреки
по этому поводу. Ныне же Нобелевский лауреат не погнушался издать
псевдоисторическую книгу, насыщенную юдофобскими тирадами («Двести лет
вместе»).
Стоит ли напоминать, что Д.Шостакович был
решительным противником антисемитизма, чему подтверждением служит и одно
из его последних крупных произведений - Тринадцатая симфония «Бабий Яр».
Вероятно, самая
трагическая фигура в истории мировой музыки, он был истощен и надломлен,
когда от него в очередной раз вымогали заверения в преданности партии,
подписи под верноподданными «письмами интеллигенции» и т.п.
Но было бы слишком
просто объяснять такое его поведение только личной слабостью. Теперь мы
отчетливее видим глубокий водораздел между доживавшим последние годы
композитором и ведущими диссидентами брежневских времен.
Это размежевание началось гораздо
раньше, когда умер Сталин. Смерть вождя Шостакович встретил со вздохом
облегчения, но без эйфории. Когда его ученик Эдисон Денисов спросил,
думает ли он, что теперь произойдут перемены к лучшему, Дмитрий
Дмитриевич заметил: «Эдик, времена новые, но стукачи старые».
Г.Вишневской
запомнились его горькие мысли: «…Раз вы живете в этой стране, вы должны
видеть все так, как оно есть. Не стройте иллюзий, другой жизни здесь нет
и быть не может». Со скепсисом наблюдая за политическими конфликтами и
скандалами, он давал творческим людям совет: «Не связывайтесь с
кремлевской шайкой...». Вот где истоки его глубочайшего пессимизма: с
одной стороны, признаки все более близкого банкротства режима, но с
другой - зрелище тщетных попыток противостояния этому режиму,
разобщенности диссидентских группировок, отсутствия у них опоры в массах;
и еще - почти всеобщего нежелания и неумения управлять государством…
Насколько жалким выглядел для Д.Шостаковича приближаемый всеобщим
попустительством финал, настолько величественным оставалось для него
начало.
Где проходил тот рубеж, с которого
Дмитрий Дмитриевич начинал свой отсчет исторического времени? Этого мы в
точности не знаем, но можем позволить себе догадку. Сочинив Одиннадцатую
симфонию, он назвал ее «Год 1905». Произведение это создает ощущение
особенной духовной близости автора к людям 9 января. Дело не только в
том малоизвестном факте, что его отец был участником шествия к Зимнему
дворцу. Важна символика этого движения, остававшаяся для многих
советских поколений под спудом. Невиданным в истории, ненасильственным
натиском русский народ добился тех прав, которых он был до этого лишен,
и отстоять которые ему не было дано. Русскую правду донесли до этой
площади, и там она осталась, прикрытая телами павших, - и беспрерывно
звучали песни…
Однажды в присутствии А.Ахматовой кто-то
критиковал 11-ю симфонию за «упрощенный» музыкальным язык при непонятном
блуждании мелодий, так что одна будто переходит в другую, и словно бы из
разных мест доносятся голоса одного огромного хора; в общем, отрыв от
реальности. «Нет, - возразила Ахматова, - я помню, так оно все и было».
В феврале 1974г. Дмитрий
Дмитриевич отправил письмо своему другу, композитору Б.Тищенко, в
котором признался, что ощущает себя чеховским персонажем из «Палаты №
6»: «Когда я вижу историю Андрея Ефимовича Рагина, мне кажется, что я
читаю мемуары о себе. Это особенно касается описания приема пациентов,
или когда он подписывает «бесстыдно фальсифицированные отчеты», или
когда он «мыслит»... и многое еще».
В таком расположении духа композитор
прощался с покидавшими СССР М. Ростроповичем и Г.Вишневской.
29 марта 1974г.
Ростропович обратился к Брежневу с просьбой разрешить всей семьей на два
года отъезд за границу. Через две недели министр культуры Фурцева
сказала им: «Кланяйтесь в ножки Леониду Ильичу - он лично принял это
решение. Оформим ваш отъезд как творческую командировку». Как там
сложится, как повезет, супруги могли только загадывать, хотя кое-какие
шаги по устройству они успели сделать. Но если и вернуться, было мало
надежды застать Шостаковича в живых. И состоялось прощание, по-видимому,
последнее.
Как оно происходило? Тут
есть нюансы, привлекающие внимание.
В публикации, помещенной в газете «Нью-Йорк Таймс» 18 января 1981г.,
Ростропович рассказал, что, приехав вместе с женой на дачу композитора в
Жуковке, он не смог решиться сказать, что уезжает, а только вручил
Шостаковичу копию своего письма Брежневу. Читая его, Дмитрий Дмитриевич
сразу заплакал: «В чьих объятиях вы оставляете меня умирать?»
Имеется и другое, более полное
описание этой встречи, сделанное тем же автором. Привожу его по тексту
интервью, которое он дал немецкой журналистке Юлиане Рибке в 1983г. Этот
текст был воспроизведен на немецком, английском и французском языках как
сопроводительный к записи 5-й симфонии Д.Шостаковича в исполнении
Вашингтонского симфонического оркестра под управлением М.Ростроповича.
Вот что им было сказано: «Одним из самых трудных в нашей жизни был тот
момент, когда Галина и я должны были выложить Шостаковичу, что мы на два
года отправляемся на Запад - таков был первоначальный план. Мы плакали,
объясняя ему, что мы были больше не в состоянии работать как художники в
Советском Союзе, но что другая причина, по которой мы хотели выбраться
на Запад, заключалась в том, чтобы иметь возможность сделать его
произведения известными всему миру. Его последними словами были: «В чьих
объятиях я теперь умру?» Мы покинули Советский Союз 26 мая 1974г., а
Шостакович умер 9 августа 1975».
Не исключая неточностей
при записях и переводах, можно рассчитывать, что основное передано верно.
Теперь представим себе
воображаемую ситуацию: жизнь за рубежом сложилась не так удачно, как
хотелось, и они вернулись в СССР, допустим, лет через десять. К счастью,
Шостакович жив, и когда они навещают его, то видят на его столе тексты
обоих интервью о предотъездном прощании. Какие противоречия в этих
текстах захотел бы устранить очень точный, скрупулезно пунктуальный
хозяин жуковской дачи? Например, такое: по версии 1981 г., Ростропович
вручает ему только копию своего письма генсеку, и в ответ раздается плач;
по тексту же 1983г., Ростропович плачет сам, давая объяснение причин
своего отъезда.
Композитор мог бы спросить, почему в обоих
интервью друзья приписывали ему желание умереть исключительно в их
объятиях, хотя рядом с ним находилась любящая (и любимая) жена Ирина?
И еще он мог бы спросить, уместна ли
вообще в устах потомственного русского интеллигента напыщенная фраза о
кончине в чьих-то объятиях, - фраза, рассчитанная на вкусы какой-то
части западной публики, потому что высокообразованного меломана
оттолкнет образ «гения, испускающего дух в объятиях духовных наследников»…
Наконец, полное недоумение
Шостаковича вызвало бы обещание друга «сделать его музыку известной
всему миру». Никто, кроме несведущих людей, поверить в такое не смог бы.
Ведь каждому мало-мальски знакомому с биографией композитора известно,
что мир давно знал музыку Шостаковича. Еще с февраля 1928г., когда Бруно
Вальтер продирижировал его Первой симфонией в концерте Берлинского
симфонического оркестра, а в США ее исполнил Филадельфийский оркестр под
управлением Леопольда Стоковского.
Но прославленные эмигранты посетили
Россию не через десять лет после отъезда, а гораздо позднее, и
Д.Шостаковича давно уже не было в живых.
Всемирно признанный, осыпанный наградами, увенчанный
многими почетными званиями, он уходил из жизни тяжело больным,
разочарованным и страждущим. Пусть продолжаются дискуссии, был ли он
борцом, приспособленцем или кем-то еще. Может, это вообще не о нем, а о
живущих после него, о тяжело больном социуме.
©Б.Клейн
,
"Биографические
очерки"
|
|
|
