ВОЗВРАТ                                       

   
  
Сентябрь 2012, №
   

      Документальное исследование____                              Яков Верховский, Валентина Тырмос    

  

          «ГОРОД  АНТОНЕСКУ»                             

Предыдущая публикация - №8 2012г.     

   

                                                                                        «Старший Брат смотрит на тебя…»
                                                                                                            Джордж Оруэлл, «1984»


                                                               Междудействие
                                                                22 июня - 22 июля 1941
                            

                                                             «Ложь по умолчанию»


            Меж тем эвакуация «контингента, подлежащего эвакуации» шла уже полным ходом.
             После нескольких бомб, упавших на гавань в первые дни войны, город почему-то не бомбили, и слово «война» имело все еще несколько абстрактный характер.
           
 Стоял жаркий июль - время летних отпусков. В эти дни одесские пляжи и базары обычно переполнены приезжими, жаждущими сразу вкусить все радости Жемчужины у моря - от раскаленных плит Ланжерона и песка Аркадии до налитых оранжевым соком абрикос и таящих во рту знаменитых жаренных одесских бычков.
             Все так и сегодня. Почти что, так: и Ланжерон, и Аркадия, и абрикосы, и бычки. Но что-то уже изменилось. Исчезли улыбки с лиц. Потухли глаза.
              В безоблачном светло-голубом небе светит блеклое и почему-то кажущееся жестоким солнце. По улицам города снуют озабоченные женщины с пакетами и кошелками в руках. Мужчин почти не видно, а те, которые попадаются, уже в военной форме. Огромные очереди с утра выстраиваются у сберегательных касс - люди пытаются получить свои денежные вклады. Не меньшие очереди у хлебных и продуктовых магазинов, хотя их полки уже, практически, пусты: еще 2 июля 1941-го специально присланный в Одессу рефрижераторный теплоход «Кубань» вывез из городского холодильника в Новороссийск 1.500 тонн продовольствия.
           
 Все побережье объявлено запретной зоной. Опустели пляжи, и отпускники - одесситы и приезжие - вернулись в город. Тысячи приезжих, предполагавших провести свой отпуск у моря - на даче или в санатории, теперь стремятся уехать из ставшего негостеприимным города. Но из Одессы почти невозможно выбраться.
              Рейсовые самолеты отменены. Пассажирские поезда не ходят. Пассажирские суда уже перекрашены в свинцово-серый цвет и используются исключительно для эвакуации. И даже телеграмму родственникам из Одессы невозможно «отбить» - телеграммы от частных лиц не принимаются и частным лицам не передаются.
             По ночам по темным безлюдным улицам печатают шаг бойцы истребительных батальонов, так что проверка паспортов идет не только на КПП, а и на улицах, днем и ночью. То и дело тишину ночи нарушает окрик: «Гражданин, куда это вы так спешите?»
. «Предъявите ваш паспорт!». «Ваш паспорт!». «Вы задержаны!».
            
 А с 26 июня 1941-го, в соответствии с директивой Народного Комиссариата Государственной безопасности за №148, аресту и суду Военного трибунала подлежат не только шпионы и диверсанты, но и «распространители ложных панических слухов». В директиве, к сожалению, не указывалось, какую именно информацию следует считать «ложными паническими слухами». И теперь каждая испуганная женщина, каждый, позволивший себе лишнее слово мужчина, могли быть обвинены в распространении «слухов», арестованы, судимы Военным трибуналом и наказаны по законам военного времени.
                Для Одессы эта директива имела особое значение.
               Прежде всего, потому, что Одесса с самого ее рождения была «Королевой слухов». Слухи здесь возникали, казалось, из воздуха и распространялись с неимоверной быстротой. Чего только стоил наш знаменитый «Привоз»
- средоточение самых достоверных слухов!
            
 А еще, потому, что Одесса в эти дни была буквально наводнена еврейскими беженцами из Бессарабии.
                Вспоминает профессор Саул Боровой:
             «На улицах стали появляться тележки, нагруженные жалким скарбом, за ними плелись владельцы этих тележек. Это были бессарабские евреи…
            
 И в глазах постоянных жителей города, тех же евреев, они - эти беженцы - представлялись людьми второго сорта, чем-то жалким и ненужным, и так хотелось отогнать от себя мысль, что и тебе, возможно, придется стать такими, как они. И это так пугало…» [1]
            
 Но бессарабские евреи, как бы жалко они не выглядели, имели одно огромное преимущество перед одесскими евреями - они знали ПРАВДУ, неведомую одесситам. Знали о страшном еврейском погроме в Бухаресте в январе 1941-го. Знали о вырванных языках, выколотых глазах, вспоротых животах. Знали о городской скотобойне, где на крюке, как мясная туша, висела пятилетняя еврейская девочка, на груди которой красовалась табличка с надписью: «Кашерное мясо».
               Бессарабские евреи знали о погроме в Яссах, когда за одну ночь, с 28 на 29 июня 1941-го румынские варвары уничтожили 8.000 евреев, а тех, кому удалось остаться в живых, загнали в смердящие вагоны «Trenul drik» и отправили на еще более страшную смерть.
               Бессарабские евреи знали, что может ждать евреев Одессы, если они попадут в руки «Красной Собаки» Антонеску. Знали и могли рассказать.
                И тогда…
               И тогда евреи Одессы сделали бы все возможное и невозможное для того, чтобы спастись от неминуемой гибели. Сделали бы все возможное и невозможное, чтобы спасти от смерти своих детей, своих стариков. Сделали бы все возможное и невозможное, чтобы выбраться из города, который вскоре перестанет быть нашей Одессой и превратится в «Город Антонеску».
                Они бы ушли, уползли.
              
 С тележками и без тележек, с вещами и без вещей, неважно, как и неважно куда, хоть к черту…
                 В городе могла начаться паника.
                 А вот это уже никак не входило в планы властей.
                 И поэтому ПРАВДА тщательно скрывалась от населения.
             
 Никакая ПРАВДА не должна была проникнуть в Мышеловку, снабженную маленькой дверцей для эвакуации - открытой для одних и захлопнутой для других.
                Основная задача сокрытия ПРАВДЫ была возложена, как ни странно, на средства массовой информации, священным долгом которых было, как будто бы, служить рупором этой самой ПРАВДЫ,
                В Одессе в эти дни выходили две ежедневные газеты: «Большевистское знамя» на русском языке и «Черноморська комуна» на украинском. При желании можно было достать и центральные - «Правду» и «Известия».
                Но содержание всех газет, центральных и местных, пропущенное через жестокую цензуру, было, практически, одинаковым и не содержало ничего такого, что могло бы вызвать панику. Кроме скупых и более ни менее правдивых сводок о тяжелом положении на фронтах, газеты были полны фанфарных статей об исторической речи товарища Сталина 3 июля 1941-го, о героизме фронтовиков и самоотверженности тружеников тыла, призванными воодушевлять население и внушать ему веру в победу.

                «УДЕСЯТИРИМ НАШИ УСИЛИЯ»
                Статья академика Г.И.Маркелова

                Наступил грозный боевой час. Весь двухсотмиллионный советский народ, полный гнева, поднялся против озверелых кровожадных фашистских захватчиков. Никогда не ступать фашистским варварам по необъятным просторам нашей Родины. Мы, советские ученые, ответим на речь товарища Сталина еще большей сплоченностью, большим энтузиазмом в работе на благо нашей страны.
                Родина наша ведет войну за правое дело. Победа будет за нами!..
                                                           
           Газета «Большевистское знамя», 4 июля 1941

                И нигде ни одного слова о том, что твориться на захваченных территориях.
                Нигде ни одного слова о зверствах немцев, о варварстве румын.
                Нигде ни одного слова об улицах городов и местечек, заваленных трупами.
              
 Ни слова об отсеченных головах, выставленных на всеобщее обозрение в витринах магазинов в Каунасе. Ни слова о повешенных на балконах оперного театра во Львове.
             
 Ни слова о том, что евреев местечка Херц заставили перед расстрелом самим вырыть себе могилу, ни слова о том, что пятилетнюю еврейскую девочку Мину Ротару сбросили в эту могилу живой.

                                   
                                                   Историческая речь товарища Сталина
                                                           Газета «Правда», 3 июля 1941


                Аналогичные цели преследовали и радиопередачи. Точно так же, как и газеты, они содержали очень короткие сводки от Советского Информбюро и пространные репортажи об откликах мировой общественности на историческую речь товарища Сталина, интервью с учеными и колхозниками, письма трудящихся и…
                Нигде ни одного слова о том, что творится на захваченных территориях.
               Поймите нас правильно, мы вовсе не против газетных статей и радиопередач, воодушевляющих население.
               Мы просто констатируем факт: в те дни советские СМИ в Одессе, да и по всей стране, утаивали от граждан информацию о страшной судьбе евреев, попавших в руки нацистов.
               Сегодня, когда заходит речь об этом вопиющем факте, сразу находятся правдолюбцы, вспоминающие о выпущенных перед войной двух советских антифашистских фильмах «Профессор Мамлок» и «Семья Оппенгейм».
              
 Да, действительно, в 1938 году вышел на экраны фильм «Профессор Мамлок» по сценарию немецкого писателя-еврея Фридриха Вольфа, а в начале 1939-го - фильм «Семья Оппенгейм» по роману Леона Фейхтвангера.
              
 Но каким аналитическим умом должны были обладать одесские бабушки, чтобы связать надуманные страдания семьи немецких евреев в художественном фильме (который они смотрели, или не смотрели в 1938 году) с реалиями войны и необходимостью бегства из Одессы.
             
  Да, что говорить об одесских бабушках! Иосиф Фудим, высокообразованный умнейший человек, глава большой и уважаемой в Одессе профессорской семьи, сказал в эти дни профессору Саулу Боровому: «Никуда не уезжайте. При немцах нам будет очень плохо. Мы будем жить в унижении, страдая. Но у нас будут шансы уцелеть. Стать беженцем - это значит, наверняка погибнуть…»
                Иосиф Фудим, не знал, что ждет его семью. Иначе он не мог бы сказать Саулу Боровому эту фразу. Иначе семья Фудим наверняка нашла бы возможность эвакуироваться. Иначе румынские варвары не смогли бы повесить на Александровском проспекте его старшего брата - профессора Георгия Фудима. Иначе все члены этой замечательной семьи - 32 человека - не погибли бы.
               
 С фактами не поспоришь - советские СМИ утаивали от населения информацию о судьбе евреев.
                 Утаивали, допустим, скажете вы, но ведь не лгали же?
                 Нет, лгали!
                 Существует множество способов злонамеренной лжи.
             
  Еще древние философы отмечали пять основных способов манипулирования информацией для создания у ее получателей ложного представления о действительности.  Это: селекция, передергивание, искажение, конструирование и … «ложь по умолчанию».
               
 «Ложь по умолчанию», или сознательное утаивание жизненно важных сведений, становится особенно преступной, если этим занимается государство, ответственное за жизнь своих граждан.
                
 И если незнание утаенной информации приводит этих граждан к насильственной гибели, то государство автоматически оказывается соучастником убийц.
                
 Но одесситы, как, впрочем, и все граждане Страны Советов, не могли знать, что там утаивает, или не утаивает от них власть.
               
 Ну, а кроме того, газеты и радиопередачи были в те дни единственным источником новостей, и жадные до этих новостей люди, постоянно дежурили у киосков, ожидая выхода утренних газет, и толпились на перекрестках центральных улиц, где на столбах были установлены черные раструбы репродукторов местной радиосети.
                 Личных радиоприемников ни у кого не было: в соответствии со специальным постановлением Политбюро «О сдаче населением радиоприемных и передающих устройств» за №2513/м от 25 июня 1941-го, все они были сданы властям. Неподчинение этому постановлению грозило «уголовной ответственностью», да и смысла, практически, не имело, поскольку радиоприемники изначально, как и паспорта, были зарегистрированы в милиции, и власти прекрасно знали у кого, что и где имеется.
               
 Что же, как видно, ПРАВДУ сегодня можно было услышать только от бессарабских евреев, которые слишком хорошо знали, почему они стали жалкими беженцами и почему все их прежнее богатство уместилось на маленькой ручной тележке.
                 Бессарабские евреи могли рассказать.
                 Но они молчали…
              
 Слишком заняты были своей судьбой, своими собственными бедами, слишком заняты вопросом, как им выбраться из этого города, который, как они были уверены, рано или поздно сдадут и тогда все они будут уничтожены.
                 Бессарабские евреи молчали…
             
   И только в редких случаях, за плотно закрытыми дверьми, шепотом, решались рассказать ПРАВДУ близким родственникам.


                                                     «Граждане, воздушная тревога!»

                  Прошел месяц…
                  Как его описать?
                  Какой эпитет ему соответствует? Какой «приличествует»?
                  «Страшный»? «Кровавый»?
                  Всё не то. Все слова слишком «мягкие», слишком тривиальные, что ли…
                
 За этот месяц германская армия продвинулась вглубь страны на сотни километров, сотни тысяч бойцов сложили головы в неравном бою, сотни тысяч попали в плен.
               
 Трагический месяц. И многим уже казалось, что страна Советов агонизирует, что Гитлер уже может праздновать победу.
                 Самой страшной была потеря Смоленска.
                 Смоленск - это «ворота на Москву»!
              
 Именно здесь 17 августа 1812 года одержал победу над русскими Наполеон Бонапарт и отсюда он начал свое наступление на Москву, считая, что, если падет Москва - сердце России, Россия прекратит свое существование.
                 Так считал когда-то и великий германский стратег Карл фон Клаузевиц: «Огромная Российская империя не есть страна, которую можно, завладев, удерживать полностью - иными словами оккупировать ее. Нужно было потрясти до основания самый фундамент государства.
                  Только нанеся решительный удар по самой Москве, Бонапарт мог надеяться…»
[2]
                  Да и Гитлер, который как все германские военачальники, боготворил Клаузевица, неоднократно заявлял, что «Москва должна исчезнуть с лица земли».
[3]
                 И вот теперь, после захвата Смоленска, этот долгожданный час настал. Тем более что от аэродрома в Борисове, ставшего в последние дни базой немецкой бомбардировщиков, до Москвы, можно сказать, рукой подать.
               
 Первый массированный воздушный налет на Москву Люфтваффе осуществил в ночь на 22 июля 1941 года, и генерал-полковник Гальдер - начальник германского штаба Сухопутных войск даже с какой-то гордостью записал в своем «Военном дневнике»:

                 «22 июля 1941 года, 31-й день войны воздушный налет на Москву. Участвовало 200 самолетов. При бомбежке были применены новейшие 2,5-тонные бомбы». [4]

                  Правда, гордиться было особенно нечем.
                  Люфтваффе в Москве «ожидали».
                  Вокруг Москвы был создан почти непробиваемый щит: 1000 зенитных орудий, 580 постов службы оповещения, сотни аэростатов заграждения и более 600 лучших советских истребителей.
            
  Кремль был закамуфлирован. В соответствии с планом, подготовленным комендантом Кремля генерал-майором Спиридоновым, замолкли кремлевские куранты, погасли рубиновые звезды на Спасской башне, кресты соборов и церквей покрылись брезентовыми чехлами, а золотые их главы скрылись под толстым слоем черной краски. Известную во всем мире зубчатую кремлевскую стену застроили макетами городских зданий. Такие же макеты установили в Александровском саду и на Красной площади. А над Мавзолеем Ленина возвели современную «трехэтажку» - хотя хозяин Мавзолея уже давно обретался в Тюмени.
               
 Все эти макеты с птичьего полета выглядели вполне реально и, несмотря на их примитивность (по сегодняшним меркам), должны были предотвратить «новое сожжение Москвы», о котором мечтал Гитлер. Впрочем, к тушению пожаров в полной боевой готовности находились не только военизированные команды, но и более 200 тысяч добровольцев. К оказанию помощи пострадавшим были готовы больницы, поликлиники, амбулатории и импровизированные медпункты, а на случай разрушения водопровода в разных районах столицы были созданы 875 искусственных водоемов. И вся эта сложнейшая система противоздушной обороны, включавшая около двух миллионов человек, под руководством председателя Моссовета Пронина была давно уже переведена на казарменное положение и полностью готова к приему «гостей». [5]
                
 Но 21 июля 1941-го, за несколько часов до налета Люфтваффе, произошло еще одно удивительное событие: неожиданно для всех Сталин отдал приказ провести тренировочную игру на картах по воздушной обороне Москвы.
                
Но почему именно сегодня? Неужели разведка предупредила? Или он сам почувствовал, что захваченный немцами аэродром в Борисове вполне мог стать базой для вражеских бомбардировщиков?
                
 Так или иначе, но в этот день, часов в 5 вечера, оперативные группы зенитчиков и авиаторов из штаба ПВО в полном составе прибыли в неизвестный им раннее неприметный московский особнячок, где их ждал Сталин и все члены Государственного Комитета обороны.
                 Оробевшие при виде «живого» Сталина зенитчики, разложили свои карты на длинном совещательном столе, а авиаторы, которым уже не хватило места, - расстелили свои прямо на паркетном полу.
                
 Члены ГКО разместились, как обычно это бывало обычно в Кремле, у стены вдоль стола, на котором были разложены карты, а Сталин медленно прохаживался по кабинету, аккуратно переступая в своих мягких хромовых сапогах через расстеленные на паркете карты и пристально вглядываясь в хорошо знакомую ему путаницу улиц Москвы.
            
  Началась игра. Согласно начальным условиям три группы «виртуальных» бомбардировщиков Люфтваффе пытались прорваться к Москве одновременно с трех направлений.
                 Сталин обратился к начальнику штаба ПВО: «Покажите нам, как вы будете отражать массированный налет авиации противника на Москву».
                 Вопросы сыпались один за другим. Зенитчики и авиаторы храбро «держали оборону». Игра длилась около двух часов.
                  А еще через три часа, в 22:05, посты службы оповещения уже докладывали о том, что с трех направлений к Москве идут три группы германских бомбардировщиков.
                
 И все было так, как в игре. Только на этот раз бомбардировщики были реальными - более 200 самолетов одного из самых прославленных соединений германской военной авиации под командованием генерал-фельдмаршала Кессельринга. Это он, Альберт Кессельринг, правая рука Геринга, разрабатывал и осуществлял планы бомбардировки Варшавы, Роттердама, Манчестера, Лондона.
                
 Теперь ему поручено уничтожение Москвы.
                
 Бомбардировщики летели группами, на небольшой высоте, не чувствуя страха - за этот первый месяц войны они привыкли к полной безнаказанности, к почти полному отсутствию противовоздушной обороны советских городов.
                
 Но на этот раз перед ними была Москва, и вся система ПВО Москвы сразу пришла в движение - завыли сирены, и тревожный голос репродукторов возвестил: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!»
                
 Пять с половиной часов продолжался налет. Правда, как оказалось впоследствии, большинство бомбардировщиков так и не сумели прорваться к столице: 12 были уничтожены вылетевшими им на встречу ночными истребителями, 10 сбили зенитчики, а остальные, сбросив свой смертоносный груз на окраинах, ушли восвояси.
                  И все же в результате налета было повреждено 37 зданий, а одна из бомб, несмотря на камуфляж, попала в Большой Кремлевский дворец и только по счастливой случайности не взорвалась. Около 800 тысяч москвичей успели укрыться на станциях метро, но 130 человек погибли и 660 были ранены.
                  Бомбежка Москвы произвела большое впечатление - фельдмаршал Кессельринг, как мог, старался приукрасить ее результаты, а Геббельс с упоением вопил: «Москва горит!» Но Гитлер остался недоволен - «уничтожение» Москвы пока откладывалось. На неопределенное время.
                   Гитлер остался недоволен.
                   А вот Сталин, наоборот, был доволен и даже специальным приказом №241 от 22 июля 1941 года объявил благодарность участникам отражения налета.
                  Это был первый в истории Великой Отечественной войны благодарственный приказ Сталина, который только три дня назад, 19 июля 1941-го, в трудный для страны час, принял на себя обязанности Народного комиссара обороны.
                 Приказ Народного комиссара обороны был передан всеми радиостанциями Советского Союза сегодня, 22 июля 1941 года, в полдень.
                  А вечером Люфтваффе совершило свой первый массированный налет на Одессу.
                  Одесса - это не Москва
                  Нет, конечно, Одесса - это не Москва.
                  И Люфтваффе в Одессе не ждали.
                  Но кое-что все-таки было сделано. На обрыве в парке Шевченко установили зенитные орудия и даже накрыли их зеленой маскировочной сеткой. В некоторых домах очистили от рухляди и заготовленного на зиму топлива подвалы. В Городском саду выкопали длинную траншею, которая стала называться «щелью». Кое где повесили указатели: «В бомбоубежище».
                Но все это выглядело еще как-то несерьезно. И даже, несмотря на то, что положение было тяжелым - ведь немцы-то уже под Москвой, оптимистичные по своей природе одесситы все еще не прониклись ощущением опасности. Так, например, приказ о светомаскировке выполнялся не очень усердно, тем более что стоявшая в эти дни жаркая погода не позволяла задраивать окна.
               Вспоминает сын Иосифа Фудима, студент одесского университета Додя: «Проходишь иногда по улицам города и видишь то там, то здесь огоньки: результат плохой маскировки. Перед окном нарушителя обычно собиралось несколько человек во главе с дворником и, конечно, при активном участии мальчишек, которые, зажав в руке булыжники, готовы были своей властью наказать провинившегося жильца, угрожая выбить в его окнах все стекла, если правила светомаскировки не будут немедленно соблюдены...» [6]
                
 Эвакуация «контингента, подлежащего эвакуации» все еще не очень затрагивала широкие слои населения, да и проводилась она под покровом строгой секретности. Разговоры о возможности или необходимости эвакуации, конечно, были. Слухи ходили - какая же это Одесса без слухов?
                
«Еще не известно, что более опасно - уезжать или оставаться», - разглагольствовал интеллигентного вида мужчина в соломенной шляпе в очереди за мукой у гастронома на углу Дерибасовской и Преображенской.
                 «Из-за бомбежек на железной дороге многие возвращаются», - вступила в разговор стоявшая за ним полногрудая одесская дама с кошелкой.
               
 «Правда, правда, - поддержала ее крутившаяся тут же и явно пытавшаяся «влезть» без очереди старушенция. - Соседка моя вернулась. Со всеми чамайданами и баулами. Вот те крест. Своими глазами видела. И чамайданы, и баулы. Ей Богу, правда».
                
 И как ни странно, это, действительно была правда.
                 Железные дороги бомбили. Еще 10 июля во время бомбежки под Кировоградом погибли 136 заключенных, вывезенных из одесской городской тюрьмы в рамках приказа о разгрузке тюрем:

ИЗ ДОНЕСЕНИЯ
КОМАНДИРУ 13 ДИВИЗИИ ВНУТРЕННИХ ВОЙСК НКВД

о служебно-боевой деятельности 249 конвойного полка

21 июля 1941

                ...Эшелон в составе 3.100 заключенных, отправленный по маршруту Одесса-Новосибирск (начальник эшелона командир 2-й роты - лейтенант Гроссман), в ночь на 10.7.41г. на перегоне Шестаковка-Кировоград в 2 часа ночи подвергся бомбардировке…
              
  136 заключенных были убиты, в конвое жертв не было.
                 Во время бомбардировки заключенные с целью совершения побега пытались разрушить вагоны, но энергичными действиями массовый побег был предотвращен... [РГВА, ф. 40631, оп.1, д.4, лл.89-104]

                 Об этом вопиющем событии, когда более 3.000 заключенных в отчаянье били ногами по стенкам запертых наглухо теплушек, а вокруг рвались бомбы, много говорили в Одессе - хотя это событие, как и многие подобные ему, официально не оглашалось.
                 Каждый день до Одессы неведомыми путями доходили слухи - бомбили под Николаевым, бомбили под Кировоградом…
                 Но все это пока было «где-то» - где-то под Николаевым, где-то под Кировоградом.                 
                А тем временем в городе шла своя жизнь, не совсем конечно, обычная, напряженная, но все же...
                 Вот и сегодня, в этот синий одесский вечер, улицы полны народу, и даже, несмотря на войну, многие просто гуляют, слышен детский смех, обрывки музыки, звонки трамваев - обычный вечерний шум.
                Смеркается. В это время на улицах обычно уже зажигаются знаменитые одесские фонари, но теперь, что поделаешь - светомаскировка.
                Смеркается. И вдруг . . .
                Пронзительный вой портовой сирены и хрип репродукторов на столбах:
                «Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!»
                И в ту же минуту все - врассыпную.
                Бегут. Бегут, ища укрытие.
                Но почему-то все в разные стороны.
              Маленькие черные фигурки, как муравьи из развороченного муравейника, с одинаковым выражением ужаса на лицах: сухонькая старушка «из бывших» с палочкой, украшенной бронзовой лошадиной головкой, беременная женщина с годовалым кудрявым мальчиком на руках, немолодой уже, полный мужчина с выбившейся из-под брючного ремня рубашкой…
              Бегут. Одни - вниз по Преображенской к порту, другие - вверх по той же Преображенской к «Привозу»...
               Лиля Гиммельфарб хорошо запомнила этот вечер, когда она, семилетняя девочка, гуляла с отцом - профессором Яковом Гиммельфарбом на Соборной площади. Заигравшись среди детишек, раскачивающихся на чугунных цепях у памятника Воронцову, девочка не обратила внимания на вой сирены, не поняла значения слов: «Воздушная тревога!», и очень испугалась, когда обычно такой ласковый папа, вдруг больно дернул ее за руку и пустился бежать, почти насильно таща ее за собой.
              
 «Что это? - думала девочка, глядя со страхом на перекошенное лицо отца, - Что это? Кого это так боится папа? Куда это мы так бежим?»
                А бежали они домой - на Садовую, 5, где в белом доме, украшенном кариатидами, на втором этаже была их старинная (как тогда говорили, «барская») квартира. Лиля помнит, что бежали они по правой стороне Садовой, и отец вталкивал ее в подъезды всех попадающихся им по пути домов - искал, наверное, бомбоубежище, и, не найдя, выскакивал в панике на улицу и бежал дальше. А над ними уже ревели немецкие бомбардировщики. [7]

                                                            
                                                                  Лиля Гиммельфарб
                                                                       Одесса, 1941


               Еще вчера, 21 июля 1941 года, откликаясь на назначение Сталина Наркомом обороны СССР, газета «Большевистское знамя» писала: «...Мы победим, победим наверняка. К победе нас ведет великий Сталин - наш вождь, учитель и отец ...Бойцы и командиры единодушно заявляют, что ни один самолет не прорвется в охраняемый нами город: где бы он не появился - меткие зенитчики его собьют».
[8]
                Но они прорвались. Более 30-ти юнкерсов бомбили Одессу.
                Сегодня уже трудно установить, куда именно попали в тот вечер бомбы.
               Говорят, что в дом №3 в Малом переулке, тот, что с мансардой, украшенной лепными карнизами и миниатюрными женскими головками.
               Говорят, что в порт - туда, где у Платоновского мола грузились корабли «Ян Фабрициус» и «Ингул», а на путях стояли платформы, груженные оборудованием эвакуируемых заводов.
                Одна из неразорвавшихся бомб оставила большую воронку на углу Ришельевской и Греческой - прямо на тротуаре против дома №24 по Греческой. К великой радости мальчишек этого двора, бесстрашно высыпавших на улицу.
[9]


                                               
        
                                                                   
Одесские мальчишки
                                                
        Первый слева - Марик Хромой
                                                         Одесса, Греческая №24, лето 1941


               Взрывы бомб сотрясают город.
              И вот что удивительно - все одесские дети, пережившие эту бомбежку, и сегодня, через 70 лет, хорошо ее помнят, и уверены в том, что в тот вечер бомбы упали где-то очень близко - в их дом, или, в крайнем случае, в соседний. Некоторые своими глазами видели, как бомбы падают на порт, на город, а иных даже взрывная волна на камни бросила.
[10], [11]
               Так возник некий «эффект присутствия», связанный, вероятно, с тем неизгладимым впечатлением, которое оставила эта бомбежка в детской душе. А, может быть, дети просто не в силах были отличить первую бомбежку от второй, третьей, четвертой - ведь каждая из этих бомбежек была для каждого из них «первой» в его детской жизни.
             Взрывы бомб сотрясают город. Горят магазины на Дерибасовской, дворец Нарышкиной на Приморском, телефонная станция на Греческой.
               Горит порт…
              С нескрываемой болью вспоминает эту ночь капитан корабля «Ян Фабрициус» Михаил Грегор: «22 июля 1941-го «Фабрициус» стоял у Платоновского мола, принимая на борт эвакуируемую технику з-да Октябрьской революции.
                По носу грузился «Ингул».
              Все причалы были завалены грузом: ящиками, металлом в чушках, сортовым металлоломом. На путях стояли длинной вереницей жел. дор. вагоны и платформы, тяжело загруженные станками и оборудованием.
               Как вдруг неожиданно в порту захлопали зенитки. В этих звуках нарастал рев авиационных моторов. Сотрясая воздух, у здания управления порта грохнули сильные взрывы.
               Бомбовый удар, по-видимому, был направлен на грузящиеся у причала «Фабрициус» и «Ингул». Бомбы легли вдоль их корпусов, забросав суда илом и массой воды…
                 Война встала перед Одессой во всей своей реальности…»

                 Но вот, наконец, за одним из стервятников потянулся шлейф черного дыма, другие повернули к морю. Стих гул моторов.
                 Отбой...
                И в наступившей тишине внезапно стал слышен плач детей. На дикой скорости мчатся куда-то к Новому базару пожарные машины, машины скорой помощи, грузовики, почему-то полные стоящих во весь рост мужчин.
                 Не спит в этот поздний час город. Распахнуты окна домов.
                 На улицах полураздетые ошеломленные люди.
               
 Из дымящихся руин на носилках выносят ребенка. У обвалившейся стены лежит убитый. Желтой каменной пылью покрылись листья акаций и каштанов. Под ногами хрустят осколки оконных стекол. На трамвайных путях застыли покореженные вагоны и, как змеи, свисают с них петли оборванных проводов.
                 И всю эту жуткую картину красноватым светом освещает зарево пожаров.
                 Неповторимый, воспетый поэтами одесский воздух теперь уже, кажется, навсегда, будет наполнен запахом гари, запахом смерти, запахом войны.

                                                      
                                                                После первой бомбежки
                                                             
       Одесса, июль 1941


ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
Одесса, 28 июля 1941

              «В ночь на 22-е июля, т.е. ровно месяц с начала войны с Германией, часов в 9 был первый крупный налет и бомбежка нашего города. Сначала было сброшено большое количество зажигательных снарядов, и сейчас же были первые взрывы.
              …на следующий день, 23-го утром я отправился на фабрику.
            Здесь, на Пушкинской и в центре, я увидел нечто ужасное, непередаваемое. Останавливаться над каждым разрушенным домом и описывать его разрушения не стоит, т.к.  все они разрушены до основания.
             На целые кварталы выбиты стекла, вырваны оконные рамы, согнуты шторы у магазинов и все превращено в груды мусора и пепла…
              Сколько жертв в день 22-го и еще утром 23-го июля, конечно, никому неизвестно, но очень много. Гуляющей публики в этот вечер было очень много, когда этот огненный и снарядный вихрь разразился…
               До 22 июля граждане еще чувствовали себя довольно сносно. Городская жизнь ни на минуту не прекращалась, заводы работали, магазины и базары торговали, а публика довольно беззаботно ходила.
               Но день 22 июля сразу оборвал жизнь нашего города». [12]


                                                                  Бежать! Бежать!

 
              Бомбежка Одессы не была спонтанной.
             Это была хорошо продуманная акция, выполненная в очень правильное, с точки зрения Гитлера, время.
             Все последние дни Приморская группа войск отступала, не имея возможности противостоять 11-й немецкой и 4-й румынской армиям, стремящимся осуществить прорыв и захватить Одессу с самой незащищенной ее стороны - с суши.

Приказ о захвате Одессы Гитлер отдал 18 июля 1941-го:

ИЗ «ВОЕННОГО ДНЕВНИКА» ГАЛЬДЕРА

18 июля 1941 года, 27 день войны

Обстановка на фронте: ...Согласно указанию фюрера теперь следует приступить к операции по овладению Одессой...»

                И как бы в ответ на «указание фюрера», уже на следующий день 19 июля 1941-го, Сталин отдает приказ о преобразовании Приморской группы войск в Приморскую армию и ставит перед ней задачу любой ценой удерживать Одессу: «Отойти главными силами к утру 21.VII на восточный берег Днестра, где ... во взаимодействии с Черноморским флотом не допустить прорыва противника в направлении Одессы, удерживая последнюю при любых условиях ...» [Архив МО СССР, ф.288, оп.9900, д.2, л.23]
               Командующим Приморской армией был назначен старый коммунист, участник боев за установление советской власти в Одессе в 1918-м, генерал-лейтенант Георгий Софронов.
               Принято считать, что вступление Одессы в войну произошло 5 августа 1941 года, в тот самый день, которым датирована директива Ставки Верховного Главнокомандования №00729: «Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности, привлекая к делу Черноморский флот». [Архив ГШ, ф.96, оп.2011, д.095, л.288]

               Но на самом деле Одесса вступила в войну именно сегодня - 22 июля 1941.
               Именно этот день стал переломным в жизни города и его жителей.
               Бомбежка Одессы потрясла одесситов, и многие в эту ночь приняли решение бежать.
                Были среди них, конечно же, и евреи.
              
 Сегодня им кажется, что они спасались от нацистских убийц.
             
 Так, собственно, и произошло: люди, сумевшие пройти через КПП и во время покинуть город, спаслись от мучительной смерти. Но в те июльские дни 1941-го, после первой бомбежки, евреи Одессы не представляли себе, чем может грозить им оккупация города. Они вообще не могли представить себе, что Одесса может быть сдана врагу, Да и до сдачи города оставалось еще около трех месяцев!
              
 Так что первая волна массового бегства из города была вызвана не страхом перед оккупацией, а вполне естественным страхом перед бомбежкой, вполне естественным страхом перед возможностью быть убитым, раненым, или, что, наверное, еще страшнее, быть погребенными заживо под развалинами.
             
 Итак, ранним утром, 23 июля 1941 года, когда багрово-серое небо над Одессой, казалось, еще не остыло от вчерашних пожаров, началось бегство из города.
            
 Бежали все - и «подлежащие эвакуации» с эвакоталонами на руках, и «не подлежащие», лишенные эвакоталонов.
              
 Бежали, прежде всего, по Николаевской дороге.
              
 Старая грунтовая Николаевская дорога...
              
 Старая Николаевская дорога, сохранившаяся почти в первозданном виде со времен основания Одессы.
              
 Изрытая ямами и воронками от бомб, сегодня, 23 июля 1941 года, она уже с раннего утра была забита словно ниоткуда взявшимися подводами, повозками, легковыми и грузовыми машинами, и тысячами пешеходов, несущими на руках детей, на плечах узлы, а в руках чемоданы, толкающими перед собой тачки, тележки, детские коляски...
               В этом нескончаемом густом потоке медленно двигалась полуторка, в кузове которой лежали на узлах несколько женщин и детей - семья одесского еврея Левы Хромого и его старшего брата Соломона, ушедшего на фронт в первые дни войны. Еще вчера, во время бомбежки, старший лейтенант Госбезопасности Лева Хромой, ответственный по долгу службы за доставку полевой почты и потому имевший, вследствие этого, в своем распоряжении грузовик, принял решение вывезти из ставшего опасным города «на пару недель» всю семью. И вот они уже в пути.
              
 Вспоминает сын Соломона и племянник Левы Хромого - Макс Хромой: «...У ворот стояла грузовая машина, кузов ее был заполнен вещами, на которых сидели: Гита, жена папиного младшего брата Левы - машину пригнал он - с дочерью Фридой; рядом с ними были мать Гиты, бабушкина сестра Поля с дочкой Бетей и внучкой Софочкой. Около них сидела наша мама. Мы с сестрой забрались в кузов.
             
 «Я отвезу вас в Березовку, а через пару недель - разобьем фашистов, вернетесь домой», - сказал Лева.
             
 «Пара недель», как известно, растянулась на четыре года. Тяжелые это были годы: бегство от фашистов, бомбежки, голод, холод, потери близких и любимых людей...»
             
 Одиннадцатилетний Марик Хромой с мамой и сестричкой Сильвочкой уехали из Одессы на военной полуторке по старой Николаевской дороге.
              
 Уехали «в никуда». Без денег, без вещей, «на пару недель», и, пережив много горя, вернулись в родной город только через четыре года.
              
 В тот же день, 23 июля 1941-го, и тоже на грузовике по старой Николаевской уехала из города сотрудница Одесского университета двадцатитрехлетняя Лида Гиммельфарб - тетка Лили Гиммельфарб.
              
 У Лиды, как будто бы, не было никаких причин выбрать такой тяжелый способ эвакуации. В принципе, она могла бы эвакуироваться с университетом, хотя, по ее словам, в те дни не всех сотрудников эвакуировали, так даже секретарь комсомольской организации Сема Коральник, оставшийся инвалидом после какой-то катастрофы, ушел на Николаев пешком - на костылях.
                Но если не с университетом, то с Одесским государственным банком. Отец Лиды занимал пост начальника отдела денежного обращения. В эти дни он курировал отправку слитков золота за Волгу в город Энгельс, и наверняка мог организовать отправку своей семьи. Но Лида не воспользовалась и этой возможностью. И не попыталась получить эвакоталоны в военкомате, хотя муж ее Борис был на фронте, и, как жена военнослужащего, она могла это сделать.
                Беда была в том, что во всех этих случаях подготовка к эвакуации должна была занять какое-то время. А Лида предпочла, спасаясь от бомбежки, бежать уже 23 июля 1941-го. При этом она воспользовалась эвакоталоном на грузовик, который ей «уступила» соседка: родители этой соседки, старые евреи побоялись пуститься в путь и остались в Одессе. Будем надеяться, что не пришлось старикам мучиться перед смертью… [13]

                                                          
                                           Лида Гиммельфарб рассказывает об эвакуации
                                                                      Иерусалим, 1999


               В тот же день, 23 июля 1941-го, на старой разбитой повозке уехала из Одессы семилетняя Риточка Дубинская. Отец ее был в эти дни назначен начальником районного штаба гражданской обороны, и это дало ему возможность получить для эвакуации семьи повозку. [14]
               Семилетняя Риточка навсегда запомнила день отъезда из родного дома. Запомнила наваленные на повозку узлы и чемоданы. И плачущую мать. И бледного, остающегося в Одессе отца, и хромого старика - соседа дядю Володю со слезами молившего «взять его вместе с женой - тетей Дорой - в эвакуацию, дать им немного места на этой уже нагруженной узлами и чемоданами повозке», и ... отказ отца.
                Семилетняя Риточка навсегда запомнила долгий путь до Николаева. И дальше - по степи до Мариуполя. Запомнила вой падающих бомб, и свист пуль, и стоны раненных, и лица убитых.
                Запомнила открытую платформу товарняка, на котором они ехали из Мариуполя в Казахстан, в странный для слуха девочки город Кызылорда. Теперь уже без затерявшихся где-то вещей, без узлов и чемоданов.
               Товарняк, заполненный доверху зерном пшеницы, шел в Кызылорду, как курьерский, без остановок, и эвакуированные, лежавшие вповалку на грудах зерна, не имея другой пищи, грызли это зерно, дрожа от холода по ночам, закапывались в это зерно, и даже свои естественные надобности отправляли туда же.
                 Да, нелегко было добраться до Кызылорды!
                 Но до этого еще нужно было выбраться из Одессы…
                 Пройти КПП на выезде из города и одолеть Николаевскую дорогу.
                 Бегство одесситов по Николаевской дороге продолжалось только до 5 августа 1941-го. Завтра-послезавтра румынская армия займет село Аджиаска и выйдет к Черноморскому побережью восточнее Одессы. Бойцы понтонного батальона взорвут дамбу Тилигульского лимана и последняя сухопутная ниточка, ведущая на Восток, будет оборвана. Выбраться из города можно будет только морем.
                Но и сегодня с суши Одесса фактически уже полностью окружена.
               Железнодорожные пути перерезаны - один из последних эвакопоездов пытался прорваться на Вознесенск, и вынужден был вернуться.
                Мышеловка захлопнулась.
               Так что, как ни странно звучит это сегодня, когда различные правдолюбцы с придыханием говорят о «возможностях эвакуации», которыми не воспользовались недальновидные одесские евреи, нужно понимать, что «окно возможностей эвакуации» для «контингента, не подлежащего эвакуации» составляло всего … 14 дней.
                Всего 14 коротких, наполненных ужасом бомбежек дней!
              
 В один из этих еще возможных последних дней ушла пешком по Николаевской дороге 14-летняя Галюся Финкельштейн. [15]
              
 Где-то в начале августа в квартире Финкельштейнов в Софиевскрм переулке №6 появился незнакомый молодой человек в запыленной военной форме. Как оказалось, это был непохожий на себя, их близкий родственник - Израиль - зять Аарона, старшего брата бабушки Софьи Финкельштейн.
              
 Израиль, или, как его называли по-домашнему, Срулик жил вместе с семьей в Бессарабии, в местечке Тарутино, в 165 километрах от Одессы.
               Как рассказал в ту ночь Срулик, вся их большая тарутинская семья сумела заблаговременно эвакуироваться поездом на Бендеры. А он сам, как вы видите, мобилизован, часть его стоит под Одессой, и он отпросился у командира на двое суток, чтобы выполнить наказ Аарона - заставить Финкельштейнов бежать из Одессы.
                «Что вы сидите? - разорялся Срулик, и его нервный шепот срывался на крик. - Вы не представляете себе, что делается. Вы должны немедленно бежать. Если румыны войдут в Одессу, они вас просто убьют. Собирайтесь. Времени в обрез. Я привез деньги».
                С удивлением слушала Галюся дядю Срулика и с еще большим удивлением смотрела на бабушку Софью, на окаменевшем лице которой уже читалось нелегкое решение.
                  Утром Срулик отправился на поиски лошади и подводы.
               
  Лошадь ему удалось купить, а, вместо подводы, он нашел только площадку - плоскую телегу с низкими бортами и маленькими колесами. Такие площадки одесские биндюжники использовали для перевозки грузов по булыжникам одесских мостовых, и они были мало пригодны для грунтовой Николаевской. Но что было делать?
                 Всю эту последнюю августовскую ночь Финкельштейны собирались в дорогу. Уходили все: престарелые дед и бабка Финкельштейн, жена их старшего мобилизованного сына - Белла с внучкой Галюсей, младший сын Филя, прибившийся к ним тарутинский мальчишка Меир и еще какие-то три еврейские семьи со стариками и малыми детьми.
                 Вещей взяли мало, но площадка все равно оказалась тяжело нагруженной, и места для людей уже не осталось - все они пойдут пешком.
                 Вспоминает Галя Киперман (Галюся Финкельштейн):
                «В один из первых дней августа, едва забрезжил рассвет, мы тронулись в путь. Через КПП нас провел Срулик, а там нам пришлось расстаться - он должен был вернуться в свою воинскую часть, а мы двинулись на Николаев.
                Шли медленно в большой колонне беженцев и не успели еще уйти далеко, когда навстречу колонне неожиданно выскочил конный отряд милиции.
                 Милиционеры были настроены решительно.
               «Возвращайтесь в Одессу!
- закричали они нам. - Нечего панику разводить Возвращайтесь! Это приказ товарища Сталина!»
                 Не знаю, внял ли кто-либо из беженцев этому призыву.
                 Но мы продолжали свой путь…»

               Скажем правду: воспоминания Гали Киперман о конном отряде милиции, пытавшемся повернуть колонну беженцев обратно в Одессу, показались нам, как бы это по мягче выразиться, неправдоподобными.
Но вот, что пишет американский историк Александр Даллин, изучавший специально этот вопрос: «В августе 1941-го, иногда без всякой видимой причины, на выезде из Одессы милиция останавливала беженцев и возвращала их в город…» [16]
                  Так неужели это, действительно, правда?
                Неужели, действительно, беженцев, «просочившихся» через КПП, пытались вернуть в Одессу?
                  Неужели, действительно, это был приказ Сталина?
                 К счастью для Гали Киперман, семья ее, напуганная рассказами бессарабского родственника, не повернула обратно в Одессу, а продолжила свой нелегкий путь по Николаевской дороге.

                                       
                                               Галюся с бабушкой Софьей Финкельштейн
                                                                      Челябинск, 1943


                Страшной была эта старая Николаевская дорога.
               Без стыда признается в этом прибывший в эти дни в Одессу из Севастополя бригадный комиссар Азаров: «И мне было страшно. Я тоже ехал сюда по Николаевской дороге». [17]
                 Страшно было даже профессиональным военным, взрослым мужчинам.
                 Так как же должно было быть страшно детям!
                 Медленно тянутся запряженные заморенными лошаденками повозки.
                Одни - переполненные раненными, в пропитанных кровью и пылью бинтах, другие - тяжело нагруженные какой-то, непонятно зачем взятой с собой, домашней рухлядью.
                 Устало бредут за повозками женщины с серыми от горя лицами.
                 Плачут сидящие на повозках дети.
                 Ревут голодные, давно не доенные коровы.
                 Ревут моторы грузовиков, в напрасных попытках вырваться из этого бесконечного потока, выехать на обочину, обогнать лошадей.
                Ржут лошади. Матерятся возчики, хлещут измученных коняг, заставляя их объезжать дымящиеся после последней бомбежки воронки.
                 Все смешалось, и кажется, ничто не движется в клубах не оседающей, густой пыли.
                 И раз за разом в небе - немецкие самолеты.
                 И некуда спрятаться, некуда бежать.
                 И бомбы. И пулеметные очереди.
                 И обгорелые остовы грузовиков. И поломанные повозки.
                 И неубранные трупы лошадей.
                 И не погребенные трупы людей.
                 Могла ли старая Слува, бабушка Янкале, думать о бегстве?
                 Может быть, и могла. Но что это меняло?
                 Организованная эвакуация ее семье «не светила», денег на покупку эвакоталонов на черном рынке у них не было, а идти пешком…
               Старшая дочь ее Циля после перенесенного в детстве полиомиелита, почти парализована, да и она сама, Слува, в ее-то годы, разве могла преодолеть 120 километров пешего пути до Николаева?
               Ну а средняя дочь, мама Янкале - Фаничка? Фаничка, единственная опора их маленькой семьи, работает в Еврейской больнице - там каждый человек на счету, и ей ни за что не дадут разрешения на отъезд.
                 А тут еще младшая, любимая дочка Аннечка - реэмигрантка из Харбина.
               Благо, сумела во время убежать из города и затаится в Москве, но любое соприкосновение с властью в процессе попыток эвакуации, может вызвать ненужные вопросы о составе семьи и, наверняка, навредит и ей и всей семье.
                 Так что, думай, не думай - все одно…
                 Ну, а маленькая Ролли? Почему бы ее семье не эвакуироваться?
                 Родители девочки - молодые, энергичные, и достаточно обеспеченные люди. Они, конечно, не входят в «контингент, подлежащий эвакуации», но могут купить эвакоталоны, или же, в крайнем случае, воспользоваться той, Приблудной лошадью, о которой рассказывала Ролли, и которая вовсе не была приблудной, а купленной папой Изей на Дальнике именно в целях эвакуации.
                 В чем же дело? Почему они не уехали?
               Изя, инженер по профессии, с первого дня войны был мобилизован на строительство оборонительных рубежей на подступах к Одессе. Он руководил работами на одном из участков Главного рубежа, проходившего в 15 километрах от Одессы. Не мог же он дезертировать?
                 Положение Таси было еще более сложным. Вернувшаяся из ссылки перед самой войной Тася не имела права проживать в «режимном» городе Одессе. Она, естественно, не явилась в милицию в течение 24 часов по прибытии и не прописала там свой «замаранный» штампом о ссылке паспорт. Так что, любая проверка паспортов на КПП или на улице была для нее чревата новым арестом.
                  Так что, семья Ролли, также как и семья Янкале, не могла и мечтать об эвакуации.
                
И все-таки, все-таки! Они могли бы что-нибудь придумать, что-нибудь предпринять для собственного спасения. Могли бы, если бы знали о грозящей опасности.
                  Ведь сделают они это после оккупации города, в более трудных условиях.


                                                           Я закрываю глаза
                                                                        Рассказ Янкале

 

Одесса, Прохоровская №11
22 июля 1941

До трагедии Одессы остается еще 86 дней

                 Бомбы с воем сыплются с ночного неба.
                 От взрывов вздрагивают и раскачиваются дома.
               
 Мы сидим все вместе в одноэтажном домике соседей Авербухов - мама, бабушка, тетя Циля и я. Здесь собралось еще несколько семей с верхних этажей нашего большого дома.
                 Кажется, что бомбы падают прямо на нас.
                
Но нет - это в соседний дом. Взрыв был такой сильный, что со звоном рассыпались стекла, заклеенные крест на крест полосками газетной бумаги.
                 С потолка обвалилась штукатурка. Из-за пыли трудно дышать.
                 Люди вскрикивают: «Готэню! Готэню! Боже мой!»
                 Мне страшно. Я теснее прижимаюсь к маме.
                 В комнате темно, но я закрываю глаза.
    
             Особенно страшно, когда с самолетов сбрасывают мины.
               
 Падая, они скрежещут, как страшные чудовища - фашисты специально прикрепляют к ним куски железа, чтобы пугать людей.
                 Когда же все это кончится? Скорее бы выйти отсюда…
                Когда бомбежка, наконец, заканчивается, я выбегаю во двор, Здесь уже много наших мальчишек. Мы собираем засыпавшие двор еще горячие осколки с рваными острыми краями.
             
 По темному небу скользят лучи прожекторов. В этих скрещивающихся лучах движется маленький, серебряный, фашистский самолет.
                 Но вот небо прорезают бегущие огни трассирующих пуль.
                Мы радуемся и кричим: «Попался гад! Теперь не уйдет! Пусть его собьют! Пусть собьют фашиста!»
                 Так закончился этот день. А утром мама сказала:  «Хватит. Оставаться здесь опасно Нам нужно уходить в бомбоубежище.»
               Бомбоубежище. В которое мы должны были идти, находилось на территории Еврейской больницы, где работала моя мама. Это недалеко от нашего дома - на углу Госпитальной и Мясоедовской. Я хорошо знаю туда дорогу.
                Помню, как бежали мы с бабушкой в эту больницу, когда я нечаянно проглотил шарик от шарикоподшипника. Мальчишки из нашего двора любили играть с такими шариками. Их ставили на трубочки, дули и смотрели, как они вращались. Были такие шарики и у меня.
                  Как-то я шел по улице с бабушкой и держал за щекой шарик.
                  Не успел и глазом моргнуть, как проглотил его и он скатился мне в живот!
                  Когда я сказал об этом бабушке, она страшно испугалась.
               
 С криком «Вей змир, ребенок умирает!», она схватила меня за руку и бросилась бежать в Еврейскую больницу.
                 В больнице бабушке оказали помощь - дали валерьянку, а мне сделали рентген живота. Доктор сказал, что все в порядке: шарик уже в желудке и нужно следить, когда он упадет в мой ночной горшок.
                
  Это будет слышно. Но лучше, если я буду кушать пюре из картошки со сливочным маслом. Бабушку это немного успокоило, так как теперь ребенок съест все, что она положит ему в тарелку.
                
  Все произошло так, как сказал доктор.
                
 
Однажды раздался стук, и шарик упал в горшок.
                
  Бах! Какая это была радость для всей семьи!
                
 Но я был разочарован: шарик был уже не блестящим, как раньше, а черным, и с ним уже нельзя было играть.
              
  Зато бабушка была на седьмом небе. Этот черный шарик она с гордостью показывала всем соседям.
                 
  Так вот, в эту самую больницу мы теперь и пошли.
            
  Идем медленно. Тетя Циля передвигается с трудом, бабушка и мама ее поддерживают.
               
 
Наконец добрались. Территория большая, где бомбоубежище не известно. Вечереет. Людей не видно, и не у кого спросить.
                
  Проходим мимо какого-то корпуса. Можно, конечно, переночевать здесь, но мама решает, что мы должны все-таки найти бомбоубежище. Это нас спасло: ночью в этот корпус попала бомба.
               
   Бомбоубежище было под землей, над ним возвышался холм покрытый травой и кустами. Внутри - на бетонном полу на матрацах - люди и две собачки, которые как ни в чем не бывало, играют друг с другом. А их хозяева почему-то довольны и смеются.
               
 
А как-то однажды утром я выглянул из бомбоубежища и увидел неподалеку у водопроводного крана … чужого солдата в защитной фоорме с винтовкой.


                                                  Назывется «Бом-беж-ка-а»
                                                            
Рассказ пятилетней Ролли


Одесса, Большой Фонтан, Дача Хиони
22 июля 1941

До трагедии Одессы остается еще 85 дней

                
  Ну а потом с дачи стали исчезать дети.
                Исчезла Толстая девочка с круглой веранды, на которой мы устраивали театр, и было так весело и страшно стоять посреди круга и кричать стихотворение из «Мурзилки»:

                                            Жили два друга-товарища-ща
             
                               В маленьком городе Эн-н,
                
                            Были два друга-товарища-ща
                
                           Взяты фашистами в плен.
               
                             Стали допрашивать пер-рр-вого,
             
                                Долго пы-та-ли его.
            
                                Умер товарищ за-муче-нный
           
                             
   И не сказал ни-че-го!!!

              
И все зрители, которые сидели на стульях вокруг - все мамы и бабушки и даже некоторые папы и дедушки - все хлопали в ладоши и все смеялись и удивлялись, как это у меня так громко получается.
               Так вот Толстая исчезла. Исчезла по секрету. Вечером была. А утром - нет.
               Дачные бабушки шептались у ворот, что Толстая вместе с ее комму-нис-тическим папой убежала, или, кажется, даже ушла в эва-эвакуацию. В эвакуацию все почему-то уходят по секрету.
             
 Вечером все есть. А утром уже никого нет.
               Только мы остаемся.
             
 Папа приезжает теперь на пикапе на дачу с Зиной-Бензиной, когда в саду уже совсем темно. И сам он тоже весь темный, даже черный какой-то и худой.
               Тася говорит, что это от солнца и от пыли, которая стоит там, на Дальнике, где он строит Оборону.
               Теперь он со мной больше не играет, а только все шепчется и шепчется с Тасей. Всю ночь: «шу-шу-шу» и «шу-шу-шу».
                Даже спать мешают.
               «Все… Ну, не все… Но многие… Многие… Говорят, что … Но это слухи…»
               И опять в темноте: «шу-шу-шу…»
               «А мы, мы?», - это, кажется, Тася.
               «Но как? Как?», - это тоже, кажется, Тася.
               «А лошадь? Лошадь?»
               Что это? Неужели Тася опять хочет «отправить» мою Приблудную лошадь?
               Но вот папин голос заступается за Приблудную: «Лошадь, может быть, все-таки… может быть, потом…»
                «А как же твоя Оборона?», - это опять Тася.
               «И главное, самое главное, КПП и мой паспорт… Нет, нет, мы не пройдем… Нас не пропустят…»
                И снова: «шу-шу-шу… пройдем… не пройдем…»
             
  И ничего не слышно и ничего не понятно. И все в куче: и Приблудная лошадь, и какое-то КПП, и папина Оборона, и Тасин паспорт, и «мы не пройдем».
                Куда это, интересно, мы не пройдем?
                И кто это нас туда не пропустит?
                И тут так жарко мне стало под одеялом, и так я брыкнула ногой, что сбросила на пол это никому не нужное одеяло.
               Папа, наверное, услышал, как я брыкнула, и как одеяло упало - он встал с кровати и подошел ко мне:
                «Ты, почему не спишь, детка?»
             
 «Я сплю, папочка, сплю. Ты только скажи мне, что это КПП? И куда это мы не пройдем?»
                 И тут вдруг что-то как начало бухать: «Вз-з-бух! Вз-з-з бух!»
              
 Папа завернул меня в это самое никому не нужное одеяло, взял на руки и побежал.
               
 Одеяло с меня сползало и волочилось по земле.
                 Но папа этого не замечал.
               
 Он все бежал и бежал. А это что-то все бухало и бухало.
                 Уже совсем близко.
                 Папа, наверное, подумал, что сейчас бухнет на нас.
                 Подумал, испугался, бросил меня на землю и сам упал.
                 Прямо на меня.
              
 А потом мы все-таки добежали. Оказывается, мы бежали на дачу Реске, в катакомбу.
                 Катакомба на Реске была длинная, предлинная. И темная.
                 На полу в ней земля и лужи воды. Грязной.
                 И двери из железа. Ржавого.
                 Мы сидели в катакомбе долго.
                 Папа на скамейке, а я у него на руках.
                 А за железными дверьми в саду все бухало и бухало.
                 И я уже даже стала бояться, но папа сказал, что бояться совершенно не нужно.
                 Что это просто фугаски - бомбы такие. Совсем не страшные.
                 Пусть себе бухают, сколько хотят. Только осколки не нужно трогать, потом, когда уже отбой и все выходят.
                 И все это вместе называется: «бом-беж-ка»…

 
                                                
Продолжение следует


Библиография

[1] Саул Боровой, «Воспоминания», Москва-Иерусалим, 1993
[2] Карл фон Клаузевиц, «О войне», Изд. АСТ. М., 2002
[3] Кью Тревор-Ропер «Застольные беседы Гитлера», Центрпольграф, М., 2004
[4] «The Halder War Diary, 1939-1942», USA, PRESIDIO, 1988
[5] Д.А.Журавлев, «Огневой щит Москвы», Военное издательство министерства обороны СССР, М., 1972
[6] Давид Фудим, «Так было… Одесская трагедия», Иерусалим, 2002
[7] Интервью с Лилей Гиммельфарб, Израиль, Кирият-Бялик, 2007 . Личный архив авторов.
[8] «Одесса в Великой Отечественной войне Советского Союза», Сборник документов и материалов, том I, Одесское областное издательство, 1947
[9] Макс Хромой, «Одессит - это навсегда», Израиль, 2006
[10] Интервью с Галей Киперман, Натания, Марком Штейнбергом, Петах-Тыква, Юрой Кармели, Натания, 2007. Личный архив авторов.
[11] Леонид Сушон, «Транснистрия: евреи в аду», Одесса, Кинокампания «ЮГ», 1998
[12] Дом князя Гагарина». Сборник научных статей и публикаций. Одесский литературный музей. Вып. 4. Изд. «Моряк». Одесса, 2007
[13] Из интервью с Лидой Гиммельфарб, Израиль, Иерусалим, 1999. Личный архив авторов.
[14] Из интервью с Ритой Дубинской, Израиль, Хайфа, 2002. Личный архив авторов
[15] Из интервью с Галей Киперман (Финкельштейн), Израиль, Натания, 2012. Личный архив авторов.
[16] Alexander Dallin, «Odessa, 1941-1944», Oxford, 1998
[17] Азаров И.И., «Осажденная Одесса», Военное издательство министерства обороны СССР, М., 1966

                                                                        © Я.Верховский, В.Тырмос

                    Начало в №6, №7, №8, 9, №10, №12 2010г., №5, №1 2011г., №3, №4, №5, №6, №7, №8 2012г.
НАЧАЛО                                                                                                                                                                        
           ВОЗВРАТ

                                     Об авторах и их предыдущих публикациях  в Тематическом указателе в рубрике "История"