Вот портрет поэта, набросанный почти сразу после выхода "Молодости" одним из близко наблюдавших его современников:

             Тонкий. Сухой. Бледный. Пробор посредине головы. Лицо серое, незначительное, изможденное. Только темные глаза играют умом, не глядят, а колют, сыплют раздражительной проницательностью. Совсем - поэт декаданса! /.../ в нем, действительно, как-то странно и привлекательно сочетаются - физическая истомленность, бледность отцветшей плоти с пряной, вечно пенящейся, вечно играющей жизнью ума и фантазии.
        Как в личности, так и в творчестве, в поэзии В.Ходасевича странно и очаровательно сплетаются две стихии, два начала: серость, бесцветность, бесплотность - с одной стороны, и грациозно-прозрачная глубина, кокетливо-тонкая острота переживаний... - с другой стороны. /.../ В.Ходасевич не из тех поэтов, которые могут надумывать свои стихи, их содержание, их идеи, их образы. В.Ходасевич - лирик чистой воды. К нему должно прийти вдохновение... /.../ В дни, когда в поэзию вторглись крикуны и ломаки, когда господствующим принципом в искусстве стал принцип - «чем неестественней, тем лучше» - творчество В.Ходасевича отражает интимность, искренность, глубину душевных переживаний.
              Его по полному праву надо назвать «певцом любви». Но каким певцом и какой любви! такая любовь не может и не хочет знать счастливой развязки. /.../
               А.Тимофеев. Литературные портреты. II.В.Ходасевич. - Руль, 1908, №87, 23 апреля, с.2.

             Автору Молодости всего двадцать один год. Разумеется, большинство стихов этой книги навеяно эротической музой. «Тщедушный, болезненный, желчный человек (Дон Аминадо(*) говорил, что его в России(**) прозвали «муравьиный спирт»), пользовавшийся в молодости большим успехом у женщин» (3.Шаховская), Ходасевич женился в возрасте неполных девятнадцати лет, т.е. более чем за два года до своего совершеннолетия.

* Дон Аминадо (Аминад Петрович Шполянский, 1885-1957) - поэт, юморист и сатирик, автор четырех книг стихов и двух книг мемуаров, эмигрант.
** Ср.: «Еще в Берлине Виктор Шкловский сказал о Ходасевиче, что у него вместо крови - муравьиный спирт...» (В.Андреев. Возвращение в жизнь. - Звезда, 1969, №6).

             Сохранилась копия брачного свидетельства, согласно которой 24 апреля 1905 в московской Николаевской, при Румянцевском музее, церкви он был «повенчан... с усыновленной (sic!) дочерью полковника Мариной Эрастовной Рындиной, 18 лет от роду, православною...». Несовершеннолетие поэта обусловило множество курьезных формальностей. Потребовались: разрешение его родителей, разрешение полковника Э.И.Рындина, свидетельство о политической благонадежности невесты (подписанное новгородским губернатором), обязательство брата поэта, присяжного поверенного М.Ф.Ходасевича, оказывать материальную помощь жениху и, наконец, разрешения ректора университета и попечителя московского учебного округа. Мариэтта Шагинян, опираясь на рассказ самого Ходасевича, называет его свадьбу великолепной, - была же свадьба скорее литературной: посаженным отцом был Брюсов, «а шафером "примазался" издатель "Грифа" Соколов-Кречетов, и он, Ходасевич, тут же на свадьбе сложил на него эпиграмму:

                                                          Венчал Валерий Владислава,
                                                          - И "Грифу" слава дорога!
                                                          Но Владиславу - только слава,
                                                          А "Грифу" - слава да рога.

              Намек на Нину Петровскую, жену "Грифа" и "спутницу" Брюсова...» (М.Шагинян. Человек и время. - Новый мир, 1973, №5, с.163-164). Намек был неосмотрительный. Ближайшее будущее повернуло эту злую шутку против Ходасевича, поставило его в положение «Грифа».
             Современники упоминают о фантастической красоте и столь же фантастической эксцентричности Рындиной. Рассказывают, что однажды она въехала верхом в гостиную отцовской усадьбы Лидино (находившейся возле станции Бологое), а уже будучи замужем, держала у себя в качестве домашних животных жаб и ужей. Ее потребность в эпатаже простиралась до скандального: как-то, на одном из московских костюмированных балов, она явилась голой, с вазой в форме лебедя в руках: костюм символизировал Леду и Лебедя. Вскоре после «великолепной свадьбы» видим ее любовницей, а затем, после развода с Ходасевичем, и женой редактора Аполлона, поэта С.К.Маковского. Точную дату ее разрыва с Ходасевичем находим в «канве автобиографии» (заметках поэта, сделанных для Нины Берберовой): «1907 - ...30 декабря разъезд с Мариной...». Кажется, Ходасевич тяжело переживал этот разрыв:

                                                     А если снова, под густой вуалью,
                                                     Она придет и в двери постучится, -
                                                     Как стыдно будет спящим притвориться
                                                     И мирных дней не уязвить печалью! (1908)

              С посвящением Марине выходит в 1908 году "Молодость".

             Последний отзвук этой несчастной любви чуть слышен в Некрополе. Осенью 1918, когда Горький организовал известное издательство "Всемирная литература", Ходасевича вызвали в Петроград и предложили заведовать московским отделением «этого предприятия». В Петрограде Ходасевич познакомился с Гумилевым: «Он пригласил меня к себе и встретил так, словно это было свидание двух монархов». По стечению обстоятельств Гумилев занимал в эти дни квартиру Маковского. Его кабинет был обставлен мебелью, некогда бывшей в Лидине, - особой, корабельной мебелью, снятой с корабля еще адмиралом Ф.Ф.Матюшкиным, лицейским товарищем Пушкина.

              В 1905г. я сделался случайным полуобладателем этой мебели и вывез ее в Москву. Затем ей суждено было перекочевать в Петербург, а когда революция окончательно сдвинула с мест всех и все, я застал среди нее Гумилева. Ее настоящая собственница <т.е. М. Рындина> была в Крыму.

              Даже и здесь, в своих воспоминаниях, написанных в 1931 в Париже, Ходасевич не называет М.Э.Рындину и не приподнимает завесы над этим столь давним и безвозвратно пережитым прошлым.
              Картина лет, связанных с Мариной и предшествовавших выходу первой книги, будет неполна, если не отметить зарождения у Ходасевича еще одной, глубокой и на всю жизнь сохранившейся страсти - страсти к картам. Об этом аристократическом занятии он скажет в 1937 году:

              ...азартная игра, совершенно подобно поэзии, требует одновременно вдохновения и мастерства. /.../ Нередко случалось мне досиживать до такого часа, когда в высоких окнах кружковской залы мутнело зимнее утро или сияло летнее.

             Таковы были годы с 1906 по 1910. Карты и пьянство - ключевые слова в автобиографических заметках о том времени. Играл Ходасевич не только в бридж, но и в покер, и «проигрывал больше, чем зарабатывал» (З.Шаховская).
               Байрон сказал однажды, что поэт должен быть либо влюблен, либо беден. Вторая из этих двух предпосылок творчества вообще никогда не изменяла Ходасевичу; первая, этот важнейший двигательный стимул эпохи символизма, включалась попеременно и тоже делала свое дело. Историк, желающий проследить жизненный и творческий путь поэта, оказывается перед необходимостью в той или иной мере касаться и его романтических приключений.

                У каждой из первых четырех книг Ходасевича есть лирическая героиня, явившаяся на этих страницах воплощением поэтической фантазии, но имевшая реальный прототип. Делая шаг в сторону "Счастливого домика", его второй книги стихов, охватывающей годы с 1908 по 1913, мы должны упомянуть Евгению Владимировну Муратову. У Ходасевича она выведена под именем царевны, реже - царицы, и предстает существом пленительно-легкомысленным, эфемерным.

                                                                         ПОРТРЕТ

                                                      Царевна ходит в красном кумаче,
                                                      Румянит губы ярко и задорно,
                                                      И от виска на поднятом плече
                                                      Ложится бант из ленты черной.

                                                      Царевна душится изнеженно и пряно,
                                                      И любит смех и шумный балаган, -
                                                      Но что же делать, если сердце пьяно
                                                      От поцелуев и румян?

            Эфемерным рисуется и их недолгий роман, фоном для которого в 1911 году явились Венеция и Генуя. Фактические черты Е.В.Муратовой едва различимы. Известно, что она была первой женой П.П.Муратова(*), а много позже, в эмиграции, становится женой В.И.Стражева.

(*) Павел Павлович Муратов (1881-1950) - историк искусства и эссеист, автор знаменитого сочинения Образы Италии, драматург, беллетрист, переводчик; эмигрант.

             В заметках Ходасевича (в «канве автобиографии») она впервые упомянута в 1910-м, первые связанные с нею стихи относятся к 1909 году.
             Скрытый и немногословный, особенно там, где дело идет о сердечных привязанностях, Ходасевич в Некрополе говорит лишь о «дурной полосе жизни»», образовавшейся в 1911 году. Фактически же следовало бы говорить о полосе трагической. Поездка в Италию в июне 1911 была для Ходасевича прощанием с юностью, ее последним всплеском. В течение второй половины этого года, в несколько месяцев, он теряет мать, а затем и отца. Чтобы понять, как много родители значили в его жизни, достаточно прочесть стихотворение Дактили (1928). Притом если Фелициан Иванович умер уже в очень преклонном возрасте, и умер своей смертью (от грудной жабы, в 75 лет), то София Яковлевна, 65-ти лет, погибла от нелепой случайности в самом центре Москвы, на Тверской: сломалась ось везшей ее коляски, и она, упав на мостовую, ударилась головой о чугунную тумбу.
             Смерть отца - вообще решительный момент в жизни сына, с нею отпадает естественный, иногда едва уловимый, но всегда важный протекционизм, наступает окончательная взрослость со всеми вытекающими из нее ответственностями. Но возможно, что этими трагическими обстоятельствами не исчерпывался груз, легший в эти дни на поэта. Известно, что Ходасевич был близок к самоубийству - и лишь верность и удивительная интуиция его ближайшего друга С.В.Киссина (Муни) спасли его от этого страшного конца. Разуверение в мирских радостях, опустошенность, постоянные недомогания, отсутствие общественного поприща и твердого заработка (почти единственным источником средств к существованию были переводы для издательств Универсальная библиотека и Польза), - все это делало его будущее более чем непривлекательным. Зиму он провел на даче брата, М.Ф.Ходасевича, в Новогирееве, - верный знак безденежья. В «канве автобиографии» за этот период впервые встречаем ремарку: голод (повторенную затем в ряду характеристик 1913 и 1919 годов); впервые здесь упомянута и Нюра.
             Анна Ивановна Гренцион (1886-1967), урожденная Чулкова, была во втором браке за гимназическим приятелем Ходасевича, А.Я.Брюсовым. Оба, она и А.Я.Брюсов писали, не оспаривая лавров у своих старших и более известных братьев, Георгия Чулкова и Валерия Брюсова. А.Я.Брюсов выступал в печати под псевдонимом Alexander. Известно и несколько публикаций А.И.Гренцион, в основном это переводы, стихи и проза, также подписанные псевдонимом: София Бекетова. Ровесница Ходасевича, А.Гренцион выглядела моложе своих лет и была очень хороша собой; несколько безалаберная, добрая и ветреная, в жизни она с милой непосредственностью руководствовалась полинезийской формулой: «я живу, и мне весело». Все это был набор качеств, делавших женщину привлекательной для Ходасевича. Труднее понять, как возникло ответное влеченье. Оставляя А.Я.Брюсова для Ходасевича, Анна Ивановна меняла обеспеченную, беззаботную жизнь, так хорошо отвечавшую ее нехитрым и очень женским запросам, на жизнь бедную, временами и полуголодную, без ясных перспектив. Ходасевич не был ни красив, ни знаменит, ни даже здоров и бодр. Он не мог на ней жениться немедленно: его брак с Мариной был расторгнут лишь в конце 1910 году, и закон требовал истечения полных трех лет для вступления в новый. Тем не менее, с грациозной беспечностью, так остро характеризующей эпоху, собрав лишь самые необходимые вещи (и отправив сына к родителям первого мужа, Е.Гренциона), она переселяется к Ходасевичу.
            Для Ходасевича, в его страшном одиночестве, новое супружество явилось, быть может, спасительным. Но вряд ли оно было вызвано сильной страстью; нет и стихов, на это указывающих. "Счастливый домик"(*) выходит в 1914 году с посвящением: «Жене моей Анне»; в этом посвящении - и жест благодарности, и акт закрепления отношений, не освященных церковью.

(*) Название заимствовано из стихотворения Пушкина Домовому. Эта неявная цитата, символизировавшая поворот Ходасевича к горацианскому довольству малым, не была расшифрована современниками поэта.

            Но в единственном (хотя и едва ли не лучшем) стихотворении сборника, которое предположительно можно связать с А.И.Гренцион, поэт называет ее сестрой.

                                                       Когда почти благоговейно
                                                       Ты указала мне вчера
                                                       На девушку в фате кисейной
                                                       С студентом под руку, - сестра,

                                                       Какую горестную скуку
                                                       Я пережил, глядя на них!
                                                       Как он блаженно жал ей руку
                                                       В аллеях темных и пустых!

                                                       Нет, не пленяйся взором лани
                                                       И вздохов томных не лови.
                                                       Что нам с тобой до их мечтаний,
                                                       До их неопытной любви?

                                                       Смешны мне бедные волненья
                                                       Любви невинной и простой.
                                                       Господь нам не дал примиренья
                                                       С своей цветущею землей.

                                                       Мы дышим легче и свободней
                                                       Не там, где есть сосновый лес,
                                                       Но древним мраком преисподней
                                                       Иль горним воздухом небес.


            Это супружество продлится почти десять лет, и хотя очень скоро, с обоюдного согласия, примет форму брака без обязательств, но в его основе с первых дней и в дальнейшем остаются привязанность и взаимопонимание.

             В приведенном стихотворении слышен голос зрелого Ходасевича. По силе оно не уступает поздним его стихам и завершается в высшей степени характерной декларацией. Ходасевич как бы накладывает лупу на известные строки Евгения Боратынского: «Две области: сияния и тьмы / Исследовать равно стремимся мы». Здесь обнаруживается глубокое духовное родство двух поэтов, общность и инвариантность питающего их источника.

             Характерная особенность второй книги, и в этом ее отличие от первой, - программное противостояние двум массовым потокам сознания в эстетике, двум знамениям эпохи: романтизму и модернизму, взятым в широком смысле. Это поняли и отметили в своих отзывах М.Шагинян (газета "Приазовский край", 1914, №71) и Г.Чулков (Современник, 1914, №7) - и проглядел Гумилев (Аполлон, 1914, №5), но все три рецензента с замечательным единодушием признают и приветствуют музу Ходасевича. Гумилев называет его стихи прекрасными и сравнивает молодого поэта с Анненским и Тютчевым. Чулков говорит об изысканной простоте стихов Ходасевича, «об его отречении от легких соблазнов внешней нарядности», ибо «точность и выразительность, как необходимые условия лирического творчества, интересуют Вл.Ходасевича прежде всего...». Особенно значительна рецензия М.Шагинян. В большой статье, явившейся одним из первых откликов на "Счастливый домик", она набрасывает очерк литературной жизни столиц эпохи символизма, дает портрет молодого Ходасевича, обзор его первой книги - и делает несколько очень верных наблюдений над второй:

           ...завсегдатаи <Литературно-художественного> кружка привыкли встречать в нем молодого человека с немного эксцентрической внешностью, высокого[?], болезненно-бледного, с лицом ироническим и значительным. На прениях он не выступал, но все знали его колкое остроумие и его стихи, которые он вскоре собрал в книжку. /.../ «Молодость» Ходасевича, несмотря на ее совершенно своеобразное, ни на кого не похожее, несколько даже вычурное в своей намеренной простоте и сухости лицо, принадлежит к созданиям... первого периода нашего «декадентства»)... /.../
           Его счастливый домик - это совсем особый домик, в котором следовало бы хоть немного погостить каждому из нас и который мог бы сыграть очистительную роль для наших «воющих персов»», которые сейчас залили все улицы русской литературы и грозят ее будущему. /.../
           Эпоха больших слов... отошла; большие вопросы о Боге, о мире, о сущности Прекрасного и т.д., взрыхляли землю, но почти ничем в ней не произросли. /.../ возлюбить малое - трудней, чем возлюбить великое...
              Ясный и насмешливый ум поэта, никогда не изменяющий ему вкус к простоте и мере, - стоят на страже его переживаний и не позволяют ему ни поэтически солгать, ни риторически разжалобиться...

             Позже, в одном из неопубликованных писем, Ходасевич скажет об этой статье: «...одна М.Шагинян говорила обо мне по существу, понимая меня и мои стихи...». Всего в 1914 появилось около пятидесяти отзывов на "Счастливый домик": «сплошные восторги - и сплошная чепуха»». Второе и третье (с портретом автора работы Ю.П.Анненкова) издания книги, выпущенные 3.И.Гржебиным в 1921-1922, в годы всероссийской известности Ходасевича, принесли еще несколько почтительно-курьезных отзывов пролетарских писателей (Ин.Оксенов и др.), свидетельствовавших более об инертности мысли, чем об успехе этой утратившей актуальность поэзии.

              Год 1914, трагический в истории России и Европы, явился, независимо от того, и поворотным годом в жизни Ходасевича: кончилась молодость, вышла вторая из его «юношеских книг». Война придала еще большую законченность прошлому и как бы подвела под ним черту. Заметное место в этом прошлом занимали женщины. Но если те из них, с кем Ходасевича связывала более чем дружба, лишь глухо упомянуты в двух-трех местах его мемуаров (написанных много позже), то писательнице Н.Н.Петровской посвящен замечательный очерк, озаглавленный Конец Ренаты, - работа поистине неоценимая для историков символизма (достаточно сказать, что печально известный Вл.Орлов в своей книге Перепутья, 1976, цитирует из нее целую страницу - не называя автора). Петровской посвящено и стихотворение Sanctus Amor (1907), название которого повторяет название книги рассказов писательницы. Оно очень характерно для Ходасевича, с его «мучительной ранней опустошенностью» (М.Шагинян).

                                                       И я пришел к тебе, любовь,
                                                       Вслед за людьми приволочился.
                                                       Сегодня старый посох вновь
                                                       Пучком веселых лент завился.

                                                       И как юродивый счастлив,
                                                       Смотрю на пляски алых змеек,
                                                       Тебя целую в чаше слив,
                                                       Среди изрезанных скамеек.
                                                        . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                                                        Но миг один - и соловей
                                                        Не в силах довершить обмана!
                                                        Горька, крива среди ветвей
                                                        Улыбка мраморного Пана.

            «Московские болтуны были уверены», что с Петровской Ходасевича связывала не только дружба. «Над их уверенностью мы немало смеялись и, по правде сказать, иногда нарочно ее укрепляли...».
              Пользовался ли Ходасевич успехом у женщин, как говорит об этом 3.Шаховская, или только имел его? Горький опыт, вынесенный поэтом из его первого супружества, навсегда снял в его глазах розовый флер с алькова, а с ним - и дразнящий образ идеальной любви, союза души с душой родной, - выдвинув на передний план ее оборотную сторону, роковой поединок.

                                                         Вчера под вечер веткой туи
                                                         Вы постучали мне в окно.
                                                         Но я не верю в поцелуи
                                                         И страсти не люблю давно. (1909)

                                                         Уж тяжелы мне долгие труды,
                                                         И не таят очарованья
                                                         Ни знаний слишком пряные плоды,
                                                         Ни женщин душные лобзанья. (1918)

                                                         Не верю в красоту земную
                                                         И здешней правды не хочу.
                                                         И ту, которую целую,
                                                         Простому счастью не учу. (1922)

                                                         И если (редко) женщина приходит
                                                         Шуршать одеждой и сиять очами
                                                         - Что ж? я порой готов полюбоваться
                                                         Прельстительным и нежным микрокосмом... (1925-27)

              Кажется, китайская мудрость, отдающая предпочтение дружбе перед любовью, была близка рано состарившемуся поэту.

                                                                               * * *
                                                             Маятник ходит размеренно,
                                                             Усталых часов властелин.
                                                             Угли трещат неуверенно.
                                                             Сердце стучит: все потеряно!
                                                             Стучит: ты один, ты один!
                                                                                  Муни, 1907.

              Самым дорогим ему человеком Ходасевич называет Самуила Викторовича Киссина (1885-1916), поэта, «всей Москве»» известного под псевдонимом Муни(*), обладателя «замечательных способностей, интуиции порой необычайной».

(*) На санскрите муни - аскет-молчальник, определение одной из стадий аскетизма. Шакья Муни - одно из имен Будды. Имя Муни носило несколько знаменитых законоучителей иудаизма в Палестине.

               История и характер их дружбы имеют большое значение для понимания Ходасевича.

               Мы познакомились в конце 1905г. ... Мы сперва крепко не понравились друг другу, но с осени 1906 внезапно «открыли»» друг друга и вскоре сдружились. После этого девять лет, до кончины Муни, мы прожили в таком верном братстве, в такой тесной любви, которая теперь кажется мне чудесною.
                                                                                            В.Ф.Ходасевич. Муни, 1926.

                Тесная любовь эта была такова, что на ней стоит остановиться подробнее. Отличительная строгость Ходасевича кристаллизовалась в 1905-1914 под ее немилосердными лучами.

               В литературных оценках он был суров безгранично и почти открыто презирал все, что не было вполне гениально. /.../
              Чем лучше он относился к человеку, тем к нему был безжалостней. Ко мне - в первую очередь. Я шел к нему с каждыми новыми стихами. Прослушав, он говорил:
               - Дай-ка, я погляжу глазами. Голосом - смазываешь, прикрашиваешь.
              В лучшем случае, прочитав, он говорил, что «это не так уж плохо». Но гораздо чаще делал утомленное и скучающее лицо и стонал:
               - Боже, какая дрянь! - Или:
               - Что я тебе сделал дурного? За что ты мне этакое читаешь?
              И начинался разбор, подробный, долгий, уничтожающий. /.../ Должен признаться, что я относился к его писаниям приблизительно так же. И так же каждый из нас относился к себе самому. Из года в год мы заедали самих себя и друг друга изо всех сил. Истинно, никто бы не мог сказать, что мы кадили друг другу. «Едкие осуждения» мы по совести предпочитали «упоительным похвалам».

               (В последнем предложении - отсылка к стихам Боратынского, обращенным к Мицкевичу: «Не бойся едких осуждений, но упоительных похвал...»)

               Любопытно, что М.Шагинян запомнила Муни другим - «молчаливым и добрым», «не произносящим ни слова». Она же дает и беглую зарисовку его внешности: «обросший черной бородой, похожий на икону Рублева». В момент знакомства с Ходасевичем он, как и его более известный друг, был студентом московского университета; но, как мы видели, основным их занятием была учеба литературная, а ее залогом - их странный и благородный союз. Он разворачивался на фоне «символического быта», в трагические, предгрозовые годы.

             Мы переживали те годы, которые шли за 1905-м: годы душевной усталости и повального эстетизма. В литературе по пятам модернистской школы, внезапно получившей всеобщее признание как раз за то, что в ней было несущественно или плохо, потянулись бесчисленные низкопробные подражатели. В обществе - тщедушные барышни босиком воскрешали эллинство. Буржуа, вдруг ощутивший волю к «дерзаниям», накинулся на «вопросы пола». Где-то пониже плодились санинцы и огарки. На улицах строились декадентские дома. И незаметно над всем этим скоплялось электричество. Гроза ударила в 1914 году.

             Вся эта атмосфера не могла не затронуть друзей, но в целом они скорее симптоматичны - и уж во всяком случае не типичны для второй волны символизма. Все ожидали перемен к лучшему, они - были одержимы мрачными предчувствиями. В одном стихотворном письме 1909 года Муни писал Ходасевичу:

                                                           Стихам Россию не спасти,
                                                           Россия их спасет едва ли.

               Конец Муни был трагичен. Мобилизованный в первые же дни войны в качестве зауряд-военного чиновника, изнуренный одиночеством, внутренним разладом и зрелищем невиданной человеческой бойни, он застрелился в Минске в марте 1916. Ходасевич, некогда спасенный им в одну из отчаянных минут 1911 года, был тогда в Москве и не смог вернуть долг своему спасителю. Для него это была невосполнимая утрата. Многие годы спустя в его стихах обнаруживаются следы напряженного диалога с давно покойным другом.

                                                               (продолжение следует)
                                                                                                                                                                                                                               ©Ю.Колкер

                       Публикации и об авторе - в Тематическом Указателе в разделе "Литературоведение" 

НАЧАЛО                                                                                                                                                                                   ВОЗВРАТ