Ливень, дождь,
солнце...
Летний снег
- тополиный пух -
скапливается у паребриков, убеляет траву, точно подчеркивая
возраст оной - хотя какой возраст у
травы…
Грифон с
открытой пастью тянется по небесным слоям, он плывет медленно,
тушей своею наводя сетчатую тяжелую тень; из него выделятся
арфа, но музыки небесной не услыхать; над арфой возникает
дворец, от какого отслаиваются волокнистые колонны, арки его,
изгибаясь, распадаются, то мерцая опалом, то играя сиреневым
цветом - и лить начинает сразу, густо,
закручивая различную, многоярусную листву, какой больше, чем
человеческой биомассы; сгустки тополиного пуха замешиваются в
жиденькое тесто, но никто ничего не испечет из него.
Тяжелый небесный
транспорт с тугими проворотами колес движется, теряя собственные
силы по мере попадания в неизвестность, в условные тоннели
будущего, в едва означенные лабиринты грядущего; вместо
ожидаемого ливня получается скромный дождик, лилово окрашивающий
пространство; и зонты мелькают часто, если смотреть с высоты
этажа, на коем обитаешь.
Тоже надо
выходить, забрать малыша из сада; в бессчетный раз оглядеть
страну дворов, органично соединенных в гирлянды; и… брать ли
малышу зонт?
Да, наверно, под
ним, прозрачно-голубым, похож он на шагающий грибок…
Отойдя на несколько
метров от пустующей вечером площадки, в разливе травы нашли
шампиньоны, рассматривали, присев, и малыш трогал черно-белую
шляпку пальцем, потом, подхватив палочку, хотел выковырнуть
гриб, но ты не дал. - Не стоит, малыш,
пусть растет.
И малыш сидел
еще несколько минут на корточках, глядел завороженно, выдувал
нежный, как он сам, шарик звука: Гиб…
На нитях
дождевых остатков повешен воздух: точно реянье крыл: эльфы
летают, феи мелькают меж ними, но желания исполняются только
логичные и без участия волшебных палочек.
Сирень, густо
благоухающая у входа в сад -
томительно-обволакивающий запах, приятный, привычный.
-
Смотри, малыш, какие красивые гроздья!
Малыш глядит на
сирень, точно изучая её, стремясь понять метафизическую сущность
густого цветения.
В луже под
кустом мокнут сбитые трубочки цветов.
-
Папа, где киска?
На той неделе,
когда выходили из сада, пегая кошка сидела на ступенях не
высокой горки, и малыш стоял напротив неё, глядел, норовя
погладить.
-
Убежала, сынок. Не будет же киска сидеть на
одном месте несколько дней!
Дорожка между кустами
и травами; ступеньки, ведущие к решетчатой двери; кодовый замок;
тонкое сияние краткого звука.
Лужи всюду,
потоки - течение гладких и бурных, прозрачных и мутноватых вод,
завитки, напоминающие странный орнамент, коды узоров, краски не
ласкового июня.
Прыгает по лужам
малыш; солнце, взявшись за работу, быстро реорганизует небо по
своему - и сияет оно, лучась золотисто:
сияет, отвечая всем малышам, всей радости мира, всему цветению
жизни.
Фильм ливня
Вертикальные стрелы жары смиряет серо-оливковая тень: туши туч
ползут медленно, туго задевая вершины многоэтажек, никак не
способных повредить им.
- Уходить пора, - говорит тоненькая мать кудлатого малыша,
который носится с девочкой, чуть постарше.
- Или прятаться, - улыбается в ответ седобородый пожилой отец
девочки.
Дети на площадке глядят вверх - медленное движение
фиолетово-лиловых громад завораживает почище всякой игры.
Темнеет среди дня - будто властный вечер, опережая события,
задергивает шторы.
- Ливень нужен, - одышливо говорит толстяк на скамейке возле
подъезда. - А то от этой жары…
- Вздохнем свободней, - отвечает моложавый сосед лет пятидесяти,
допивая пиво, и ставя бутылку около ножки.
Им не зачем уходить.
- Да, не зачем, - речёт толстяк. - Отсюда можно посмотреть фильм.
Фильм будет снят великолепно, и то, что режиссер не известен не
отменяет его грозной, роскошной красоты.
Вода низвергается стеной: будто высокие дома распороли, наконец,
драгоценные мешки туч; вода закипает в мощных природных котлах,
рвет клоки пространства, закручивает их жгутами.
Фонтан в обширном дворе растворяется в синевато-стальной бездне,
и маленькая эстрада занята выступленьем водяных артистов.
Все блестит, растекается, хлещет; все плавно, закруглено -
стихия не знает углов.
Мощные кроны тополей сливаются в гигантскую массу: будто
сверх-повар готовит зеленые щи.
Ветки сбивает водой, и низвергаются они, вереща, как живые.
- Ну и фильм! - восхищается толстяк.
Навес над подъездом велик, и, хотя ступеньки заштрихованы, а
через пять минут и вовсе закрашены черным, перед скамейкой
сохраняется часть серого асфальта.
- Не засекает, - зевает сосед.
Мальчишка глядит из окна - ему хочется выпрыгнуть и поплыть, он
мечтает о плаванье-полете, но, будучи семилетним уже, знает, что
нельзя, что мечта редко обретает плоть яви.
Некто, приоткрыв дверь лоджии, курит, пуская седые кольца,
смотрит на литую мощь влаги, вспоминая юношеское увлечение кино,
представляя, как выглядело бы водное представление в эстетской
картине с замечательной, вынимающей фрагменты яви с мускульным
натяжением жизни, операторской работой.
Эфиопская жара позабыта, смена декораций, продиктованная
природной мудростью, оправдана и сильна.
Горы туч - единственная форма гор, знающая визуальное движение;
они плывут, мерно покачиваясь, они несут водное известие дальше.
Ливень переходит в дождь, но некто, продолжающий курить у
приоткрытой лоджии, успевает подумать, что соседний дом похож на
новый Ноев ковчег, в котором воистину всякой твари по паре:
стариков, бывших сидельцев, скучных теток, мечтательных мамаш,
упоительных деток, неудачников, пьющих мудрецов, бездельников,
жирно живущих за родительский счет.
Дождь сочится, точно плачет о прошлом могуществе: о!
византийская мощь ливня! о! имперская роскошь его оснастки! Тут
порфирия - зал с пятибашенным грозным шкафом, где хранятся
облачения басилевса, иные из которых убраны камнями так густо,
что не гнутся даже; дождь плачет над своей судьбой, оплакивает
себя.
Он исчезает, растворяется в воздухе.
Сеть сверкающих каменьев висит в воздухе, и бессчетно алмазов
переливается на листве.
Богатство, за которое не надо платить - угрызениями совести,
раскаянием, муками одинокого сердца.
Дети выбегают - и счастье прыгать по лужам сверкает чисто, как
воздух, вымытый июльской грозою…
Необходимая утопия
Цель человечества -
сад.
Цель человечества - братство.
Братство всеобщности, объединение в свете и умной силе;
социум развития, где каждый, поднявшийся ступенькой выше, не
смотрит на отставших свысока, но помогает и им взойти…
Утопично?
Нелепо?
Кажется, да - какое братство, когда кругом одни деньги,
стяжательство, корысть, несправедливость, в квадрат злости
возведенная…
И, тем не менее, цель такова…
Ибо и народ растет из идеи народа, не зримой
физическим зрением: не на ту частоту оно настроено, увы…
Одной из ступеней к построению такого
общества-сада, общества-братства могло быть разумное управление:
не просто разумное, но управление того типа, когда во главе
общества находится совет мудрейших: самых умных, самых честных,
самых добрых…. Разумеется, еще и достигших высот в собственном
деле.
Конечно, нынешнее общество не готово к построению
такой иерархии: нет ни методик отбора лучших, ни технологии их
продвиженья, но сама идея совета мудрейших овладевает уже
многими умами, и каждый, осмысливая оную идею, готовит ее
воплощение…
Такого не было никогда?
Но из этого не следует, что подобное невозможно в
принципе - из того, что человечество не летало на Сатурн, вовсе
не выводится отсутствие Сатурна.
Что остается пока?
Что остается одиночкам, загнанным в щели, но
способным мыслить глобально?
Одно - быть на стороне чести и достоинства, говорить
правду, и только правду, развивать собственные способности,
совершенствуясь в избранном деле, и… ждать….
Увы, лучшие идеи воплощаются долго.
Очень долго.
Правда и вранье
Вранье, в
определенным смысле, изощряет мозг, подстегивает
изобретательность, стимулирует иллюзию движенья…
Вранье - хрупкий материал, на нем нельзя строить,
вернее - можно, но постройки окажутся слишком непрочными; так,
социум, построенный на вранье, раньше или позже разлетится.
Правда скучна.
Но лишь она основательна.
Трудно сказать себе, сколь ты плох, сколь многое нужно
исправлять в себе, менять, рваться туда, куда, в сущности,
прорваться невозможно - но только этот порыв и делает человека -
человеком.
Трудно.
Почти невозможно.
Но без этого признания и изменения - и движение
вперед не осуществится.
Вранье бывает красиво, украшено различными позументами,
бывает даже щеголяет в орденах; но это все равно - вранье, и при
первом дуновении правды оно исчезает, как мираж.
Правда кажется жесткой, иногда жестокой.
Но это сначала.
Потом становится очевидно, что только она
предлагает надежную почву.
Так что единственный выбор человека
предопределен.
НАЧАЛО ВОЗВРАТ