АЙДЕССКАЯ ПРОХЛАДА Очерк жизни и творчества Владислава Ходасевича (1886-1939) (окончание) ч.7 |
«...в кликушестве моды его заслоняют все школы (кому лишь не лень):
Маяковский, Казин, Герасимов, Гумилев, Городецкий, Ахматова, Сологуб,
Брюсов - каждый имеет ценителей. Про Ходасевича говорят: «Да, и он поэт
тоже...». И хочется крикнуть: «Не тоже, а поэт Божьей милостью,
единственный в своем роде»...»
Современники спорили о месте Ходасевича на русском Парнасе и не
согласились. Отметим два крайних мнения: Ходасевич - лучший поэт
серебряного века (София Парнок, Максим Горький, Борис Поплавский);
Ходасевич - не поэт вовсе (Н.Асеев). Спор был подхвачен потомками, но в
советское время его чистоту нарушили идеологические соображения.
Включаясь в спор, отметим, что для изучения Ходасевича вообще сделано
очень мало. Попытка собрать вместе все его стихи предпринимается, по
существу, впервые. Едва ли
не впервые пишется и его биография, в основу которой кладем разрозненные
фрагменты и сколки воспоминаний, свидетельства часто противоречивые и
тенденциозные. Многое в жизни поэта удастся прояснить лишь в
неопределенном будущем, но многое может быть узнано или невосполнимо
утрачено лишь в наши дни: последние из людей, близко знавших поэта, уже
очень немолоды. Между тем, его творческая судьба, его опыт приобрели для
нас к середине 1970-х годов остроту, которой не могло быть прежде, и
нуждаются в скорейшем переосмыслении. Необходимо вспомнить Ходасевича во
всей мыслимой полноте.
Дикость, подлость и невежество не уважают
прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим.
Немало доброго принесла революция. Но все мы знаем, что вместе с
войной принесла она небывалое ожесточение и огрубление во всех без
исключения слоях русского народа. Целый ряд иных обстоятельств ведет к
тому, что как бы ни напрягали мы силы для сохранения культуры - ей
предстоит полоса временного упадка и помрачения.
Не матерью, но тульскою крестьянкой Ходасевич.
Тяжелая лира.
Я вспоминаю прозрачную весну 1902 года. В те дни Бальмонт писал «Будем
как солнце» - и не знал, и не мог знать, что в удушливых классах 3-й
московской гимназии два мальчика: Гофман Виктор и Ходасевич Владислав
читают, и перечитывают, и вновь читают и перечитывают всеми правдами и
неправдами раздобытые корректуры скорпионовских «Северных Цветов». Вот
впервые оттиснутый «Художник-дьявол», вот «Хочу быть дерзким», которому
еще только предстоит стать пресловутым, вот «Восхваление Луны»,
подписанное псевдонимом: Лионель. По некоторым причинам я не могу сейчас рассказать о Белом все, что о нем знаю и думаю. Но и сокращенным рассказом хотел бы я не послужить любопытству сегодняшнего дня, а сохранить несколько истинных черт для истории литературы, которая уже занимается, а со временем еще пристальнее займется эпохой символизма вообще и Андреем Белым в частности. Это желание побуждает меня быть сугубо правдивым. Я долгом своим (не легким) считаю - исключить из рассказа лицемерие мысли и боязнь слова. Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. Истина не может быть низкой, потому что нет ничего выше истины. Пушкинскому «возвышающему обману» хочется противопоставить нас возвышающую правду. Надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. От нас он требует гораздо более трудного: полноты понимания. Этот фрагмент можно рассматривать как эпиграф ко всем трудам Ходасевича мемуарного характера. Не только Белый, но и другие его современники - Брюсов, Горький, Есенин, Сологуб, Блок, Гумилев, Гершензон, Маяковский, вся эпоха символизма (преимущественно московского, с Ниной Петровской на его авансцене и С. В. Киссиным-Муни вблизи кулис) - не могут быть в наши дни достаточно поняты без этих правдивых и взыскательных воспоминаний. Дружба с Андреем Белым, долгая и плодотворная, оборвалась в конце 1923, на закате «русского Берлина», на общем прощальном обеде разъезжающихся писателей, - и оборвалась ссорой. Н.Н.Берберова вспоминает:
8-го сентября... был многолюдный прощальный обед. И на этот обед
Белый пришел в состоянии никогда мною не виданной ярости. Он почти ни с
кем не поздоровался... он потребовал, чтобы пили за него, потому что он
уезжает, чтобы быть распятым. За кого? За всех вас, господа... Он едет в
Россию, чтобы дать себя распять за всю русскую литературу, за которую он
прольет свою кровь.
Белый уезжал в Москву: в эмиграции у него не было больше
аудитории, в России - еще оставалась. Дружба с
эмигрантами и полуэмигрантами («выбеженцами», как называл их
- и себя - В.Шкловский)
могла быть поставлена ему в вину, и он рвал заграничные связи, притом не
всегда корректно.
Отцовских нив безжизненный приплод, -
несомненно, должны были прозвучать диссонансом в год мгновенного
торжества символизма. «Кое-что в книге должно быть отнесено к общим,
бесконечно захватанным и засиженным местам русского модернизма» (В.Гофман),
но - лишь немногое: классицистическая струя
оказывается в ней, несомненно, более мощной и убедительной. «У
В.Ходасевича есть... острота переживаний... Эти стихи порой ударяют
больно по сердцу, как горькое признание, сказанное сквозь зубы и с сухими глазами...»
(В.Брюсов)
Публикации и об авторе - в Тематическом Указателе
в разделе
"Литературоведение" и
в РГ
№6
2008 |