В 1954 году, в Нью-Йорке, Н.Н.Берберова издала еще один сборник Ходасевича: Литературные статьи и воспоминания. Он содержит работы о русских классиках: Дмитриеве, Вяземском, Дельвиге, Гоголе, о современниках поэта (от В.Маяковского до Б.Поплавского) и некоторые из его воспоминаний, в основном, о годах военного коммунизма. Значение литературоведческой части этой книги не столь несомненно, как вклад Ходасевича в пушкинистику, хотя и здесь мы находим острые, концентрированные суждения о нашей литературе и глубокое проникновение в ее природу и историю. Зато собранные Н.Н.Берберовой очерки мемуарного характера не уступают лучшим страницам Некрополя - и естественно дополняют их. Замечательны и отзывы о литераторах, с которыми судьба столкнула Ходасевича. В статье о Маяковском, например, показана психология врастания этого псевдофутуриста в пролетарскую культуру, его путь от эпатажа общественного мнения до открытого конформизма. Ходасевич считает, что пресловутый титул поэт революции - маска, скрывающая приспособленца, державшего нос по ветру. Приспособленец не всегда понимает свои истинные мотивы, но глупость - не оправдание для поэта. Маяковский, по мнению Ходасевича, предал футуризм, взорвал его изнутри, подменив на глазах у своих ненаблюдательных соратников отрицание смысла, составляющее сущность футуризма, - огрублением формы. Другая статья Ходасевича о Маяковском, столь выразительно названная Декольтированная лошадь, вконец испортила некогда дружеские отношения его с крупным зарубежным славистом Р.О.Якобсоном, горячим приверженцем Маяковского, «формалистом и неисправимым романтиком» (Н.Н.Бер6ерова). В целом это посмертное издание, при всей его значительности, далеко не исчерпывает написанного Ходасевичем в эмиграции, обходя его небольшие по объему, но важные критические заметки. Не вошла в него и незаконченная автобиографическая повесть Младенчество, напечатанная лишь в 1965 году и признаваемая одним из лучших образцов русской прозы, созданной в диаспоре.
                Стиль прозы Ходасевича восходит непосредственно к пушкинскому: та же суховатая экономично-сдержанная манера, проникнутая ровным и мощным вдохновением; тот же отстраненный, цепкий и пристальный взгляд, не оставляющий места проходным образам и сусальному пафосу; то же умение с аристократическим достоинством отодвинуть на второй план фигуру автора-наблюдателя, то же мужество. Стиль спасает даже те из работ Ходасевича, которые теперь, в свете позднейших исследований, кажутся неудачными, - например, его статью, посвященную Слову о полку Игореве: рассеянные в ней замечания общего характера - о реализме, об эстетической логике, о Державине - придают и ей ценность и интерес бÓльшие, нежели просто документу эпохи.
               Мы видели, с каким победительным злорадством воспринимали поэтическое молчание Ходасевича его недоброжелатели - Вл.Орлов, Л.Лю6имов, В.Андреев. Иначе относились к нему друзья. Марина Цветаева в письме к Зинаиде Шаховской от 5 июня 1936 пишет: «На 50-летнем юбилее Ходасевича видела весь Монпарнас... Подарила Ходасевичу хорошую тетрадку "для новых стихов" - может быть - запишет, т.е. сызнова начнет писать, а то годы - ничего, а - жаль...» (3.Шаховская. Отражения. Париж, 1975). Дружба М.Цветаевой с Ходасевичем завязалась еще в Москве, вероятно, в 1918 году, когда Цветаева, после публикации под одной с ним обложкой, «везде и непрестанно повторяла» его стихотворение Смоленский рынок. Имея в своей основе лишь человеческую симпатию, а не эстетическое единомыслие, дружба эта не была ни близкой, ни безмятежной. В своей книге о Цветаевой, изданной в 1966 году, американский исследователь Симон Карлинский пишет:
               Ее отношения с Владиславом Ходасевичем, единственным равным ей среди живущих за границей русских поэтов, были сложными - симпатия смешивалась в них с неприязнью. Отношение Ходасевича к ней также было неоднородным, и только в последующее десятилетке [т.е. в 1930-е годы] эти два несхожих поэта, ощущавшие все более глубокую изоляцию в новой литературной среде, нашли общий язык.
                                                                             Журнал Часы (самиздат), №16, Ленинград, 1979.

                Но сам Ходасевич не дал нам ни малейшего повода думать, что трагедию утраты поэтического голоса он переживал острее, чем трагедию человеческой жизни. В следующем стихотворении, написанном в 1924 году, он спокойно, с улыбкой, предсказывает свое молчание - и связывает его разве лишь с утратой молодости, а с самим молчанием - и это удивительнее всего - связывает новые надежды.

                                                      Пока душа в порыве юном,
                                                      Ее безгрешно обнажи,
                                                      Бесстрашно вверь болтливым струнам
                                                      Ее святые мятежи.

                                                      Будь нетерпим и ненавистен,
                                                      Провозглашая и трубя
                                                      Завоеванье новых истин, -
                                                      Они ведь новы для тебя.
 
                                                      Потом, когда в своем наитьи
                                                      Разочаруешься слегка,
                                                      Воспой простое чаепитье,
                                                      Пыльцу на крыльях мотылька.

                                                      Твори уверенно и стройно,
                                                      Слова послушливые гни,
                                                      И мир, обдуманный спокойно,
                                                      Благослови иль прокляни.

                                                      А под конец узнай, как чудно
                                                      Все вдруг по-новому понять,
                                                      Как упоительно и трудно,
                                                      Привыкши к слову - замолчать.

              Почти несомненно, что стихотворение Пастернака «Здесь будет все пережитое» (1934) так или иначе связано с этими стихами Ходасевича: об этом говорит не столько даже смысловой повтор (призыв к поэтическому молчанию), сколько повтор интонационный. При всей изумительной гибкости четырехстопного ямба Пастернак выбирает в нем ту единственную ноту, на которой на десять лет раньше прозвучали стили Ходасевича. Вслушаемся:

                                                       Есть в творчестве больших поэтов
                                                       Черты естественности той,
                                                       Что невозможно, их изведав,
                                                       Не кончить полной немотой.

               Обращение к Ходасевичу подтверждается и следующей сентенцией из того же стихотворения Пастернака: «Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту...». Пастернак, конечно, знал пророчество Горького о том, что талант рано или поздно «поставит его на трудный путь Ходасевича - путь Пушкина». Возможно, что стихи Ходасевича, подкрепленные этой репликой, сыграли не последнюю роль в повороте к лексической ясности, так выигрышно отличающей последний период творчества Пастернака.
                 В 1927 году в издательстве Возрождение выходит Собрание стихов Ходасевича - последняя, как бы итоговая книга стихов, подготовленная самим поэтом. В нее включены Путем зерна, Тяжелая лира и новые, написанные в эмиграции, стихи под общим заглавием Европейская ночь: всего 112 стихотворений, менее половины из числа созданных Ходасевичем, даже если не брать в расчет стихотворные переводы. Перелистывая последний раздел сборника, Европейскую ночь, замыкающую авторское пятикнижие, мы невольно вспоминаем слова Андрея Белого о том, что в стихах Ходасевича нет ни капли влаги. Все влажно-интимное, все расплывчато-неопределенное, все то, что сообщало некогда неотразимую чувственную притягательность поэзии символистов, создавало в ней иллюзию близкого присутствия мировой тайны, - все это окончательно изгнано отсюда. Рифмы и звукопись тут бедны, краски блеклы.

                                                         В зиянии разверстых гласных
                                                         Дышу легко и вольно я.
                                                         Мне чудится в толпе согласных
                                                         Льдин взгроможденных толчея.

               Гласных-согласных в рифме - это ведь почти хрестоматийная нелепость, почти пальто-полупальто, рифма, которой маститые наставники дразнят начинающих поэтов. Но - опять вспомним слова Андрея Белого(*) - почти.
(*) «Как в "чуть-чуть" начинается тайна искусства, "почти" - суть поэзии Ходасевича...» (1922).
                Поэзия, как и жизнь, совершается по определенным правилам, и разрушать их значит всего лишь создавать новые. Однокоренные слова рифмовал Пушкин. Изощренная рифма ошеломляет только новичков, и малейший элемент натянутости в ней мгновенно обесценивает поэзию. В действительности, из стихов Ходасевича вместе с влагой ушло не искусство, а искусственность, обнажив сокровенную иррациональность поэзии, ее изначальную тайну. То же, что о рифме, можно сказать и о пышной звукописи. В разреженном воздухе послевоенной Европы любое подобие барокко ничему не соответствовало, было простой ложью. Элементарная в смысле отбора средств поэзия Ходасевича точно передает строй и смысл его клонящейся к закату жизни на фоне этой Европы, рельефно и ярко рисует лирическую индивидуальность поэта:

                                                            Вдруг из-за туч озолотило
                                                            И столик, и холодный чай.
                                                            Помедли, зимнее светило,
                                                            За черный лес не упадай!

                Дать в четырех стихах столь выразительный автопортрет, не прибегая к личному местоимению, - искусство, доступное лишь очень немногим. Цельность и полнота, с которыми предстоит нам Ходасевич в своих последних стихах, поистине монументальны.
                «В некоторых его стихах подвергается критике буржуазно-мещанская цивилизация Запада», - говорит о Европейской ночи БСЭ. Еще раньше в том же смысле высказывался Горький: «Вне поисков "цветов зла" ум его ленив...». Эти замечания поверхностны и схематичны. Ходасевич был далек от плоской идеи что-либо критиковать в своих стихах, не занимался он и выискиванием язв современного ему общества. Но правда и то, что стремительная демократизация европейского мира и, как следствие этого, захлестнувшая его волна всеобщего мещанства, не оставили творческий инстинкт поэта бездеятельным. Своеобразная психологическая ситуация 1920-1930-х годов обозначилась тогда у некоторых художников как потребность в ёрничестве, юродстве: этом изнаночном проявлении духовного аристократизма, родственном футуризму. В кинематографе она тотчас нашла своего выразителя в лице Чарли Чаплина. В русской поэзии Петрограда явились обэриуты: Заболоцкий, Введенский и Хармс, в Париже на нее неожиданно отозвался Ходасевич. Шесть последних стихотворений Европейской ночи образуют не выделенный общим названием цикл о маленьких, обездоленных людях: «жалость», «нежность» и «ненависть» (*) мешаются в авторском отношении к ним. Из этой смеси рождаются лирические герои стихотворений Баллада (1925) и Джон Боттом (1926), поведение которых абсурдно.
(*) В наброске, относящемся к 1925-1927 годам, Ходасевич дает ключ к своему пониманию нового мещанства:
                                                      Как больно мне от вашей малости,
                                                      От шаткости, от безмятежности.
                                                      Я проклинаю вас - от жалости,
                                                      Я ненавижу вас - от нежности.

              Абсурдизм Ходасевича несравненно мягче и тактичнее, чем у петербуржцев, - настолько же, насколько мещанство Парижа было галантнее самодовлеющего мещанства России. У обэриутов, с их черным юмором и презрением к красоте, автор сам, в акте творения, юродствует перед читателем. У Ходасевича - лишь герой стихотворения ведет себя неадекватно обстановке.
 
                                                         За что свой незаметный век
                                                         Влачит в неравенстве таком.
                                                         Беззлобный, смирный человек
                                                         С опустошенным рукавом?

                                                         Тогда, прилично шляпу сняв,
                                                         К безрукому я подхожу,
                                                         Тихонько трогаю рукав
                                                         И речь такую завожу:

                                                         - Pardon, monsieur, когда в аду
                                                         - За жизнь надменную мою
                                                         - Я казнь достойную найду,
                                                         - А вы с супругою в раю

                                                         - Спокойно будете витать,
                                                         - Юдоль земную созерцать,
                                                         - Напевы дивные внимать,
                                                         - Крылами белыми сиять, -

                                                         - Тогда с прохладнейших высот
                                                         - Мне сбросьте перышко одно:
                                                         - Пускай снежинкой упадет
                                                         - На грудь спаленную оно.

                                                         Стоит безрукий предо мной
                                                         И улыбается слегка,
                                                         И удаляется с женой,
                                                         Не приподнявши котелка.

                 Идея футуристов - épater les bourgeois - утратила свою потенциальную энергию уже к началу первого десятилетия XX века. Мещанин, вместо того, чтобы быть эпатированным, кинулось восторженно приветствовать всякое проявление новаторства. Футуристы смотрели на мещанство сверху; абсурдизм 1920-1930-х годов явился как взгляд на мещанство изнутри и чуть ли не снизу: новое демократизированное мещанство было тотальным, торжествующим. Недоступное эпатажу, чуждое рукоплесканий, апатичное - оно вовсе не замечало художника, вовлекало его в свою социальную утробу. Но природа этих двух течений была, в сущности, одинакова: она - в бессилии художника перед победоносной пошлостью, в искушении ответить ее носителю пародией, утрирующей абсурдность действительности. Ходасевич лишь ненадолго оказался затронутым этим веянием эпохи - и сделал шаг в сторону своих эстетических антиподов, футуристов и обэриутов. В последних четырех стихах Европейской ночи он оправдывает свои цветы зла:

                                                        Нелегкий труд, о Боже правый,
                                                        Всю жизнь воссоздавать мечтой
                                                        Твой мир, горящий звездной славой
                                                        И первозданною красой.

               Но уступка эта была столь односторонней и невыразительной, что стихи его в художественном отношении только выиграли, приобретя новые семантические обертоны.
              Освобождение от метафоричности, от виноградного мяса поэзии Ходасевич рассматривал как свое завоевание. Только этим и можно объяснить то, что за пределами Европейской ночи (и вообще собрания 1927 года) остался целый ряд прекраснейших стихотворений - среди них, например, такое:

                                                            Трудолюбивою пчелой
                                                            Звеня и рокоча, как лира,
                                                            Ты, мысль, повисла в зное мира
                                                            Над вечной розою - душой.

                                                            К ревнивой чашечке ее
                                                            С пытливой дрожью святотатца
                                                            Прильнула - вщупаться, всосаться
                                                            В таинственное бытие.

                                                            Срываешься вниз головой
                                                            В благоухающие бездны -
                                                            И вновь выходишь в мир подзвездный,
                                                            Запорошенная пыльцой.

                                                            И в свой причудливый киоск
                                                            Летишь назад, полухмельная,
                                                            Отягощаясь, накопляя
                                                            И людям - мед, и Богу - воск.

                 Такого рода пренебрежение к своему несомненному успеху (Ходасевич, при всей его взыскательности, не мог не сознавать, что это успех) кажется неоправданной расточительностью(*), - но потребность выдержать общую тональность книги оказалась для него настоятельнее.
(*) Быть может, поэт и не пренебрег этим стихотворением, а лишь, приберег его - для следующей книги, для другой, более восприимчивой к метафорам эпохи.

             Некоторые критики и мемуаристы утверждают, что упадок Ходасевича прослеживается уже в Европейской ночи.
                «Европейская ночь», в которую вошли стихи, написанные Ходасевичем за пять лет (1922-1927), совсем небольшая книжка: в ней всего двадцать девять стихотворений.
                                                                                       В.Андреев. Возвращение в жизнь. 1969.

                 Есть разные мнения о том, что такое книга стихов. Евгений Боратынский включает в свои Сумерки лишь 26 стихотворений, содержащих 570 стихов. В Собрании Ходасевича находим следующую статистику:

                                           Путем зерна - 36 стихотворений, 847 стихов,
                                           Тяжелая лира - 47 стихотворений, 801 стих,
                                           Европейская ночь - 29 стихотворений, 942 стиха.

                 Видно, что объем книги - совершенно обычный для Ходасевича и даже несколько превышает объем двух предыдущих. Обычен и срок, в который она сложилась: между выпуском Тяжелой лиры (1921) и Собрания стихов (1927) прошло около шести лет; таков же интервал и между первыми тремя его книгами (1908, 1914, 1920). Мы видели, какие вещи не вошли в Собрание: количественно таких прекрасных стихотворений не менее десяти. Но и это не все. Шесть новых, написанных за рубежом стихотворений этого периода включены в переработанные варианты Путем зерна и Тяжелой лиры, сами эти книги подверглись тщательной редактуре и исправлениям: всего в них добавлено 11, а исключено 12 стихотворений. Без преувеличения, годы Европейской ночи для Ходасевича - это годы «процветающего жезла», даже если говорить только о поэзии.
                Но если стихи первых лет, проведенных поэтом за границей, представлены в Собрании выборочно, то свои ранние стихи, входившие в Молодость и Счастливый домик, Ходасевич и вовсе отметает. (Исключение сделано лишь для стихотворения Акробат, получившего свою окончательную редакцию в 1921 году: оно вошло в Путем зерна.) Между тем среди них есть замечательные, почти не уступающие поздним, - так же, как и среди угодивших в отсев стихотворений из двух последующих книг. Воспоминание, Рыбак, Сердце, непостижимым образом изгнанные из Путем зерна, «Слепая сердца мудрость...», выпавшая из Тяжелой лиры, - таковы, что их утрата нанесла бы урон не одному Ходасевичу, но русской музе в целом. Среди причин, вызвавших эти купюры, помимо имевшей для Ходасевича первостепенную важность композиционной стройности циклов, можно, по-видимому, назвать и общее падение интереса к поэзии в России и эмиграции.
              Последние годы Ходасевича были мрачны. Европа, едва оправившись от неслыханной в истории бойни, стремительно приближалась к новой, еще более чудовищной. Навстречу мраку новой России поднимался мрак новой Германии. Картины эмиграции были безрадостны, бесперспективны. Ходасевич, еще в середине 1920-х годов видевший, вслед за Мицкевичем, в эмигрантах «странников, идущих ко Святой земле», в начале 1930-х не скрывает своего в них разочарования. Живет он почти все время в долг, но при этом, как и прежде, играет. Некоторую материальную помощь оказывает ему сестра, Евгения Нидермиллер. Его собственные заработки малы и даются ему всё труднее. «Боже мой, что за счастье - ничего не писать и не думать о ближайшем фельетоне!» - восклицает он в письме к Н.Н.Берберовой в августе 1932 года, уже после их разлуки: Берберова оставила его еще в апреле. Он постоянно недомогает. К прежним болезням добавилась новая, которую пока не могут определить: лечат кишечник. Письма поэта отмечены бесконечной усталостью. Постепенно накапливается у него разочарование и в писателях русской диаспоры. В июне 1937 года он пишет Берберовой: «Литература мне омерзела вдребезги, теперь уже и старшая, и младшая. Сохраняю остатки нежности к Смоленскому и Сирину...» [Набокову]. В конце января 1939 года болезнь выходит наружу, почти лишая его движения, с мучительными болями. Он быстро худеет (к концу - весит около 50 килограммов), подавлен, плохо спит. И все-таки - пишет. Замечательный очерк, посвященный Дому искусств и Петербургу, был создан едва ли не в самый мучительный период болезни: в апреле 1939 года, между визитами к врачам и приступами боли, за два месяца до смерти.
              Охваченный уничижением паче гордости, он утверждал, что ему не нужно будущего и что у него остается впереди одно прибежище - могила на Ваганьковском кладбище, в родной Москве. Но и в этом судьба отказала поэту, разомкнувшемуся со своим народом: он умер в Париже, в больнице для бедных.
                                                                                                      Вл. Орлов. Перепутья, 1976.

               В этой самодовольным резонерством дышащей сентенции служилого литературоведа правда лишь то, что некогда, в 1921 году, поэт и в самом деле помышлял о «прибежище» на Ваганьковском кладбище, в соседстве с могилой своей няни Е.А.Кузиной. Но назвать Москву 1939 года родной Ходасевичу - более чем недобросовестность, а частную клинику - больницей для бедных - уже просто ложь. Неразомкнувшийся с народом автор продолжает:

                В судьбе Ходасевича, в самом его облике есть нечто трагическое. Он выбрал себе в удел одиночество в литературе, осмелился пойти уединенным и трудным путем, по-своему, в одиночку, воодушевляясь, ожесточаясь и мучась. Пример Ходасевича поучителен как пример одаренного поэта, пытавшегося противустать [!] потоку жизни и общему движению искусства.

             Что и говорить: «пример Ходасевича поучителен». Мировая традиция с благодарностью относится к художникам, выбирающим «одинокий и трудный путь», противостоящим «общему», т.е. массовому, снижающему «движению искусства». Только подлинный индивидуализм, означающий личную ответственность за всё и всех, делает писателя совестью своего народа. Шагающее вперед и в ногу соколиное племя пользуется ответственностью коллективной, при которой никто ни за что не отвечает, и все вместе хорошо повинуются начальственным окриками.
                Ходасевич умер в возрасте 53 лет, 14 июня 1939 года, в шесть часов утра, в частной клинике на улице Юниверситэ, спустя тринадцать часов после полуторачасовой операции. Вероятная причина смерти - рак поджелудочной железы. Хирург не успел до него добраться. Незадолго до этого, с 25 мая по 8 июня, Ходасевич лежал на обследовании в городской больнице Бруссэ. Это муниципальное учреждение Вл.Орлов и называет больницей для бедных(*).
(*) Солгав из идеологический побуждений, советский автор попутно и крайне неловко совершил идеологический же просчет: рядовую городскую больницу Парижа он назвал больницей для бедных. Задумчивый иностранец, прочтя эти строки, может, чего доброго, спросить: а нет ли и в СССР больниц для бедных?

             О.Б.Марголина и Н.Н.Берберова были с поэтом в последние дни его болезни, в последние часы перед операцией. Берберова вспоминает:
              Я подошла к нему. Он стал крестить мне лицо и руки, я целовала его сморщенный желтый лоб, он целовал мои руки, заливая их слезами. Я обнимала его. У него были такие худые, острые плечи.
               - Прощай, прощай, - говорил он, - будь счастлива. Господь тебя сохранит.

             Операция, по мнению хирурга, опоздала на десять лет и уже не могла спасти Ходасевича. Он умер, не приходя в сознание, уже не страдая.
             Шестнадцатого июня, а 1:45, состоялось отпевание поэта в русской католической церкви на улице Франсуа Жерар, где присутствовало несколько сот человек, а затем похороны - на кладбище в предместье Бийянкур, также при большом стечении народа. Гроб несли В.В.Вейдле, В.Смоленский. Ю.Мандельштам и Нидермиллер, зять Ходасевича.

              Как и многие поэты прошлого, Ходасевич сам позаботился о своей эпитафии. Она многозначительна в своей лаконичности и простоте:

                                                                      ПАМЯТНИК

                                                          Во мне конец, во мне начало.
                                                          Мной совершенное так мало!
                                                          Но все ж я прочное звено:
                                                          Мне это счастие дано.

                                                          В России новой, но великой,
                                                          Поставят идол мой двуликий
                                                          На перекрестке двух дорог,
                                                          Где время, ветер и песок...

               «Во мне конец, во мне начало» - это сказано с полной ответственностью. Ходасевич был последним из русских поэтов, сохранивших живую связь с Пушкиным и его эпохой, с петровской Россией. Но он верил, что и «новая Россия» жизнеспособна и некогда будет «великой»; что пушкинские традиции в русской литературе есть ее драгоценнейшее достояние, которое, видоизменившись, должно возродиться. «Надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и - в новой форме - будущим...».
              В Советском Союзе смерть Ходасевича прошла незамеченной. Вряд ли и в эмиграции была в должной мере осознана тяжесть потери, понесенной русской культурой, - однако весть о ней все же обошла страницы русской зарубежной печати от Эстонии до Австралии. Теперь, по прошествии десятилетий, напоминание об этой полной трагизма жизни может послужить нам поводом для скорбных раздумий, а имя поэта - поводом для воодушевления и надежды.
                                                                  (окончание следует)
                                                                                                                                                                                                                                                                                   ©Ю.Колкер

            Публикации и об авторе - в Тематическом Указателе в разделе "Литературоведение" и в РГ №6 2008